Глава семнадцатая
Больше ни слова

Сложно сказать, сколько мы уже были в шлюпке к тому времени, когда Селия перестала дрожать. В какой-то момент я вдруг осознала, что ее тельце в моих объятиях совсем неподвижно. Я подумала, что она, наверное, уснула или вообще умерла от холода. Но она по-прежнему стискивала в руках своего плюшевого мишку и жалась ко мне. Я чувствовала на своей щеке ее едва уловимое дыхание. В ней еще теплилась жизнь. Я говорила с ней, если не забывала, тормошила ее. Уснуть означало умереть и никогда больше не проснуться. Спать было нельзя. Ни ей, ни мне. Когда она открывала глаза, я видела, что она уже даже не понимает, кто я такая. Она назвала меня мамой и то впадала в забытье, то вновь выныривала из него. Я крепко обнимала ее, пытаясь поделиться теми крохами тепла, которые еще во мне оставались. Я дула ей на руки и на щеки, снова и снова пыталась что-то ей говорить, но она цеплялась за меня все слабее и слабее, жизнь утекала из нее с каждой минутой.

Как я ни старалась держаться, сама я то и дело задремывала. Помню, меня вырвала из забытья какая-то возня где-то в другом конце лодки за моей спиной, затем послышались брань и плеск воды. Лодка сильно заколыхалась, и я оглянулась, чтобы посмотреть, что происходит. Матрос, сидевший у руля, отгонял пару мужчин, которые пытались забраться из воды к нам в шлюпку, и тут его самого ухватили за руку и утянули за борт. Я видела, как он вынырнул на поверхность и его начало относить в сторону. Он пробовал выплыть, но у него не получалось. Он мог лишь беспомощно барахтаться в воде. Море заглушило его крики, и он пошел ко дну. Мужчины уцепились за борт и полезли в шлюпку, она резко накренилась и черпанула бортом. Вода хлынула нам под ноги и очень быстро дошла до колен.

Мы все понимали, что лодка идет ко дну и не в наших силах ничего с этим сделать. Вода все прибывала и прибывала, и я отчаянно пыталась растолкать Селию. В самый последний момент мне удалось растормошить ее ровно настолько, чтобы она смогла сделать то, что я ей велела, – забраться ко мне на закорки. Лодка утонула. Мы очутились в воде. Холод мгновенно пронизал меня до самых костей. Я как можно быстрее поплыла прочь от всех этих людей, кричавших и бранившихся повсюду вокруг меня, прочь от всех этих рук, пытавшихся ухватиться за меня, прочь от всех этих жалобных воплей, взывающих к Богу, к кому угодно, – о помощи, которой не могли им оказать ни Бог, ни я.

Я до сих пор не знаю ответа на вопрос, почему мы держимся за жизнь даже тогда, когда не остается уже никакой надежды. Я плыла прямиком в открытый океан, где не было ничего, кроме обломков потерпевшего крушение корабля, кроме обломков сотен потерпевших крушение жизней, я плыла, захлебываясь соленой водой, чувствуя, как холод высасывает из меня остатки сил, с полумертвой малышкой, цеплявшейся за мою шею, и с каждым моим гребком все больше и больше ослаблявшей хватку. Нигде поблизости не было ни шлюпки, до которой можно было бы доплыть, ни земли – никакой причины продолжать бороться.

Где-то на краю моего сознания теплилась мысль, что, пока я плыву, я не утону. Больше всего мне не хотелось тонуть. Одна мысль о том, что я пойду ко дну, буду погружаться в воду все глубже и глубже, наводила на меня ужас и заставляла мои руки грести, мои ноги молотить по воде. Я знала, что никогда больше не увижу маму, но в госпитале меня ждал папа. Я обязана была сделать все, что в моих силах, чтобы остаться в живых и снова увидеть его. Но моя решимость выжить быстро ослабла, когда ноги у меня начало сводить судорогами от холода. Каждый гребок давался мне с нечеловеческим усилием, все труднее было удерживать подбородок над водой, оставаться на плаву. И с каждым гребком таяла уверенность в том, что дело вообще того стоит.

Теперь я лишь беспомощно бултыхалась в воде. Все, на что меня хватало, это просто поддерживать себя над ее поверхностью. Но Селия тянула меня вниз. Тогда на миг у меня мелькнула мыслишка, настолько постыдная, что это не дает мне покоя по сей день: ведь можно же сбросить ее с плеч, освободиться от ее веса, без нее я смогу продержаться намного дольше. Я чувствовала, как ее руки, обвивавшие мою шею, с каждым мигом сжимают ее все слабее и слабее. Но малышка время от времени постанывала. И упрямо не выпускала из рук своего плюшевого медведя. Почему-то я приняла решение, что, пока она пытается спасти своего мишку, я буду делать все, что смогу, чтобы спасти ее саму.

Помню, я что-то напевала ей без слов на плаву. Я делала это настолько же для себя самой, насколько для нее. Если я слышала звук своего собственного голоса, значит я была еще жива. Я скорее мычала, нежели пела, чтобы вода не заливалась в рот, я перебрала все мелодии для фортепьяно, которые знала, и снова и снова повторяла мою «Анданте грациозо», любимую папину пьесу. Иногда я слышала, как Селия тоже начинала мычать что-то мне на ухо. Или это были стоны? Но что бы там ни было, это был отклик, и он придавал мне сил и надежды – сил плыть дальше в открытый океан.

Сначала мне показалось, что я вижу перевернутую шлюпку, правда, какой-то необычной формы. Но шлюпки красили в белый цвет, а этот предмет был не белым. Потом я подумала, что он выглядит как большой стол или что-то в этом роде. Подплыв к нему поближе, я поняла, что он определенно сделан из дерева, темного, сияющего, лакированного дерева, но на стол при этом вовсе не похож. Он был одновременно изогнутым и угловатым и плыл по морю, издавая странный гул, почти пение, как будто был живым, дышащим существом. Я решила было, что это кит, но потом увидела, что для кита он слишком плоский и блестящий. К тому же у китов не могло быть ни таких граней, ни таких изгибов. Этот предмет был творением человеческих рук и явно попал в море с нашего корабля.

Я была уже настолько близко, что смогла сначала дотянуться до него, потом повиснуть на нем, чтобы собраться с жалкими остатками сил. Я подтянула Селию чуть повыше, на плечи, и невероятным усилием выбралась из воды. Упав плашмя на темную лакированную поверхность, я долго лежала ничком без сил, еле дыша. Селия по-прежнему висела у меня на спине, по-прежнему цеплялась за меня.

Я приподняла голову и попыталась оглядеться. Лишь тогда я сообразила, что спасло нас. Это было фортепьяно Мориса, концертный рояль из обеденного зала, тот самый рояль, на котором я еще совсем недавно играла. Этот рояль стал для нас спасательным плотом. Не знаю уж, была ли то всего лишь игра моего воображения, но мне показалось, что я почти слышу и чувствую, как еще звенят в его чреве туго натянутые струны. Я подползла поближе к центру рояля. Двигалась я очень осторожно, поскольку волны, хоть и спокойные, лизали его бока со всех сторон, и я понимала, что спокойствие их обманчиво, что я могу легко поскользнуться и съехать обратно в воду, и тогда меня унесет назад в море. Добравшись до середины, я решила, что нахожусь в относительной безопасности, и, усевшись, переложила Селию к себе на колени. Обмякшая, как тряпичная кукла, она так же крепко держала за лапу своего плюшевого мишку. Каким-то образом мы трое спасли друг друга, один другого, и рояль тоже участвовал в этом.

Но после минутного облегчения, радости, что мы спасены, меня накрыло пониманием, что убежище наше всего лишь временное, что это всего лишь иллюзия спасения, что мы обе слишком замерзли и обессилены и долго так не протянем. Селия уже едва ли осознавала, на каком свете находится. Мы с ней были совершенно одни посреди бескрайнего океана – суши не видно, и помощи ждать неоткуда.

Мне подумалось, что, если волнение хоть немного усилится, даже при условии, что нам удастся удержаться в самой середине нашего рояля-плота, в самом безопасном его месте, нас все равно очень быстро накроет волнами и унесет в море. Нам не за что будет уцепиться, ничто не помешает нам соскользнуть и не спасет от того, чтобы пойти ко дну. Океан поджидал нас, подумала я, и ждать ему оставалось не слишком долго. Я вскинула глаза. Небо над нами было голубым, поверхность океана вокруг нас – зеркально-гладкой, а на моем лице не ощущалось ни дуновения ветерка. Все, что у меня было, – это надежда, да и той бесконечно мало.

Оставалось лишь лежать, прижимая к себе Селию, и ждать спасения – или смерти. И я догадывалась, что́, вероятнее всего, случится первым. И понимала, что ни в коем случае не должна засыпать, что, стоит мне только задремать, впасть в забытье, как мои руки, обнимающие Селию, ослабнут, и тогда она, а следом за ней и я в два счета снова окажемся в воде. Поэтому, чтобы не уснуть, я разговаривала – с самой собой, с мамой, с папой, с мисс Винтерс, с Пиппой, с дедулей Маком и тетей Укой. Разговаривала я и с Бренданом, но чаще всего я обращалась к Селии, каждый раз надеясь получить какой-то отклик – все равно какой. Малышка молчала. И все же жизнь еще теплилась в ней, она еще прижимала к себе своего плюшевого мишку и ни за что не желала отпускать его, как и я не желала отпускать ее саму.

Вечер наступил и плавно перешел в ночь, долгую-долгую ночь, полную холода и страха. Холод сковал меня и превратил в ледышку. Море плескалось, ласково укачивая нас на волнах, а рояль негромко пел, убаюкивая нас. Луна висела в небе среди звезд, время от времени скрываясь за облаками, – наш ангел-хранитель, следующий за нами. Я напевала ей, напевала папе, как обещала.

Я слушала луну, слушала его – и слышала эхо нашей мелодии. Он был жив, и я тоже была жива. И дедуля Мак с тетей Укой тоже были живы. Мысль о тете Уке вызвала у меня улыбку, хотя веселого в моем положении было мало. Не я ли обещала ей беречься от сырости и не мочить ноги? Что ж, одним нарушенным обещанием больше.

Мне вдруг послышался папин голос, отчитывающий меня. «Дурында, дуреха, – говорил он. – Ну, кто вел себя как дурында?»

Потом он принялся читать мне мою любимую сказку, «Гадкого утенка». Мама, папа и тетя Ука столько раз читали ее мне вслух, что я выучила ее почти наизусть. Я задремала, слушая папу, слушая маму, слушая тетю Уку, как это частенько случалось дома.

«Спокойной ночи, Мерри, – пожелала мне мама. – Спокойной ночи». Она поцеловала меня в лоб и укутала одеялом.

Когда место луны на небе заняло солнце, его яркие лучи разбудили меня, и лишь тогда я сообразила, что какое-то время проспала. Птица, белая птица сидела на краешке рояля, очень внимательно разглядывая меня похожим на оранжевую бусинку глазом. Я была так счастлива, что у нас появилась хоть какая-то компания, что мы больше не одиноки. Еще одна слетела с залитых солнцем небес и на мгновение приземлилась рядом с первой, потом обе с пронзительным криком снялись с места и улетели.

– Чайки, – сказала я Селии. – Смотри, чайки! Видишь? Она нашли нас!

Но Селия ничего мне не ответила. До меня не сразу дошло, что я больше не держу ее. Вместо нее в руках у меня был плюшевый мишка. Самой же Селии нигде не было, она исчезла, совсем, без следа. Видимо, ночью я в какой-то момент отпустила ее или она отпустила меня. Мне оставалось лишь надеяться, что это она меня отпустила. С этой надеждой я и живу до сих пор. Все, что мне было известно наверняка, – это что она скатилась и исчезла на дне морском вместе с мамой, Бренданом и Морисом, со всеми остальными пассажирами корабля, на дне, где в самом скором времени предстояло оказаться и мне. Я опечалилась оттого, что осталась одна, и почему-то разозлилась – разозлилась на все и на всех, на весь мир и на себя саму.

Наверное, это злость придала мне сил. Не знаю. Но я вдруг вскочила на ноги и закричала что-то, злясь на себя за то, что уснула и упустила Селию. Мне хотелось, чтобы все это кончилось, и как можно скорее. Я готова была собственноручно утопить этот злополучный рояль, а вместе с ним и себя и покончить со всем этим. Я даже попрыгала на нем, но это ни к чему не привело, разве что я обнаружила, что могу заставить рояль петь по своей воле, гудеть под моими ногами громче. Я подпрыгивала все выше, чтобы приземляться все тяжелее и тяжелее. Я приплясывала и подскакивала, выбрасывая вверх колени, я выделывала на крышке рояля курбеты и выписывала кренделя, смеясь сквозь слезы ярости, я смеялась до одури, до истерики. Я подлетала все выше и выше. Я топала и хлопала. Но что бы я ни делала, рояль упорно не желал тонуть.

Я подбежала к краю и остановилась, глядя в морскую пучину. Потом вслух сказала самой себе, что всего-то только и нужно, что броситься туда, прыгнуть вниз.

– Это просто, Мерри! Прыгай! Просто возьми и прыгни!

Но я не смогла. Мне не было страшно, дело было не в этом. Дело было в голосе той пожилой женщины, которая добилась, чтобы меня посадили в лодку. Он неотвязно звучал у меня в голове. «Живи, дитя, – твердила она мне. – Ты должна жить».

Теперь она тоже лежала где-то на дне морском вместе с мамой и всеми остальными. И они все убеждали меня, чтобы я жила. И Селия тоже. Я слышала ее, слышала, как она просит меня позаботиться о ее плюшевом мишке вместо нее. Я слышала их всех. Я вернулась обратно к центру рояля и уселась по-турецки, крепко прижав к себе медвежонка Селии.

– Мы будем жить, – сказала я ему. – Ты и я, мы оба будем жить.

Мишка улыбался – улыбался своей всегдашней улыбкой. Он верил мне, а если он верил, то и я должна была себе верить. Я буду жить.

После этого я ни разу больше не прилегла, ни на минутку. Я понимала, что стоит мне только лечь, как меня снова потянет в сон и тогда я неминуемо скачусь к краю и упаду в воду, не успев даже опомниться. Я буду сидеть там, где сижу, не двигаясь с места, борясь со сном, и выживу всему наперекор.

По правде говоря, если бы не те две любопытные чайки, я бы все-таки не выжила. Они не сидели на рояле рядом со мной постоянно, но возвращались достаточно часто и задерживались достаточно надолго, чтобы во мне не угасала искорка надежды. Если они нашли меня, убеждала я себя, значит и спасатели тоже смогут. Это был последний довод, который отложился у меня в памяти. Должно быть, я к тому времени была уже серьезно обессилена жаждой, голодом и холодом.

Казалось, я существовала в каком-то зыбком промежутке, балансируя на грани между сном и явью и сваливаясь попеременно то в одно, то в другое состояние, но при этом не отличая уже одно от другого и полностью утратив всякий интерес к чему бы то ни было, кроме плюшевого медвежонка Селии и моих двух птиц. Иногда это были чайки, а иногда они превращались в павлинов, и тогда перед глазами у меня вставала мама, покачивающаяся на воде лицом вниз, и павлин у нее на спине пронзительно кричал, распушив хвост и запрокинув голову. А потом оказывалось, что это кричу я, а не павлин, а чайки вновь вернулись обратно на рояль и молча наблюдают за мной. Я пыталась разговаривать с ними, с плюшевым мишкой Селии, но язык больше не желал мне повиноваться.

За эти нескончаемые часы, что я провела сидя по-турецки на крышке рояля посреди океана, я полностью утратила всякое ощущение времени, я не помнила больше ни кто я такая, ни откуда родом, ни как оказалась верхом на рояле в открытом море в компании лишь бессмысленно улыбающегося плюшевого медведя и пары чаек. Поэтому я совсем не удивилась – ибо во сне мало чему удивляешься, – когда вода неподалеку от рояля вдруг забурлила и вспенилась и из морских глубин возникло странное видение. Я не могла понять, что это такое.

Сперва я подумала, что это, наверное, кит приплыл посмотреть на меня, удивленный ничуть не менее моего тем, что посреди океана плавает рояль. Как и большинство китов, он походил формой на великанский огурец, с каждой минутой становившийся все больше и длиннее. Медленно и неумолимо он выступал из моря, и с его блестящих боков пеленой стекала вода. Он поднял волну, и мой рояль все сильнее качался и ходил ходуном. Решив, что он в любую минуту может пойти ко дну, я бросилась на крышку ничком и вцепилась в плюшевого мишку, который почему-то стал для меня важнее самой жизни, пытаясь пальцами ног удержаться о глянцевую поверхность и затормозить, чтобы не съехать в море.

Однако рояль очень вовремя перестал колыхаться, и я осталась лежать в опасной близости к краю, к вздымающемуся океану, который хотел утянуть меня в свою пучину и поглотить меня навсегда. Я вскинула голову и поняла, что это не кит, а корабль, подобного которому я никогда еще в жизни не видела. У китов не могло быть двигателей, они не могли быть сделаны из стали, и на боках у них не могло быть номеров. До меня сквозь толщу воды донесся сначала рев и рокот двигателей, потом грубые голоса перекликающихся мужчин. Они уже выбрались на поверхность судна, человек с полдюжины, и несли небольшой плот. Его спустили на воду и погребли ко мне. Когда они доплыли до рояля, один из них осторожно перебрался на глянцевую крышку. Потом, опустившись на четвереньки, пополз ко мне.

Уже почти подобравшись, он протянул мне руку со словами:

– Ist gut. Freund. Друг. Kommen Sie mit. Komm. – Я отпрянула от него. – Gnädiges Fräulein. Вы идет, ja? Mit mir, in das Boot. Komm. Bitte. Komm. – Он был добрый человек. Я поняла это по его голосу, по выражению глаз. Он не мог сделать мне ничего плохого. – Ich heisse Wilhelm. Ваш имя, маленький леди, ihre Name?

Я понимала, но ничего не могла ответить, потому что не знала, как меня зовут. Я попыталась заговорить. Я хотела сказать ему, что не знаю, не помню моего имени, что я вообще ничего не помню. Снова и снова я пыталась заговорить, сказать ему, что не могу ничего вспомнить. Но когда я открывала рот, у меня ничего не получалось. Я больше не могла вымолвить ни слова.