Моя любовь и Юра Любашевский

Нет, он не узбек. Русский парень, который прожил большую часть своей жизни в Ташкенте. Я не называю его имени потому, что мы давно расстались и я не знаю, как сложилась его судьба, и не будут ли для него и его близких мои откровения неприятным сюрпризом. Скажу только, что он не актёр.

Я не буду вспоминать те наши мгновения, из которых и складывается настоящее счастье, потому что мы с самого начала были обречены на расставание. Почему – не знаю до сих пор. Но я почувствовала это сразу. И боль расставания маячила даже в самые счастливые минуты.

Я помню, как мы вышли из театра, где смотрели балетный спектакль, шли по вечернему Ташкенту, крепко держась за руки. И вдруг я вздрогнула. «Ты что, малыш?» – спросил он. И я сказала, что через несколько дней улетаю, и это – всё… Он помолчал, а потом признался, что и он в этот момент почувствовал то же самое – боль в солнечном сплетении…

Это «солнечное сплетение» стало символом нашей любви и нашей разлуки…

Нет, мы ещё виделись, мы не попрощались навсегда. Мы писали друг другу потрясающие письма. Жаль, что, когда мы расстались, в порыве горечи я все письма уничтожила. Но два письма всё-таки остались, и я их храню. И ещё – в то время я писала много стихов…

Он прилетал несколько раз ко мне в Москву. Один раз – на Новый год, с подарками. А я повела себя по-идиотски. Я тогда была на пике альтруизма, поэтому пригласила в дом на встречу Нового года своего не очень даже близкого друга, скорее, знакомого, Юру Любашевского, который позвонил мне 31-го и грустно сказал, что ему негде встречать. И я – такая вот добрая – пригласила его, не соображая, что ко мне за тридевять земель летел любимый, чтобы встретить праздник со мной и Васей. При чём тут, даже очень одинокий, Любашевский?! И действительно, праздник не заладился.

Мы сидели за новогодним столом – я, сын Вася и… Любашевский. А мой любимый лежал в скорбной позе в другой комнате с кошкой Муркой на груди. И я бегала к нему, тащила к столу и искренне не понимала, почему он «портит праздник себе и всем остальным» – ведь я-то знала, что я его люблю, а его настроение – беспричинно. Вот такая глупость…

Я сама испортила праздник своему любимому, который надеялся, что мы встретим его втроём (да, ещё кошка Мурка – четвёртая!). Говорят ведь: как встретишь Новый год, так и весь год пройдёт! Вот и «встретили»…

Ну, хорошо, не верю в приметы. А праздник-то поломала! А может, и жизнь, которая могла бы сложиться по-другому – ведь жизнь состоит из многих составляющих. И в ней важно не только пытаться помочь чужим людям, но и уметь присмотреться к ближним, чтобы ненароком не обидеть их своими поступками, чтобы не убить любовь и доверие.

Нет, мы не расстались и после этого. Всё вроде бы вернулось на круги своя. И письма из Москвы в Ташкент, и из Ташкента в Москву – летели, полные возвышенной любви. И он прилетал ещё – и по работе, и просто так, ко мне. Мы готовили плов. Мы встречались с моими друзьями. Мы заслушивались песнями Розенбаума, которого я очень любила: мои друзья-каскадёры под руководством Олега Корытина из Питера познакомили меня с его творчеством и сами прекрасно пели…

А потом…

В феврале я поняла, что беременна. И это было и чудо, и счастье. Вопроса о том, оставлять беременность или нет, для меня не существовало: конечно, да! Ребёнок был желанный, долгожданный и от любимого человека. Как сложатся наши отношения, я, естественно, задумывалась, но к рождению ребёнка это не имело отношения – я знала, что он появится на свет независимо ни от чего! Также не имела для меня никакого значения бурная негативная реакция всей моей семьи. «За» был только Вася, мой верный сын и друг (хотя могу предположить, какая буря ревности в нём бушевала!). А мой отец – сохранял нейтралитет и невозмутимость…

Гораздо больше меня волновало то, что у меня был отрицательный резус, ещё некоторые проблемы со здоровьем, да и возраст. Это на Западе тётки только к сорока собираются рожать первенцев – сначала карьера. А у нас ещё до тридцати начинают женщин обидно называть «старородящая». Но я верила, что Бог поможет.

Период этот был для меня непростым. Во-первых, мы наконец разъехалась с нашей соседкой, Лидией Дмитриевной. Мы с ней разменивали квартиру на Суворовском ужасно долго. Требования у соседки были жёсткие: «Хорошенькая квартирка в районе Ленинского или Вернадского, поближе к Галочке, с балкончиком или „лоджей“» (это её словечко!). Вот мы и искали, чтобы всё это сошлось. Искали, искали… и не находили. Соседка ездила, как на экскурсии, на выбор квартиры. И всё ей не нравилось. Подозреваю, что ей не очень-то и хотелось уезжать, потому что большую часть жизни прожила в этой комнате. Да и жили мы дружно. С переездом, видимо, подгоняла дочка «Галочка», которая планировала, что квартира в дальнейшем перейдёт внуку Лидии Дмитриевны, Саше.

Мне, честно говоря, тоже было жаль расставаться с Суворовским бульваром, с которым столько было связано. Да и вообще, я «пускаю корни» там, где живу, и «пересадить» меня трудно.

А время шло…

Моргунов, когда я рассказала ему о своей проблеме, предложил помощь. У него во всех инстанциях и областях жизни были связи и знакомства. Он договорился, что меня примет крупный чиновник, отвечающий в Москве за жильё (кстати, чиновник этот не только до сих пор функционирует в той же сфере, но и вскарабкался ещё выше по карьерной лестнице, несмотря на свой «неандертальский» возраст).

Я поехала в его контору, где меня приняли с распростёртыми объятиями. А потом этот старый сластолюбец прямым текстом сказал, что квартира мне будет, если я стану его любовницей. Ну и пообещал ещё «подарочки» из поездок за границу, где он «часто бывает».

По физиономии от меня он не получил. Но и квартиру я не получила. И, естественно, эпопея с разменом продолжилась…

Наконец Лидия Дмитриевна нашла то, что устраивало и её, и её семью. А мне «в комплекте» досталась квартира на Смоленской набережной рядом с метромостом, в старом «сталинском» доме, на шестом этаже, с высокими потолками и окнами во двор. Но совершенно «убитая».

Я переехала и занялась организацией ремонта. Бригада работала, а я во время ремонта присутствовала в квартире. А так как меня мучил токсикоз, то на запахи лаков, красок и прочей химии – у меня на всю жизнь выработалась устойчивая аллергия. И по сей день эти запахи, так же как и запах табачного дыма, вызывают у меня рвотный рефлекс…

Ремонт затягивался. Я сидела и готовилась среди разрухи к летней сессии – я ведь была студенткой Литинститута! Моя семья уехала на дачу в Аносино. В институте о моём «интересном положении» не знал никто, кроме моей сокурсницы Раисы Абубакировой.