Юрочка Богатырёв и Костя Райкин
Юра Богатырёв – душа курса, наш «белорозовый», «зефир», «пельмень» – сидел за пианино (инструменты стояли практически во всех аудиториях), играл и пел своим чудесным ироническим баритоном: «Конфетки-бараночки» или «А на кладбище всё спокойненько», а мы все орали дурными голосами, подпевая слова песен, скакали по столам и по полу (Костя Райкин – в образе мартышки) и по-настоящему веселились. Даже и в голову не могло прийти, что слова песни: «а на кладбище…», да ещё вместе с танцем – кощунственны. И тем более никто не мог предугадать, что спустя двадцать лет эти слова будут неуместно звучать в голове на Юрочкиных похоронах, на кладбище…
Тогда мы просто безоглядно и бездумно веселились…
А Костя вообще любил подурачиться. У него была такая экстремальная, всех шокирующая шутка: если кто-то в буфете ронял, например, бутерброд или коржик, Костя броском пантеры кидался, хватал упавшее на пол, отправлял в рот и моментально съедал, к изумлению окружающих (как это… сын великого Райкина?!)… А потом начинался гомерический хохот – Костя хулиганил смешно и талантливо…
Конечно, Косте было нелегко – фамилия обязывала. Но Костя – невероятный труженик. Он работал над собой, репетировал дома перед зеркалом, «семейный совет Райкиных» смотрел, слушал и обсуждал все его работы – от этюдов до ролей в дипломных спектаклях. Ну и, слава Богу, он много читал и старался «образовываться». Писал стихи. Скажете, в такой интеллигентной семье не могло быть по-другому?! Могло, могло!!! И примеров тому – великое множество…
Костя и Юра дружили, как могут дружить полярно разные люди. Хотя была объединяющая их черта характера – некоторая застенчивость и неуверенность в своих силах, черта абсолютно неоправданная объективно, но, возможно, благодаря этому они были очень требовательны к себе…
Костю на курсе звали Котя (так звали его в семье) или Кинстя (по-моему, так звала его колоритная нянька-татарка).
А Юру, те, кто его любил, звали Юрочка. Я Юрочку любила. Люблю и сейчас, когда уже много лет его нет с нами…
На всех лекциях и занятиях Юрочка держал на коленях блокнот или альбом и делал наброски. У него всё время шла такая параллельная жизнь – артиста и художника. И даже не знаю, кого в нём больше…
Юрочка очень ценил сдержанную внутреннюю красоту, духовность. Он любил польский кинематограф 60-х – 70-х. Его любимой певицей была Лена Камбурова. Он боготворил Эфроса, обожал его музу – Ольгу Яковлеву. По большому счёту – Юра абсолютно эфросовский актёр, но так сложилось, что после Щукинского училища Юра и Костя попали в «Современник». И если Костя ещё как-то нашел себя в этом театре, то Юрочка там был совсем не на месте. Выручало кино…
Перед глазами стоит картинка, и я улыбаюсь, вспоминая это. Мы готовились к экзамену: я, сокурсница Томочка и Юрочка. Готовились у меня дома на Суворовском бульваре. Лето. Жара. У Юрочки к тому же болит зуб (или голова, не помню!). Мы с Томочкой сидим, читаем. Открыта дверь балкона, и Юрочка, которому совершенно не хочется заниматься, то и дело выходит на балкон. На балконе в ящиках цветёт душистый табак, который по-сумасшедшему пахнет. Жарко, но воздух чистый и прозрачный – Новый Арбат (простите, проспект Калинина!) ещё не соорудили, исторические здания Старого Арбата, собачью площадку – ещё не снесли. Суворовский бульвар упирается в тогда ещё существовавшую Арбатскую площадь, и до Арбатской площади бульвар густо засажен сиренью, которая пышно цветёт. Запахи долетают до нашего шестого этажа. Машин почти нет. Тихо. Так тихо, что слышно, как бьют куранты…
Юрочка выходит на балкон, раскидывает руки и говорит: «Боже! Как красиво!..» Он такой счастливый, улыбающийся, гармоничный, что даже мысль затащить его назад – готовиться к нудному экзамену – кажется кощунственной! Наконец он сам возвращается в комнату и жалуется на боль (всё-таки зубную!): «Ох, как же болит зуб!» И две маленькие первокурсницы по-матерински пожалели его. Я предложила ему немножко отдохнуть. Юрочка предложение принимает с восторгом. Я расстилаю ему на диване чистое бельё. И пока мы с Томочкой – тихо, как мышки, – сидим и готовимся, Юрочка часика два сладко спит. К его пробуждению мы тоже подготовились. Вот Юрочка потягивается, просыпаясь, а мы с Томочкой с возгласами «ура!» забрасываем его конфетами и черешней. Юрочка смеётся, довольный, и всё повторяет: «Ну, девчонки! Ну, что вы!»…
Садимся серьёзно заниматься. Но – раздаётся звонок в дверь. На пороге – Лёня Куравлёв с бутылкой шампанского в руке. Он застенчиво говорит, что шёл мимо, увидел, что балконная дверь открыта – значит, дома кто-то есть, купил шампанского и решил зайти. Теперь мы все кричим «ура», отодвигаем учебники, накрываем на стол. К шампанскому у нас есть конфеты, черешня и… вобла! Но это неважно – нам радостно и весело! На проигрыватель ставится пластинка, и мы все от души танцуем!..
В одиннадцать часов мы пошли провожать Лёню до метро «Маяковская». Мы идём ПРЯМО ПО САДОВОМУ КОЛЬЦУ. Москва уже спит перед рабочим днём. Поэтому машин практически нет…
Юра Богатырёв – уникальный артист. Артист, который мог всё – спеть, как оперный певец, станцевать, как артист балета, сыграть «супермена» в боевике или Клеона в «Тартюфе» (эта роль была из гениально сыгранных им в последние годы во МХАТе).
В картине «Мой папа – идеалист» мы снимались вместе. Юра очень точно и тонко сыграл сына героя, сыгранного Стржельчиком, – молодого врача-скептика, практика, не понимающего и не принимающего романтичной сентиментальности отца. Но к концу фильма обстоятельства его преображают. На эту роль сначала был утверждён хороший артист, красавец Саша Мартынов, но что-то в нём режиссёра Владимира Бортко не устроило, и он пригласил Юру Богатырёва. Здесь попадание было в десятку!..
Мы с Юрочкой дружили. Он жил после окончания Щукинского в театральном общежитии рядом с Кремлём – в этом доме раньше жила Инесса Арманд! До Суворовского бульвара, где я жила, идти было минут десять медленным шагом. И Юрочка приходил часто – и просто так, и когда на душе было тяжело. Он мог разбудить меня телефонным звонком и спросить: «Натульчик! Ты дома? Можно я зайду с бутылкой водки? Мне плохо…» И, хотя на часах было «три пополуночи», я говорила: «Конечно, Юрочка, заходи!» И он приходил. Иногда плакал и делился своими горестями. Я слушала, выпивала с ним тоже пару рюмок, хотя утром мне нужно было отправлять маленького сына Васю в школу, а самой бежать на репетицию в театр…
Потом я переехала на Смоленскую набережную. Родился Саня. А Юрочка получил квартиру на Гиляровского. И это наконец-то собственное жильё стало его бедой: пользуясь его добротой и мягким характером, в доме всё время паслись странные люди, часто спаивающие его. Хотя пить ему было нельзя – сердце, сосуды, давление…
Он звонил мне и говорил: «Натульчик! Мне так плохо!» Я звала его приехать. Но он отвечал, что «как-нибудь попозже, когда ребёнок немножко подрастёт» (хотя Сане было уже почти три года!). Он был деликатен: он понимал, что мне непросто, и не хотел меня обременять своим визитом и своими проблемами…
Юрина смерть стала для всех шоком. Хотя в последние годы мы все понимали, что к этому идёт…
2 марта 1988 года нашему Юрочке исполнилось бы 42 года. Но он не дожил до этого дня ровно месяц. Он умер 2 февраля. И многие из нас, его сокурсников, расстались с иллюзорной надеждой на то, что «самое главное – впереди!..». Завтра… «Нет! – жестоко сказала нам жизнь. – Уже давно идёт счёт тому, что сделано!..»
А наш Юрочка успел много, намного больше нас. Он, несомненно, был самым талантливым на курсе – это не запоздалая щедрость вслед умершему. Он действительно был талантлив всесторонне: актёр, художник, музыкант, певец. Но самое главное, он был талантливым ЧЕЛОВЕКОМ: нежный, добрый, красивый и беззащитный. Юра был необыкновенно чутким – к боли, к красоте. Он умел сочувствовать…
Юрочка ушёл из жизни первым с нашего большого курса. Он лежал в гробу, по-детски надув свои пухлые губы, как будто обижаясь на то, что он уходит, а мы остаёмся…
И хотелось сказать ему, чтобы он услышал: «Юрочка! Не надо на нас обижаться! Мы – взрослые дураки. Мы погрязли в своих заботах и суетных проблемах…
На самом деле все мы страдаем от одиночества и непонимания, так же, как страдал и ты. Мы мучаемся от отсутствия настоящего творчества, мёрзнем от нехватки понимания и тепла…
У нас такая профессия – ждать милости и понимания от режиссёров, партнёров, администраторов, а потом – от зрителей…
И у нас, актёров, такая природа – нам хочется, чтобы нас любили…
Да, Юрочка, нельзя „терпеть друг друга“ – нужно СЛЫШАТЬ ДРУГ ДРУГА!..
Юрочка! Вот мы, твои сокурсники, стоим растерянные и потерянные на кладбище, прощаясь с тобой. И такие же потерянные мы в этой жизни: она оказалась такой сложной!..
Через месяц мы соберёмся, чтобы отметить твой день рождения. Не обижайся на нас, Юрочка! Прости…»
Никита Сергеевич Михалков, любимый режиссёр Юрочки, сказал на панихиде: «Умер великий русский актёр…» Это так.
