Как вы думаете, какая из проблем на Земле больше всего волнует человечество?

– Странный вопрос, – скажете вы. – Их много, этих проблем!

Здесь я ставлю многоточие, потому что если я начну перечислять все проблемы, которые волнуют человечество, то мне не хватит места в книге, а сама книга никогда не выйдет из печати.

Но зато я напишу сейчас о самой главной проблеме, которая больше всех остальных волнует человечество, от решения которой мы так же далеки сегодня, как и в начале цивилизации. Этот вопрос волнует всех без исключения, о нем думают величайшие ученые и каждый человек независимо от профессии.

Этот вопрос волнует маленького ребенка, как только он начинает осознавать себя в мире, и очень старых людей.

Ответы на этот вопрос есть, но они полярны.

И никакая наука, как бы она ни старалась, ни пыталась, не в состоянии дать хоть сколь-нибудь окончательный ответ.

Иногда наука утверждает, и порой кажется, что ее утверждение бесспорно. Иногда наука отрицает, и это тоже выглядит правдой.

Вопрос этот звучит так:

Я и сейчас могу исписать тысячи страниц вопросами, подвопросами, разными деталями и тонкостями.

Но лучше всего сформулировать это как главный и очень просто звучащий вопрос.

И я не удержусь и попытаюсь ответить так, как когда я разговариваю сам с собой.

Я не могу ответить на этот вопрос как ученый (правда, и ученые знают в этом вопросе не больше меня).

Но я могу попытаться рассуждать на эту тему как человек искусства. И это – не так уж нелепо, ибо зачастую искусство глубже понимает некоторые вопросы, чем наука.

Так вот, с моей точки зрения, искусство ближе к доказательной системе бессмертия, чем наука.

И ближе, чем (сейчас некоторые верующие на меня обидятся) религия. Я пишу так вовсе не потому, что отказываю религии в праве знать о бессмертии Души. Просто главный постулат религии – вера. ВЕРЬ! И этого достаточно.

Иначе не было бы на Земле столько войн, убийств, преступлений против Человека и Человечества. К тому же и с религией все не так просто, если в одной из мировых религий не считается грехом убить человека только за то, что человек этот – представитель другой мировой религии.

Поэтому я буду рассуждать исходя из моих размышлений в области искусства.

И вот все, что я успел узнать и понять в этом вопросе в искусстве, позволяет мне утверждать, что Смерть – это не конец. Но лишь пока мы находимся в глубинах искусства.

Как только мы выйдем за его пределы, у нас тут же появится масса аргументов противоположного свойства. Итак, попробуем не выходить.

Я очень люблю играть сонаты Бетховена (как фортепианные, так и скрипичные).

Когда я это делаю, то передо мной возникает сам Людвиг ван Бетховен. Его Душа настолько реально общается с моей, я так остро чувствую этот контакт, что если после игры я открываю какую-нибудь книгу, в которой написано о том, что Бетховен умер в 1827 году, то меня охватывает непередаваемое чувство веселья. Ах, вот как! Умер, значит?

Да я ни с кем и никогда так близко не общался, как с Бетховеном! И не далее как только что!

И я ведь точно знаю, что я нисколько не больной психически человек. Я ни на секунду не шизофреник.

Но когда я пишу об общении с Бетховеном, то, клянусь, это не фигуральное выражение.

В каждой фразе, в каждом движении Бетховен раскрывается мне, поправляет меня, иногда смеется надо мной.

Я чувствую каждую линию его мысли, я поддерживаю его, восхищаюсь им, удивляюсь ему, спорю с ним. Иногда он грубоват, иногда настолько глубок, что мне кажется: я не успею в ЭТОЙ ЖИЗНИ добраться до всей глубины его мысли.

И тогда я как никогда четко осознаю, что НЕТ ТАКОЙ СИЛЫ, которая способна разорвать наши с ним отношения, встать между нами и сказать:

ХВАТИТ!

ТВОЕ ТЕЛО БОЛЬШЕ НЕ СПОСОБНО ОБЩАТЬСЯ С НИМ ПОСРЕДСТВОМ ФИЗИЧЕСКОГО ПРИКОСНОВЕНИЯ К СКРИПКЕ И РОЯЛЮ!

И МЫ ПРЕРЫВАЕМ ЭТО ОБЩЕНИЕ. НАВСЕГДА!!!

И тут я понимаю, что этим разрушается не логика (логикой я хорошо понимаю, что физическая возможность ИГРАТЬ БЕТХОВЕНА прекратится),

Ибо если кто-то считает возможным разрушить этот контакт, то сие есть нарушение вселенской морали.

А вселенская мораль – это не движение смычка по струнам или пальцев по клавишам, это

Если человека можно так запросто лишить этого права, то это значит, что мировое устройство нелепо, антигуманно и бессмысленно.

Отказываемся от Бетховена.

Или, например, вернемся к стихотворению Пастернака «Ночь». Прочтите его в этой связи еще раз.

Я – летчик, уходящий в небо. Я «утонул в тумане, исчез в его струе».

Вот вам тайная аналогия с тем, что мы называем Смертью.

Летчика нет, ибо он «утонул», «исчез». Но только с точки зрения земного наблюдателя.

А затем начинается РАСШИРЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА.

И в результате своего путешествия во времени и пространстве «исчезнувший», «утонувший» видит «крытый черепицей» старинный чердак, где «кому-нибудь не спится».

Как только мы выйдем за пределы пастернаковского стихотворения, мгновенно включится ограниченная земная логика, при которой стих Пастернака – всего-навсего бессмысленный набор слов. Но если музыка Бетховена и поэзия Пастернака – нечто «бессмысленное», то, значит, подлинное искусство на планете ничего не стоит. И все неправда.

А правда – только переваривание человеком пищи. И то до тех пор, пока не откажут изношенные органы переваривания. И наши тела будут переваривать черви. Но если принять идею Смерти как идею полной остановки и ухода, то все, что мы читаем, слушаем, весь Бах и Гёте, Данте и Леонардо – глупые сказочники, не стоящие ломаного гроша.

И единственное, что в жизни остается, – это потрясти тело на дискотеке, пока оно в состоянии, успеть заработать какое-то количество денег, дабы побаловать это наше тело более качественной пищей, разложить тело на более мягкой постели и успеть усладить его наиболее изысканными винами.

Рассуждая так, мы приходим к идее полного приоритета тела над Духом. Полного отрицания Духовности, а следовательно, отрицания всякой значимости Человека и Человечества.

В этом случае отказываемся и от Пастернака.

Рассуждая дальше подобным образом, мы должны не только отказаться от грандиозного Гёте с его «Фаустом», но и просто посмеяться над его последними восемью строчками, завершающими одно из самых величественных творений человеческой мысли.

(Это – самые сложные страницы книги. Не пробегайте их, пожалуйста!)

Перед нами – одна из самых глубоких догадок в истории человеческой мысли.

Я попробую расшифровать эти строки для тех, кто не очень много общался с подобного уровня литературой.

В первых двух строчках – формула Бессмертия.

Если перевести «быстротечное» на обычный язык, то это не что иное, как все, что очень быстро проходит.

А самое быстропроходящее – это человеческая жизнь.

И здесь Гёте с поразительной уверенностью пишет о том, что «быстротечное» – только «символ».

Символ чего? Да понятно же чего! Достаточно расшифровать понятие «символ».

Итак, все, что воспринимается как символ, на самом деле – код чего-то иного, протяженного.

Символ проговаривается или записывается кратко как знак. За знаком же этим – целые протяженные понятия.

Ну, например, символ вечности. Для его изображения на письме нужно потратить одну секунду.

Но обозначает этот символ – «ВЕЧНОСТЬ».

Итак, быстротечен только символ.

Таким образом, утверждает Гёте, символ – не протяженность, а сокращенное кодирование протяженности.

Но дальше – еще лучше. И еще глубже.

Ибо «все быстротечное» не только «символ», но еще и «сравненье».

Сравненье чего с чем?

Да ведь ясно, что символ – это одно слагаемое, которое нужно сравнить. С чем?

С тем, что символ в себе скрывает.

А он скрывает протяженность.

А как сравнивать? Ответ у Гёте:

Итак, быстротечная жизнь как символ требует БЕСКОНЕЧНОГО ДВИЖЕНИЯ К ЦЕЛИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ РАСШИФРОВАТЬ СИМВОЛ, СРАВНИТЬ ЕГО С ТЕМ, ЧТО ЗА НИМ СКРЫВАЕТСЯ, ИМ ОБОЗНАЧАЕТСЯ.

Вот вам и Вечность!

Но поскольку движение к цели бесконечно, то

А что же это за механизм, который управляет вечным движением к заповеданной истине? Что заставляет нас стремиться к тому, что нам никогда не дано познать?

И здесь перед нами один из самых глубоких образов, созданных на нашей планете.

Да-да! Не удивляйтесь!

А вот и нет!

Даже вспышка сверхновой – гигантский акт рождения. И если теория Большого взрыва верна, то вся наша земная цивилизация – только небольшой момент из колоссального взрыва.

Итак, к вечному стремлению расшифровать символ, сравнить его со значением нас манит Мировая Душа, или Вечная женственность.

Если считать, что смерть – это остановка навсегда, то Гёте нам не нужен, как Пастернак или Бетховен.

Да и шекспировские сонеты выказывают не меньшие признаки глупости. Да и все искусство, все творчество оказываются пустяковой забавой. На эту тему можно писать бесконечно.

Но я предлагаю вам самим слушать музыку, читать стихи, смотреть картины с точки зрения бессмертия. Вы сами почувствуете, НАСКОЛЬКО ЭТО ВАЖНО – УМЕТЬ ВОСПРИНИМАТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ НЕ ТОЛЬКО СИЮМИНУТНО, НО И КАК УДИВИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ ВЕЧНОСТИ.

И все же самое главное доказательство я приберег для вас, как всегда, по мере приближения к музыке.

И доказательство это мы найдем в творчестве

ВОЛЬФГАНГА АМАДЕУСА МОЦАРТА.

Моцарт в истории культуры совершенно уникален.

Во-первых, потому, что он начал сочинять музыку в возрасте четырех-пяти лет.

Во-вторых, потому, что его музыка воспринимается как высшее воплощение Гармонии.

В-третьих, потому, что наше знание о его ранней смерти рождает особое чувство печали.

В-четвертых, потому, что вся музыка Моцарта – это музыка детства, с его (детства) и ее (музыки) незащищенностью, хрупкостью.

В-пятых, потому, что музыка Моцарта раскрывает одну из величайших человеческих тайн – тайну детской гениальности. Когда мы по-настоящему слушаем музыку Моцарта, то мы слушаем самих себя в детстве со всеми нашими детскими радостями и страхами.

В-шестых – есть одна особенность в нашем отношении к его музыке.

Ведь вот что часто получается! Слушаем Моцарта, любим Моцарта. Говорим о моцартовской гениальности, совершенстве. Иногда указываем даже на то, что у Моцарта встречается и музыка подлинного драматизма.

Но ГЛУБОКОЙ мы называем его музыку во много раз реже, чем музыку Баха, Генделя, Брамса, Чайковского или Вагнера.

Для характеристики музыки Моцарта мы часто употребляем такие понятия как

СВЕТ, ЛЕГКОСТЬ, СОВЕРШЕНСТВО, ГАРМОНИЧНОСТЬ, ИЗЯЩЕСТВО, МЕЛОДИЗМ, ОСТРОУМИЕ, ГРАЦИЯ.

А сейчас я осмелюсь написать одну очень странную, даже для любителей и знатоков его музыки, вещь.

Давайте проведем мысленный эксперимент.

Послушаем

СВЕТЛЫЙ, ЛЕГКИЙ, СОВЕРШЕННЫЙ, ГАРМОНИЧНЫЙ, ИЗЯЩНЫЙ, МЕЛОДИЧНЫЙ, ОСТРОУМНЫЙ, ГРАЦИОЗНЫЙ ВАЛЬС ИОГАННА ШТРАУСА.

Например, «На прекрасном голубом Дунае».

Слушая, наслаждаясь его СВЕТОМ, ЛЕГКОСТЬЮ, СОВЕРШЕНСТВОМ, ГАРМОНИЕЙ, ИЗЯЩЕСТВОМ… и т. д., мы вынуждены признать: все вышеперечисленные определения, которые мы даем музыке Моцарта, ПОЛНОСТЬЮ ПОДХОДЯТ к характеристике музыки Штрауса!

Вот мы и попались в сети нашей бедной, убогой вербальности!

Посмотрите на СВЕТЛЫЕ, ЛЕГКИЕ, ИЗЯЩНЫЕ, ГРАЦИОЗНЫЕ… и т. д. картины французских художников Антуана Ватто и Франсуа Буше. Клянусь, что каждое слово из нашего комплекта подходит к характеристике этих СВЕТЛЫХ, ИЗЯЩНЫХ… и т. д. картин. Более того, я могу составить огромный-преогромный список произведений искусства, для характеристики которых идеально подойдут все эти определения. Что же делать?

Посмеяться над нашей неспособностью словесно отличить музыку Моцарта от вальсов и полек Штрауса (а уж польки-то какие СВЕТЛЫЕ, ИЗЯЩНЫЕ… и т. д.!)?

А затем теми же словами охарактеризовать картины художников?

Именно попытками убежать от этого ужаса является вся моя книга.

И в этой словесной беде виновата не только убогость нашей речи, но чаще всего еще и неспособность мысли проникать за грани словесной шелухи и открывать образы иного уровня.

Которые действительно помогут нам найти хоть сколько-нибудь глубинные характеристики именно Моцарта (а не Штрауса).

У нас есть примеры подобного творчества.

Например, в стихотворении «И.С. Бах» О. Мандельштам пишет про главный музыкальный инструмент Баха, орган, так: «ОРГАНА МНОГОСЛОЖНЫЙ КРИК».

И для того чтобы объяснить, как много всего скрывается за понятием «многосложный крик», мне нужно, во-первых, написать хотя бы краткую историю органа.

Затем о принципах образования звука у органа.

Затем о том, что именно Бах сотворил с органом в своей музыке.

А можно и не делать всего этого.

Но и тогда, не имея всех тех знаний об органе, вы почувствуете особенность органной музыки Баха.

Ибо «многосложный крик» – это что-то, что УЖЕ говорит об исключительности именно баховской органной музыки.

О Бетховене говорят: ТИТАН, ГИГАНТ, МОГУЧИЕ ТВОРЕНИЯ.

Но ведь то же самое можно сказать о творчестве гениального художника и скульптора Микеланджело. Он тоже ГИГАНТ и ТИТАН.

А Бах?

Не ТИТАН? Не ГИГАНТ?

Еще какой!!!

А поэт Борис Пастернак в одном из своих стихов вдруг написал о Бетховене:

Что? Непонятно?

А прочитав дальнейшие рассуждения, будете смеяться, насколько это простой образ.

Что там за сосед, который «доносится из-под бревен»?

Да ведь это – пьяница, судьба которого – пьянствовать, спать где придется. Такая у него, у пьяницы, жизнь. И победить свою страсть он не в состоянии.

Ему холодно, вот он и «движет полы», пытаясь согреться. Ибо стих в первой же строке говорит об утре. («Какой речистою зарей / В проталинах пылает камень».)

А Бетховен, скованный кандалами глухоты, побеждает свою судьбу-глухоту в каждом своем произведении!

«Я схвачу судьбу за глотку!» – известнейшая мысль из письма Бетховена. И у Пастернака родился образ Бетховена – беглого каторжника, который тащит по площади «кандалы своей сонаты».

То есть каждое музыкальное произведение, созданное Бетховеном, – это побег с каторги.

Это побег от неумолимой судьбы.

Давайте попробуем найти слова, которые не будут иметь никакого отношения к действительно изящной и прелестной музыке Штрауса и которые помогут нам проникнуть в глубины музыки МОЦАРТА (и только Моцарта!).

К восприятию уникальной музыки Моцарта есть, на мой взгляд, один особый ключ, открывающий самую неожиданную тайну его жизни. Это прежде всего шокирующая строчка из письма Вольфганга Моцарта к отцу Леопольду.

«Папа, Вы себе даже не представляете, какой это ужас – каждый вечер ложиться в постель, не зная, проснусь ли я утром».

Что-о-о-о?

Вот вам и грациозный, вот вам и гармоничный и т. д.

Моцарт с его невероятной болезненностью, с его телом, которое любая простуда могла свести в могилу.

Моцартовский организм обладал очень слабой иммунной защитой, поэтому врачи много раз буквально вытаскивали Моцарта из объятий смерти.

Для того чтобы понять, что я не фантазирую, просто перечитайте все моцартовские письма, письма его отца Леопольда к жене (когда они были на гастролях).

Никто, как Моцарт, так не чувствовал невероятной незащищенности своего физического тела.

Никто, как Моцарт, ТАК не ощущал присутствия Смерти в каждом дне.

И поступок этот рожден не страхом смерти, а наоборот, величайшим в мировой музыке постижением Знака Бессмертия.

Когда Моцарту было восемь лет, он сочинил свою первую симфонию. К тому времени он был уже автором большого количества музыкальных произведений, в том числе сонат, арий, произведений для клавесина, скрипки, хоровой музыки.

И только (!!!) в «солидном» восьмилетнем возрасте (когда время касается Моцарта, то происходят буквально космические парадоксы) Моцарт почувствовал себя достаточно зрелым для написания симфонии.

Прежде чем вы начнете слушать Первую симфонию восьмилетнего (!) Моцарта, попробуйте представить себе своих знакомых шестилетних детей. Ибо, во-первых, сейчас – акселерация, а во-вторых, Моцарт даже в те времена воспринимался еще моложе своего возраста. Он был крохотной куклой.

Предлагаю вам услышать симфонию целиком. (В ней три части.) Симфония такая же крохотная, как и ее автор.

И если в первой и третьей частях можно легко услышать детские игры, то во второй части – невероятная глубина.

И когда вы будете слушать эту музыку – обратите внимание на странный мотив валторн (весьма мистических инструментов, предки которых – лесные рога. В переводе с немецкого «валторна» – «лесной рог»).

Те, кто знает ноты, могут спеть или сыграть ее: ми-бемоль – фа – ля-бемоль-соль. Эта мелодия носит латинское название cantus firmus, что в переводе на русский язык означает «основная мелодия». Она взята малышом Моцартом из древних григорианских хоралов (см. модуляцию 27). Эта интонация звучит неожиданно таинственно-жутковато. Она – словно лесные страхи. Страх темноты, незащищенности. В музыке Моцарта этот мотив встречается затем много раз в различных произведениях.

Думаю, что он рожден детским страхом смерти. Именно в это время Моцарт особенно много болел. (А значит, был на грани между жизнью и смертью.)

Послушайте Первую симфонию Моцарта.

Через 25 лет Моцарт пишет свою последнюю симфонию.

Уверен, что знал!

И думаю, вы меня поддержите, услыхав ее последнюю часть.

Она начинается тем же мотивом, который когда-то открыл первую страницу моцартовского симфонизма. Только на этот раз мотив звучит в до-мажоре (тональность, не имеющая никаких знаков, она как чистый лист бумаги или тональность чистых обертонов Космоса).

Перенесение мотива из первой симфонии в последнюю – акт для творца непростой: необходимо какое-то особое знание, чувствование или предчувствие.

И перед тем как вам предстоит услышать Финал «Юпитера», предлагаю вам один фрагмент из моей книги «Тайны гениев»:

«Когда же Моцарт испытал ощущение приближающейся смерти?

Может быть, страх смерти пришел к нему, когда он получил заказ написать Реквием, или на полтора года раньше, когда он создавал Сорок первую (последнюю) симфонию – “Юпитер”?

Или еще раньше, когда он сочинял свой оперный реквием – “Дон Жуан”? ДУМАЮ, НАМНОГО РАНЬШЕ.

Во всяком случае, уверен, что, когда восьмилетний Моцарт создавал свою первую симфонию, – страх смерти у него уже полностью сформировался. Этот страх преследовал Моцарта всю его короткую жизнь. Более того, страх смерти – основная движущая сила моцартовского творчества.

У Моцарта очень мало музыки, где, так или иначе, не появляется образ Смерти.

Почти в каждом его призведении Смерть – это всего несколько тактов, несколько звуков, несколько движений, несколько секунд. А затем Моцарт использует все свои силы, чтобы избежать Смерти, чтобы отшутиться, отвлечься, облегченно вздохнуть.

Я убежден, что невероятная гармоничность моцартовской музыки – подлинный разговор с Богом.

“Я буду писать для Тебя такую музыку, – словно говорит Моцарт Богу, – что, услыхав ее, Ты не сможешь, Ты не решишься лишить моей музыки Твой Мир”.

Вся этика моцартовской музыки зиждется на том, что Гармония должна победить Смерть.

Чем слабее здоровье Моцарта, тем интенсивнее его музыкальные Приношения.

В конце жизни это уже не приношения, а непосредственное сотрудничество с Богом – музыкальный аналог структур ВСЕЛЕННОЙ. Финал симфонии “Юпитер” воспринимается как опыт построения в музыке параллельных миров или хотя бы прояснение идеи Божественного Бессмертия».

Теперь вам предстоит постичь последнюю часть последней симфонии Моцарта.

После того как мы услышали в прошлых наших встречах двухголосие из «Картинок с выставки» Мусоргского, а также грандиозную фугу И.С. Баха, думаю, вы сможете без проблем почувствовать моцартовское многоголосие.

Слушайте!

А в качестве задания – предлагаю вам попробовать обосновать, почему Моцарт построил такой мост между первой и последней симфониями.

У меня в предыдущей книге есть попытка предложить версию, но, во-первых, совершенно не обязательно, что я прав, а во-вторых, эта тема поистине достойна внимания.

Наиболее интересные точки зрения я напечатаю в следующей книге.