Берлин, 1922 год
Анна бродила по берлинским улицам, не думая, куда идет. Клейсты едва не упали в обморок всем семейством, когда она сказала, что хочет пройтись – да вечером, да одна! Кинулись было звонить Боткину, однако Анна просто схватила пальто и ушла.
Ей надо было вдохнуть свежего воздуха, как-то собраться с мыслями после того вороха воспоминаний, которые вызвало в ней чтение писанины Татьяны Боткиной. Сейчас она чувствовала себя так, будто на нее надели слишком тесное платье, которое ей придется носить, не снимая, и рано или поздно это платье прирастет к телу и станет второй кожей.
Пока перенести это было трудно… или даже невозможно!
Как это ни странно, но только сейчас она задумалась о том, какая злая сила заставила ее тогда, в Румынии, назваться великой княжной Анастасией, а не Анной Гайковской, которой она теперь должна была называться по документам, полученным после венчания. Впрочем, документы остались у Гайковского и утонули вместе с ним в Днестре. Анна не сомневалась, что проводник нарочно вел их туда, где лед был тонок и слаб.
…Первым провалился Гайковский. Анна упала на лед и поползла прочь от полыньи. А проводник, тоже рухнув на лед, бросил Гайковскому веревку и приказал привязать к ней кошель с деньгами. Тогда он его вытащит.
– Да ты что, ирод, душегуб? – донесся до Анны крик Гайковского. – Ты ж видел – у меня ничего почти не осталось! Ты же нас обобрал!
Да, это было правдой: за переход через Днестр проводник запросил столько, что Гайковский побледнел. Причем денег проводнику предлагать было бесполезно. От требовал золото или драгоценности.
– Все, что мне Иванов заплатил, – бормотал Гайковский. – Все разошлось!
Анна верила его отчаянному шепоту. Немалые деньги были отданы за документы, довольно много Гайковский оставил матери и брату, да и путь их сюда, к Румынии, стоил немало. Все-таки они добирались два месяца, а потом еще чуть ли не месяц сидели в деревне, ожидая, пока окрепнет лед на Днестре. Перейти реку можно было только по льду – пока он не встал, по Днестру днем и ночью сновали лодки с пограничниками – как русскими, так и румынскими.
Наконец проводник сообщил, что можно пускаться в путь. Для них загодя были приготовлены белые балахоны с капюшонами – тоже стоившие немало – и белые обувки вроде мешков с завязками, которые следовало надеть на валенки. Это была маскировка, чтобы их фигуры не темнели на белом льду.
Накануне ночью Анне не спалось. Гайковский был убежден, что в Румынии они приживутся и смогут найти работу, но вот уж чего ей хотелось меньше всего, так это гнуть спину в полях румынских бояр. Хотя нет, Гайковский был уверен, что его родня живет припеваючи и будет счастлива их встретить и приветить – особенно когда узнает, что он спас великую княжну Анастасию.
Да, только здесь, в прибрежной деревушке, где они ждали переправы, Гайковский высказал Анне свои тайные планы… А ее тщеславие было к тому времени полностью подавлено тяготами пути, ночной жизнью и этим яростным, неутомимым мужчиной, рядом с которым она не только не могла забыть тот вагон на 37-м разъезде, но, напротив, вспоминала его все чаще.
Она умоляла мужа хоть иногда оставлять ее в покое, пугала возможной беременностью, однако он лишь усмехался: мать дело свое хорошо знает! Анна по неопытности не могла понять, что это значит, но наконец Гайковский сжалился и пояснил откровенно: мать что-то «наладила» (он это именно так и называл), и детей у Анны больше не будет.
Она оказалась просто игрушкой, просто жалкой игрушкой в руках у этих людей, которые делали с ней что хотели! У нее и в мыслях не было заводить детей, но сам факт того, что ее против воли лишили возможности иметь ребенка, доводил до исступления. Да еще эти слова о великой княжне Анастасии… Он что, намерен сделаться морганатическим супругом при дочери русского императора?! Он намерен выставить ее напоказ – перед кем? Перед румынскими мещанами? Или метит выше – хочет явиться во дворец румынской королевы Марии в надежде, что та осыплет их благодеяниями?!
Это потрясло Анну сильнее, чем она думала. Она мечтала только об одном – отделаться от Гайковского, но не знала, как это реализовать. Наверное, надо подождать, пока они хоть как-то устроятся в Румынии. Опять же – она не знает языка, вообще не знает этой страны.
Значит, опять денно и нощно терпеть неуемного мужа… В те минуты, когда он мучил ее в постели, она хотела только одного: избавиться от него любой ценой и каким угодно способом – лишь бы поскорей!
Но сейчас, лежа на пропитанном водой, таком опасном льду, слыша отчаянные крики Гайковского, который пытался выбраться из полыньи, а ее края подламывались, Анна и не думала о том, что ее мечта была совершенно непостижимым образом услышана судьбой – услышана и исполнена.
Крики Гайковского становились все тише, а проводник все требовал, чтобы тот привязал к веревке кошель, и голос его становился все более злым… А потом стали слышны только его проклятия.
Анна поняла, что Гайковский утонул.
Что будет теперь? Проводник утопит и ее? Ей-то вообще нечем откупиться от этого грабителя! Все деньги, все бумаги держал при себе Гайковский. Он, похоже, чувствовал, что Анна ненавидит его, и боялся, что она решится бежать. Но без денег и документов она вряд ли осмелится.
Но сейчас было не до денег и документов. Анна поползла по льду, стараясь сообразить, не сбилась ли, не возвращается ли на русскую сторону. Но нет: впереди чернел высокий обрывистый берег – это Румыния!
– Стой! – задушенным голосом завопил сзади проводник. Что-то хлюпало по льду – Анна поняла, что он пытается настигнуть ее, схватить, уверенный, что у нее чем-то можно разжиться. Она поползла быстрей, чувствуя, как гнется лед… и вдруг крик, истошный крик сзади, громкое бульканье – и только слабый плеск воды.
Проводник утонул! Анна поняла это сразу и закричала – она сама не могла понять, от страха или от радости, что хотя бы этого убийцы может не опасаться.
– Баба! – вдруг словно бы прямо над ней послышался изумленный мужской голос. – Глядите, хлопцы. Баба!
Анну бросило в жар. Почему говорят по-русски?! Неужели она все-таки перепутала направление?! Но над ней нависает высокий берег. Румынский берег!
– Помогите! – чуть приподнимаясь на локтях, но тут же падая плашмя, потому что под ладонями угрожающе затрещал лед, крикнула Анна. – Помогите, господа!
– Ага! – радостно ответил кто-то на том берегу. – Своя! Держись! Вытащим!
Спустя некоторое время, когда она боялась шевельнуться и каждую минуту ждала, что вот-вот лед под ней провалится, рядом что-то плюхнуло по выступившей вокруг ее тела воде.
Анна повела глазами. Это была веревка с петлей!
– Надевай! – весело крикнул голос. – Тягать тебя будем. Да поскорей – через полчаса пограничники пойдут по берегу, тогда кранты.
Что было дальше, Анна не помнила. Наверное, она все же смогла надеть на себя эту веревку и ее успели вытащить до того, как подошли румынские пограничники, потому что, очнувшись, она ощутила, что лежит в теплой постели, кожа так и горит – потом оказалось, что ее растирали самогонкой, – а над ней склоняются две молодые женщины, которые шепчутся, выхватывая друг у дружки какую-то мятую картинку:
– Она! Как вылитая!
– Да нет, просто похожая! Ту убили, говорят!
– Брехня! – яростно возразила первая. – Она это! Она! Великая княжна!
Анна утомленно закрыла глаза.
Кажется, это называется – судьба?
Она покорилась судьбе, потому что молодые железнодорожники, матросы, крестьяне, которые бежали от большевиков и осели в Румынии, свято верили ее сходству с большим журнальным портретом великой княжны Анастасии.
Там, в Румынии, она жила счастливо до самого лета, почти не думая о будущем, но все же иногда ее жалила мысль: а что же будет потом? Не может наследница русского престола отсиживаться в каком-то домишке у добрых людей, не предпринимая ровно ничего, чтобы не заявить – если не о своих правах, то хотя бы просто о себе. Не может! Это неестественно! Это кажется неестественным даже этим простодушным людям, которые уже начинают задавать наивные вопросы, когда же она пойдет к королеве Марии, родственнице царской, и когда же попросит у нее помощи, чтобы организовать войско, которое пойдет на Россию, чтобы убивать большевиков?
Они все готовы были присоединиться к этому войску…
Больше всего боялась Анна, что слухи о ней и в самом деле дойдут до дворца. Она была в силах морочить головы простонародью или играть роль великой княжны в течение одного дня – при поддержке остальных Филатовых. Но выдержать встречу с подлинной королевой… и ее уверять, что она в самом деле великая княжна Анастасия… Нет, это невозможно!
А потом к ней однажды приехал на полуразвалившемся «Форде» какой-то человек по фамилии Самойленко и привез красавчика, который назвался Глебом Боткиным и рассказал, что время требует – время требует! – появления великой княжны Анастасии, для того чтобы получить в английских банках четырнадцать миллионов золотом.
И она сдалась.
Глеб привез ее в Берлин, они встретились с Боткиным и некоторое время разрабатывали интригу. Боткин понимал, что в Бухаресте начинать действовать нельзя. Слишком уж захолустный городишко. В Париже полно своих Романовых, которые слишком хорошо знали Анастасию и заклюют самозванку всем скопом.
– Честно говоря, они и настоящую Анастасию заклевали бы, если бы узнали, что она подбирается к золоту, – ухмылялся Сергей Дмитриевич. – Самое подходящее место – это Берлин. Здесь вы будете постоянно под моим присмотром. Только для начала, милая моя, вам придется изрядно похудеть. Ваши румынские друзья кормили вас как на убой, и хоть Анастасия была прежде толстушкой, никто не поверит, что, перенеся тяжелые ранения и бегство из России, она осталась такой же кубышечкой, как ее называли дома.
Анну посадили на строгую диету, но вес никак не хотел уходить. Она ничего не ела, а почему-то толстела! Пришлось устроить тайный врачебный осмотр. Оказалось, что у нее болезнь щитовидной железы. Пока подобрали лекарства и диету, время уходило. Сергей Дмитриевич начинал нервничать. Глеб вообще психовал и бранился, жалея, что ввязался в эту ерунду. Анна была на пределе терпения. Единственно, почему она не жалела этого времени, это потому что много читала и смотрела фотографии, какие только удавалось раздобыть, воскрешая в памяти все те сведения, которыми была набита память Анны Филатовой.
Наконец она исхудала и вспомнила достаточно, чтобы Сергей Дмитриевич счел ее вполне готовой начинать интригу. Ее прыжок в Ландвер-канал был задуман для того, чтобы пробудить в людях жалость к ней. Самоубийство – тот поступок, который немедленно привлекает к человеку внимание, это раз, а во-вторых, заставляет усомниться в его психическом здоровье. Именно этого хотел для Анны Сергей Дмитриевич, уверенный, что это будет хорошим оправданием для ее забывчивости, незнания каких-то деталей жизни Анастасии, нелюдимости…
И все же в тот вечер, на который назначено было начало спектакля, она струсила и даже попыталась сбежать от своих «инструкторов». Металась по залитому дождем Берлину и понимала, что находится на каком-то опасном пороге, перешагнув который уже не найдет пути назад. Среди замкнутых лиц берлинцев ей мерещились лица знакомые… даже Анатолий привиделся в каком-то полупустом трамвае!
Потом Боткины догнали Анну – и она в очередной раз поняла, что от судьбы не убежишь.
Но вот сейчас, пока она шла по Берлину, чувствуя, как жмет и давит ей «сшитое» Татьяной Боткиной платьишко, как прилипает к телу и словно прирастает к нему чужая кожа, она жадно мечтала убежать от той судьбы, которая, она знала и понимала, ее ждет.
Она вдыхала пропитанный бензиновыми парами воздух, она морщилась от звонков трамваев, она щурилась от миганья светофоров на перекрестках и рекламных щитов на стенах домов, и ей чудилось, что она не просто так гуляет, пытаясь успокоиться, а ждет некоего знака судьбы, который помог бы ей принять единственно важное решение – что делать? Продолжать ли игру или признаться в обмане?
Как жить потом? Ну как-то живут ведь люди! Зато на них никто не смотрит так, как смотрят на нее – будто на одноразовый ключ, который должен открыть некий сейф в каком-то там английском банке, а потом его можно выбросить за ненадобностью.
И все-таки… как она будет жить?! А самое главное – неужели напрасны все ее страдания: жизнь не своей жизнью, готовность умереть не своей смертью… изжога, которой всю жизнь мучило ее неудовлетворенное тщеславие…
«Вас бессовестно использовали, вас готовили к безропотной смерти из ложно понимаемых патриотических побуждений. Вы должны взять реванш!» – вспомнились слова Боткина, которые он сказал, прежде чем она вошла в черную воду Лендвер-канала.
Что? Забыть об этом? Сойти со сцены? Выйти из игры? Нет!
Конечно, придется отвечать на самые разные вопросы. Ряд из таких вопросов Анна предвидела уже сейчас: ведь она успела навидаться этих высокомерных русских аристократок, которые то ли не знали, что за спасение жизни можно поступиться женской честью, то ли успешно забыли о том, как делали это сами. О, сколько будет воплей на тему, что дочь русского государя не может, не имеет права быть матерью внебрачного ребенка!
Однако от этой выдумки Татьяны она не сможет откреститься. Наверное, гинеколог – а Анна не исключала, что ее могут заставить пройти обследование у гинеколога! – сможет отличить нерожавшую женщину от рожавшей, а ведь выкидыш – это почти те же роды. Анне надо будет упирать на то, что она не только с легкостью бросила этого мифического ребенка, но даже не присутствовала на крестинах и никогда, никогда не называла его Романовым. Не видела в нем потомка своего отца-государя!
Если начнут спрашивать, почему Гайк… то есть Чайковский, Чайковский! – вообще ее спас, начнутся, конечно, грязноватые намеки, что между ними до расстрела в подвале могли быть близкие отношения.
Анна передернулась, вспомнив эти «близкие отношения»! Тут надо будет сыграть в незнание и вообще в нежелание отвечать. Примерно так: «Была ужасная неразбериха, и он увидел, что я жива. Он не хотел хоронить живого человека… Я помню, это было ужасно! Я не хочу об этом говорить! Я не хочу об этом думать! Вы не представляете, что я чувствовала, очнувшись среди этих крестьян, в их повозке, в чужой одежде, полностью зависимая от их расположения или нерасположения! Я словно с неба свалилась… Нет, я не могу говорить об этом!»
Она шла прищурившись, глядя вперед, но ничего не видя, кроме себя – новой. В той роли, которую ей придется сыграть, чтобы отстоять свое право на новую жизнь.
Анна высокомерно вскинула голову и торопливо перебежала дорогу.
В это время навстречу ей шел, приближаясь к Анхальтскому вокзалу, расположенному на Асканишерплатц, Анатолий Башилов. У него был день на решение, в самом ли деле он хочет уехать в Бухарест и присоединиться к группе русских боевиков. Фадеев вовсе не хотел, чтобы его товарищ совершил необдуманный поступок, именно поэтому и оставил его одного, пока сам навещал семью. Однако в том-то и дело, что проблемы выбора для Анатолия не существовало. Нечто подобное он испытывал, когда маленький оборванный солдатик, который называл их с Фадеевым «бошки белопогонные», распахнул перед ними дверь того подвала. Это было невероятное, пьянящее ощущение свободы. С тех пор как он приехал в Берлин, мыкался тут и однажды с голоду и полного отчаяния принял предложение супружеской пары, желавшей поразвлечься с молодым красавцем, ему казалось, что его тело оделось какой-то мерзкой чешуей, которая превратила его не то чтобы в чудовище, а в некоего жалкого слизняка, который не рукой на себя махнул – нет у слизняка руки, – а в глубине души сам себя проклял, как ведьмы проклинали в старину добрых людей. Но эта ночь в Адмиралспаласт омыла не только его тело – она омыла его душу, явив возможность не тащиться за позорной подачкой Клауса, не бродяжничать по берлинским ночлежкам и даже не искать работу по набивке папирос вместе с «крайне нуждающейся группой офицеров б. Российской армии». Для него больше не существует этой буквы «б.»! Он перестанет быть бывшим, перестанет быть бездомным, перестанет быть беглецом – он будет человеком, властным и в жизни, и в смерти своей. Как там, в том подвале, когда нашел гвоздь, который давал свободу выбора!
Он вдыхал пропитанный бензиновыми парами воздух, он морщился от звонков трамваев, он щурился от миганья светофоров на перекрестках и от рекламных щитов на стенах домов – и без сожаления прощался с этим городом, который высосал из него душу и превратил его в тряпку. С каждым шагом эта слизь, эта чешуя спадали с него и таяли в лужах, которые хлюпали под ногами.
Маленькая женщина в черном плаще шла ему навстречу, упрятав лицо в воротник пальто, понурив голову и глядя себе под ноги. Если бы она подняла глаза… кто знает, как сложилась бы ее судьба и судьбы многих других людей, но она только высокомерно вздернула голову и поспешно перешла дорогу.
Анатолий смотрел ей вслед. Это движение заставило его сердце дрогнуть. Но это не Аня. Аня умерла. Он сам видел ее фотографию в полицейском участке…
Бывало и раньше, что он принимал за нее других. Анатолий вспомнил, как тогда, в Крыму, в 19-м году – еще до прихода красных, – он бродил по Ялте и вдруг остановился потрясенный. Мужчина и женщина, оба хорошо одетые, он в котелке, она в шляпке под густой вуалью, стояли у парапета набережной, глядя на море, как вдруг резкий порыв ветра сдул вуаль с лица женщины. Она резко повернулась, ловя легкую ткань, и на миг Анатолий увидел ее открытое лицо.
Он мог бы поклясться, что это была Аня! Сходство было поразительным! Но встретив ее холодный, равнодушный взгляд, он мгновенно понял, что ошибся. Аня не смогла бы сохранить такой неузнающий, отчужденный вид, если бы они внезапно встретились! А не узнать его она не могла бы, Анатолий чувствовал это всем сердцем…
Впрочем, его сердце тотчас подсказало ему, что это ошибка. Перед ним не Аня. Очень похожа, удивительно похожа, но – не она!
Женщина опустила на лицо вуаль и пошла своей дорогой, опираясь на руку своего спутника.
Анатолий смотрел вслед и диву давался: она даже косолапила точно так же, как Аня!
Ее спутник вдруг обернулся и резанул по Анатолию коротким острым взглядом своих черных глаз, окруженных очень густыми ресницами.
Этот взгляд был полон такой ненависти, что Анатолий поспешил уйти, почувствовав внезапный страх. Вот только схватиться с каким-то безумным ревнивцем ему не хватало! Главное, было бы из-за кого. Это была чужая, другая, не она…
А вот в том берлинском трамвае была Аня, да, она, Анатолий ее узнал всем существом своим, и если бы не роковая случайность, они были бы теперь вместе! И все сложилось бы иначе.
Но не судьба, не судьба… Аня умерла, и насчет своей долгой жизни Анатолий тоже не обольщался. Рано или поздно – пожалуй, очень скоро! – они встретятся там, где любящие не разлучаются!
Анатолий повернул на Асканишерштрассе, чтобы побыстрей, кратким путем подойти к вокзалу, откуда этим же вечером они с Фадеевым уедут в Бухарест.
