4

Женька слышала, как хлопнула дверца машины, когда Корней сел за руль. Открыв запертых на кухне собак, она подошла к окошку, высматривая отъезжающую машину. Слезы наворачивались ей на глаза, но вот отчего, Женька и сама не могла бы сказать. Своим появлением Влад всколыхнул ее спокойный мирок, нарушил монотонное течение ее жизни, а теперь снова ушел в свой мир, бушующий и многообразный, оставив ее в тишине кукольного домика, наедине с собаками. И Женька прекрасно понимала, что если они когда-нибудь еще встретятся, то разве только случайно. Никогда больше его голос не разорвет в ее доме напряженную тишину, никогда они уже не будут сидеть у окна вдвоем, как вчера, тревожно вглядываясь в то, что происходит возле озера, и больше он не успокоит ее одним только прикосновением своей теплой уверенной руки.

Машина скрылась из виду. Женька, развернувшись, обхватила за шею стоящего сзади Тумана:

— Ну вот и все, Туманушка, опять мы одни. Ты уж прости меня, что я отказалась от денег. Я не имела на это права, должна была взять их ради вас с Тяпой. Но не смогла. — Она усмехнулась. — Да, дорого гордость стоит. Но ничего, мы проживем, жили же до сих пор. В конце концов для вас еще столько всего осталось в холодильнике… — Она говорила и говорила, то ли оправдываясь перед овчаркой, то ли утешая себя. А потом осеклась на полуслове и разразилась слезами, уткнувшись лицом в серую собачью шерсть.

В этот день Женька почти ничего не делала в парке. Да и смысла в этом не было: листья, словно дождавшись какой-то команды, сыпались и сыпались с деревьев, даже несмотря на то что погода была почти безветренной. Поняв тщетность своих усилий, Женька вернулась домой. От самого порога бросила взгляд на дверь, ведущую в комнату, хотя и знала, что там нет ни души. А вот Тяпа, не зная этого наверняка, кинулся по обеим комнатам с проверкой, потом вопросительно посмотрел на Женьку.

— Уехал, — сообщила ему Женька. — Так что больше не ищи. Будем жить как раньше.

Но как раньше не очень-то получалось, по крайней мере, сегодня. Не зная, чем разогнать ставшую вдруг такой тягостной тишину, Женька принялась за уборку комнат. Вначале убрала свою комнату, потом дошла до дальней. Заправила диван, вернула на место свой пистолет и понесла расставить по местам те книги, что предлагала Владу. Сложенный вдвое листочек выскользнул из одной книги, спланировав на пол. Вернувшись уже с пустыми руками, Женька подняла его, развернула. С тетрадного листа на нее смотрела она сама, Тяпа и Туман. В карандашном наброске Влад точно передал черты всех троих. Пушистые, коротко обрезанные уши Тумана, его выразительные брови и еще более выразительные глаза. Тяпу с его очаровательной мордочкой немного взъерошенной плюшевой игрушки. И Женьку с разметавшимися по плечам волосами, глядящую диковато, исподлобья. Женька долго рассматривала портрет, удивляясь тому, что Влад, оказывается, умеет так хорошо рисовать. Он не производил впечатления человека, способного серьезно заниматься искусством. И все же перед ней сейчас был листок, с которого все трое глядели словно живые. Женька бережно расправила его и убрала под стекло книжной полки.

Вечером Женьке было не по себе. Она включила ту замысловатую печь, которую хозяин привез ей когда-то для отопления, без устали говорила с собаками и впервые за долгое время пожалела о том, что у нее нет телевизора. Чтобы еще как-то разогнать неведомо откуда взявшуюся, окружившую ее пустоту, Женька включила радио, зажгла везде свет. И даже ложась спать, почти по самые глаза закутавшись в одеяло, оставила гореть над кроватью маленький ночник.

Проснулась Женька поздно, отоспавшись за все прошедшие тревожные дни. Собаки, теряя терпение, уже вовсю ворочались и вздыхали на полу перед кроватью. Свет ночника из маленькой яркой звездочки превратился в едва заметную, тускло светящуюся точку. А листья продолжали падать за окном удручающе дружно, как будто спешили обрести свой последний приют на земле.

— Ну что? — спросила Женька у собак, поднимаясь. — Заждались? Пойдем сегодня в лес. Парк скрести бесполезно. Сгребем потом все оптом, тем более что и гостей в особняке пока не предвидится. А мне… — Она посмотрела на соседнюю комнату. — А я уже несколько дней хочу туда сходить.

Собаки обрадовались, явно поняв Женькины слова. И пока она, закрыв входную дверь, застегивала «молнию» на куртке, они уже были у ворот, призывно глядя на отставшую хозяйку. Догнав их, Женька открыла калитку, сделанную прямо в одной из воротных створок, и вышла на дорогу. Собаки потрусили к озеру, а вот Женька задержалась, глядя на убегающую вдаль асфальтовую полосу. Дорога, как и все вокруг, была по-осеннему влажной и тоже усыпана желтыми листьями. Не так густо, как газоны в парке, но все же достаточно для того, чтобы хозяину по окончании листопада пришлось вызывать трактор с циркулярной метлой. А до этого времени, Женька знала это по опыту, вряд ли кто-то захочет арендовать особняк, потому что во второй половине осени мало у кого возникает желание отдохнуть на природе. Вот когда выпадет снег, установится погода — тогда Женька снова будет слушать по ночам отголоски чьих-то праздников. Пока же ее уделом оставались полное одиночество и тишина. И, глядя на убегающую вдаль, усыпанную листьями, словно страницами непрочитанной книги, дорогу, Женька почувствовала, как ее охватывает тоска.

Туман, не дождавшись Женьки на берегу, вернулся за ней и ткнулся носом ей в бок. Отвлеченная таким образом от своих невеселых дум, она повернулась к нему, улыбнувшись с ласковой грустью:

— Пойдем, мой хороший, пойдем.

Не успела Женька пройти мимо озера, как лес приветствовал ее напоминанием о лете. Из-за туч вдруг выглянуло солнце, заставив сосновые стволы затеплиться янтарным светом, а густо росшие ниже, ближе к воде, невысокие вязы зашелестели совсем еще зеленой листвой. И если не смотреть на правый берег, где высились стройные, но полностью переодевшиеся в золотой убор березки (а некоторые уже почти и без него), то можно было представить себе, что сейчас лето. Снова попасть в него, пусть лишь зрительно, на несколько прекрасных минут — это ли было не чудесно! Замерев, Женька глядела во все глаза, стараясь не упустить ни единой секунды волшебства. А когда солнце снова скрылось за набежавшей тучей, преодолела подъем от озера так, как будто у нее вдруг выросли крылья. Она и сама сейчас не могла бы сказать, что же такое вдруг нахлынуло на нее. Сама ли она испытывала эту внезапную радость или же ей передалось чувство встречающего ее леса? А лес именно встречал ее, как встречают лишь в родном доме. Лес все уже знал, и понимал, и готов был раскрыть Женьке свои ласковые объятия. Окутать своими ароматами, напоить хрустально прозрачным воздухом, нашептать что-то нежное и доставить маленькую радость в виде сохранившегося каким-то чудом где-нибудь во впадине у корней яркого цветка. Все это было для нее, Женька чувствовала это. Добравшись до ближайшей сосны, она обняла ее за чешуйчатый, дымчатый у основания ствол.

— Спасибо вам, родные вы мои! Как бы я без вас жила? Никого у меня больше нет, только вы и собаки… И я думаю, что и не нужно мне никого, кроме них и вас, — продолжила она, отпустив сосну и медленно двинувшись дальше. Теперь она изливала свою душу всем деревьям, готовым слушать ее. И они слушали внимательно, шепотом передавая ее слова от одного к другому. По крайней мере, Женьке всегда казалось, что именно так оно и есть, из-за чего привыкла говорить с ними медленно, чтобы они успевали за ней.

— Влад, — произнесла она вслух. — Вы знаете, кто это. Вчера он уехал, и с этого дня я не могу найти себе покоя. Я узнала, каково это, когда в моем домике живет человек. Когда можно с ним поговорить, когда он готов сопереживать тебе… как-то не так, как собаки. Собаки искренни, но они не могут произнести слов успокоения, они не могут оценить ситуацию целиком и осознанно реагировать на нее, не могут высказать своего мнения… Но в то же время, — продолжала свою исповедь Женька, — собаки и не подколют острым словом, и не будут лезть к тебе в душу, и не будут чего-то требовать. Влад доставил мне немало хлопот. Я считала его обузой, бременем. Но почему вдруг мне стало так тоскливо после его отъезда? — Остановившись, Женька окинула деревья взглядом и призналась: — Кажется, я знаю почему. Это глупо, смешно. Но за все эти годы он — единственный мужчина, с которым мне довелось познакомиться. И более того, тесно общаться в течение нескольких дней. И каков бы он ни был, чего бы в нем ни было больше — достоинств или недостатков, а в моих глазах он стал… Нет, не прекрасным рыцарем и не воплощением всех моих грез, — ища определения своим чувствам и не считая нужным что-либо скрывать от леса, Женька снова двинулась вперед, — но существом, к которому меня вдруг потянуло. Это глупо! — снова воскликнула она. — Мы с ним настолько разные, что нас даже сравнивать нельзя. Он настолько же далек от тех идеалов, которые я рисовала себе когда-то в мечтах, насколько я далека от тех ухоженных супермоделей, что вьются вокруг него — у него ведь наверняка немало любовниц, а еще он женат. Я не видела его жену, но могу ее себе представить. Безупречная от самой обихоженной парикмахером макушки до кончиков ногтей на ногах, где сделан идеальный педикюр. Одетая в дорогие тряпки, которые она может красиво носить, с формами тела, созданными тренажерами и массажистами… По словам Загорова-старшего, она большую часть своей жизни проводит на курортах. Это шикарная женщина. А такие, как Влад, любят шик и ничего другого не признают. Слышали бы вы, как он отзывался о моем доме! В своих словах он его разве что с землей не сровнял. И представляю, что он при этом думал обо мне самой.

Тут тихий шелест леса сменился шумом — так своевременно налетевший порыв ветра создавал впечатление, что деревья протестовали против последних Женькиных слов.

«Для нас, — слышала в их шелесте Женька, — ты самая лучшая, самая красивая, и никто не должен плохо отзываться о тебе. Пусть себе этот Влад коллекционирует и покупает своих красавиц, но мы о них невысокого мнения. И он тебе не пара».

— Не пара, — согласилась Женька. — Ни по характеру, ни по взглядам… Да, наверное, вообще ни по чему. И я надеюсь, что мне удастся его забыть, а вы мне поможете в этом. Но это будет нелегко, — призналась она. — Иногда, какой бы чужой я ни чувствовала себя среди людей, а меня вдруг начинает тянуть к ним. Я хотела бы… хотела бы любить, — после запинки призналась Женька. — И быть кем-то любимой. Я не гожусь в монахини, каковой, по сути, являюсь. А Влад хоть и не тот человек, с которым у нас могло бы что-то получиться и с которым я хотела бы иметь какие-то отношения, но ему дано было ненадолго войти в мою жизнь. Это произошло лишь в силу обстоятельств, в обычной ситуации мы с ним прошли бы мимо, даже не взглянув друг на друга. Но ведь по своей собственной воле я никогда и ни с кем не завязала бы даже разговора, поэтому и получилось, что он оказался единственным человеком, которому суждено было разрушить весь мой покой. И, возможно, я даже не жалею об этом. Но все же не хочу, чтобы когда-нибудь похожая ситуация повторилась — ни с ним, ни с кем-либо другим. Пусть мои желания и мечты так навсегда и останутся неисполнившимися и несбывшимися, от этого они только выиграют, потому что в этом случае я никогда не разочаруюсь в них. Но смириться с тем, что они никогда не реализуются, мне будет легче, если некому будет будоражить мне душу… Впрочем, о чем я говорю, господи ты боже мой! — прервала свой монолог Женька, останавливаясь над уходящим к озеру крутым песчаным обрывом. Обняв за ствол свою любимицу, изогнутую, подобно фигуре на носу старинного корабля, сосну, она вскинула голову, чтобы увидеть ее зеленую макушку, словно бы желая взглянуть дереву в лицо, и выдохнула: — Мой покой и так никто больше не собирается нарушать. И не станет, даже если бы я очень этого захотела. Влад больше не приедет сюда. Ну, разве что на отдых, потому что ему нет дела до таких, как я. А познакомиться с кем-либо еще я не решусь никогда в жизни. Да и не с кем здесь знакомиться, здесь все одним миром мазаны. В городе же, когда я приезжаю туда, у меня одна только мысль: скорее вернуться домой. Так что все само собой станет на круги своя: я, вы и собаки. Мне надо лишь немного времени, чтобы прийти в себя после пережитой встряски. Немного времени и чуть-чуть вашего внимания, когда снова назреет необходимость выговориться.

Женька замолчала, любуясь поблескивающим далеко внизу озером, и лес тоже стих, замер, словно бы для того, чтобы ей не мешать. Возвышенная, не поддающаяся описанию красота окружала Женьку. Воздух был настолько прозрачен, что все предметы казались в нем ближе, чем на самом деле. И вода в озере, в огромной золотой чаше, тоже была сегодня прозрачной, так что даже с высоты, там, где еще не очень глубоко, видно было дно. Женька стояла как завороженная, глядя на эту вольно колышущуюся чистую воду, и на окружающие ее высокие золотые берега, и на янтарные колонны тянущихся к небу сосен, и на багряно-золотое кружево лиственных деревьев, забыв о времени, о своих невеселых мыслях — забыв обо всем. Когда же, прервав наконец свое молчаливое созерцание, она пошла дальше, кивнув терпеливо сидящим поодаль в ожидании собакам, то призналась деревьям:

— Знаете, мне иногда начинает уже казаться, что мои дед с бабушкой тоже были деревьями, и именно поэтому я была счастлива с ними в той, в первой моей жизни. А люди — они как закрытые сосуды: никогда не знаешь, в котором что содержится. Ведь можно заглянуть в красивый фарфоровый кувшин и обнаружить, что он заполнен грязью, после чего в твоих глазах померкнет его внешняя красота. Так стоит ли заглядывать? Однажды я попыталась, и вы знаете, чем это закончилось.

Да, деревья знали, Женька уже рассказывала им об этом. О том, как в восьмом классе на нее обратил внимание парень, бывший выпускник их школы, зачем-то однажды зашедший в уже покинутое им учебное заведение. Увидев Женьку, он сумел познакомиться с ней. Впрочем, он настолько ей понравился, что она, вопреки обыкновению, не слишком тому противилась. И даже позволила уговорить себя с ним встречаться. После первых же встреч, после прогулок под луной, после его разговоров и признаний и первых в Женькиной жизни поцелуев ей начало казаться, что она знает его целую жизнь и что нет человека лучше его на всем белом свете. Она потянулась к нему всей своей истосковавшейся в одиночестве душой. Жизнь, казалось, обрела новый смысл и изменилась навсегда после того, как в ней появился этот парень. Вскоре Женька оттаяла настолько, что даже стала рассказывать ему кое-что о себе. Он слушал ее, медленно бредя рядом по тротуару и покровительственно обняв ее за плечи, а иногда останавливался и говорил что-то сочувственное, после чего целовал обычно в губы. И за эти проведенные с ним минуты, за это ощущение, что она ему небезразлична, за эти поцелуи Женька готова была бы, наверное, отдать даже жизнь. Но как вскоре выяснилось, ее жизнь вовсе ему была не нужна. Чего он хотел, так это просто секса, а на нее, на диковатого вида девчонку, обратил внимание лишь потому, что, как ему показалось, ее нетрудно будет завоевать. Однажды он выложил ей все это с жестокой откровенностью обманувшегося в своих ожиданиях человека. Это произошло в пустой квартире, ключи от которой он каким-то образом раздобыл, чтобы привести туда Женьку с вполне конкретной целью провести с ней ночь. Женька отказывалась верить, отказывалась понимать, видя такое внезапное и полное преображение: еще несколько минут назад он, как обычно, был само внимание и доброта, и вдруг, стоило лишь ей недвусмысленно дать ему понять, что к постели она еще не готова, и вырваться, нечаянно оцарапав ему при этом щеку, как он изменился прямо на глазах. Красное от возбуждения лицо перекосилось, глаза стали злыми, а речь такой, что каждое бросаемое им слово как будто било по Женьке. Под этими ударами она все пятилась и пятилась к входной двери, а потом, давясь слезами и повернув дрожащими руками ключ, выскочила на лестницу и убежала, так и не дослушав его. Она не помнила, как в этот день бродила по городу, как вернулась домой. Помнила только, как, отходя от шока, все ждала, что он бросится ей вдогонку, разыщет ее, обнимет, как прежде, и все объяснит. Может, это была глупая шутка с его стороны или попытка испытать ее характер? А может, он просто сорвался по каким-то неведомым Женьке причинам? Она уже все готова была понять и простить. И разыщи он ее сейчас, она согласилась бы даже на его притязания, хотя внутри у нее все переворачивалось от отвращения при одной только мысли об этом. Но он так и не разыскал ее в ту ночь. И следующим вечером, когда Женька в обычный час прибежала на место их свиданий, она прождала его напрасно — он не пришел. А она ждала до поздней ночи, вглядываясь в каждую тень, вслушиваясь в каждый шорох. То же самое повторилось и на второй вечер, и на третий. Вскоре Женьке начало уже казаться, что еще немного — и она сойдет с ума. Она вся извелась, потеряла сон, забыла про еду и уроки. Лес, может быть, мог бы ей помочь, утешить ее в горе, но ей не хотелось и туда. Неприкаянная, бродила она по городу, надеясь встретить ЕГО. Она не знала ни его друзей, ни его домашнего адреса, так что ей не у кого было даже спросить о нем. И в этой неизвестности ей начинали являться картины одна страшнее другой. То воображение рисовало ей, как он в тот самый вечер выбежал вслед за ней и попал под машину, то будто бы он столкнулся с агрессивно настроенной пьяной толпой, то пострадал из-за каких-то таинственных проблем, из-за которых и вспылил на последнем свидании. Содрогаясь и холодея, с заходящимся от боли сердцем, Женька представляла его себе лежащим в больнице — беспомощным, забинтованным, одиноким. И эта боль, этот страх за него заставили ее в конце концов решиться на то, чего при любых других обстоятельствах она не сделала бы никогда в жизни, возможно, даже и под дулом приставленного к виску пистолета: дождавшись ближайшей субботы, она пошла на дискотеку. Эта ночная дискотека в городском Доме культуры была единственным местом, про которое Женьке точно было известно, что там любил бывать тот, кто успел стать для нее центром вселенной, и что там по субботам регулярно собирались его друзья. На что она надеялась, отправляясь туда? Женька и сама не знала. Быть может, затерявшись в толпе, услышать чей-нибудь разговор, обрывок фразы, который помог бы ей либо прояснить ситуацию, либо вычислить тех, кто был ей нужен. А потом, уже через них, набравшись храбрости, узнать, что же могло случиться. Других целей у Женьки не было. И уж тем более она не ожидала того, что почти у входа едва не столкнется со своим кумиром, направляющимся из гардероба в зал вместе с друзьями. Увидев его, живого и здорового, в первый миг Женька испытала такое облегчение, что забыла и об их размолвке, и о его жестоких словах — обо всем. Улыбка осветила ее лицо, и она шагнула ему навстречу. Тут и он заметил ее. Прервал свой разговор, остановился, оглядел с головы до ног и ухмыльнулся. Из Женькиных рассказов он должен был бы знать, каким подвигом для нее было прийти сюда. Но не смог, не захотел этого оценить. С мстительной ухмылкой кивнув на Женьку своим друзьям, он сказал:

— Глядите, кто ко мне пришел! Похоже, ей понравилось, как мы с ней кувыркались! Что, — обратился он к Женьке, — еще хочешь? Ну тогда приходи как-нибудь в другой раз, а то у меня на сегодня другие планы.

Кровь отхлынула от Женькиного лица, и весь мир стал черно-белым. У нее было такое ощущение, что весь этот кошмар — сцена из ада. Больше всего ей бы сейчас хотелось раствориться в воздухе, или провалиться, или еще каким-нибудь образом исчезнуть, сгинуть навеки. Но, заметив устремленные на нее взгляды, она сумела сдержать свои чувства и не позволила своему лицу выдать их этой глядящей на нее с нездоровым любопытством толпе. Изогнув непослушные губы в вульгарной усмешке, она вскинула в притворном удивлении брови:

— Это ты о чем? Уж не о тех ли потугах, которыми ты меня забавлял? Если о них, то я приду, потому что в прошлый раз было очень смешно.

У нее еще хватило сил на то, чтобы не убежать, а неторопливо выйти на улицу. Где-то за ее спиной после минутной паузы грохнули дружные раскаты смеха, но Женька знала, что смеются не над ней — смеются над человеком, за которого еще несколько минут назад она согласилась бы, кажется, даже умереть.

Едва оказавшись на улице, Женька бросилась прочь от ярко освещенных стеклянных дверей, по широким ступеням лестницы, по залитому фонарным светом тротуару, стремясь как можно скорее попасть в глушь и темноту, где никто не смог бы ее увидеть. Только оказавшись там, она дала наконец волю чувствам, забившись в истерике. И еще в течение долгого времени после этого дня Женька оплакивала свою потерянную любовь. А единственными, кто помог ей пережить это горе, снова стали деревья. Им одним она рассказала все как есть, находя у них сочувствие и понимание и глубоко раскаиваясь в том, что почти забыла о них в минуты своего счастья, когда, живя лишь свиданиями да их ожиданием, даже перестала ходить в лес.

Этим деревьям, с которыми Женька общалась после переезда в «Лесное озеро», в числе других подробностей своей жизни она тоже рассказала историю своей неудачной любви. И теперь они понимали, что она имела в виду, беседуя с ними сегодня. Как, возможно, понимали и другое: живи она в свое время в других условиях, а не в семье, где никогда и ни от кого не видела никакого внимания и никакой поддержки, быть может, это происшествие и не оставило бы такого глубокого следа в ее душе. А возможно, не испытывая дефицита человеческого внимания и общения, она и вообще не связалась бы с тем человеком, сразу распознав, что он собой представ- ляет.

Легкий порыв свежего осеннего ветра овеял Женькино лицо, словно погладил, а деревья все кивали и кивали ей ветками, мудрые, все понимающие и отвечающие теперь скорее на ее мысли, чем на произнесенные ранее слова. Женька же все думала о том, что, несмотря ни на какие обстоятельства, тяжело человеку жить без того, к чему он был предназначен самой природой — без любви к себе подобному существу. Спустившись с холма по другую сторону от озера, Женька по годами протаптываемой тропинке углубилась в раскинувшийся в низине таинственный и темный еловый лес, которому плавно уступали место любители сухих возвышенностей — сосны. Елки тоже тепло встретили ее, протягивая к ней свои красивые, ажурные, ароматные лапы. Мох мягким бархатом стелился между елок, покрывая и землю, и попадающиеся время от времени крупные каменные валуны. Женька не раз замечала, что в таинственном еловом лесу и тишина стоит какая-то особая, сказочная. Скрадывался звук шагов, стихал ветер. И одному только ручью было позволено нарушать эту тишину едва слышным мелодичным звоном. Он выбивался из-под большого камня у подножия огромной старой ели, ствол которой был уже подточен временем, и с тихим журчанием убегал, тонкий и прозрачный, иногда едва заметный среди поросших мхом камней. Женька остановилась полюбоваться им, потом поклонилась высокой старой ели, коснувшись рукой земли. В лесу было всего два дерева-патриарха, которым она оказывала такой почет. Старая ель, как обычно, благосклонно приняла Женькины знаки внимания, едва заметно шевельнув в ответ лапами где-то у самой макушки, как сдержанно отвечающая на приветствие высокая особа. Улыбнувшись этой мысли, Женька пошла дальше. Она брела не бесцельно, а углублялась в лес с вполне конкретным намерением. Сегодня, после пережитых недавно событий, ей очень хотелось в очередной раз навестить свою самую любимую в этом лесу пару. Именно пару, потому что никак иначе думать об этих двух деревьях было просто невозможно. Это были ель и рябина. Они выросли так тесно друг к другу, что их стволы соприкасались на всем своем протяжении. Высокая темная ель, как гордый принц, тянулась к небу, а рябина, тонкая и нежная, как прекрасная юная царевна, льнула к смолистому стволу, слегка обвиваясь вокруг него, словно бы грациозно изгибаясь в объятиях любимого. И эта застывшая в обнимку пара была столь красноречива, что даже скульптура великого Родена, его незабываемая «Вечная весна», не смогла передать большего.

Добравшись до своих любимцев, Женька застыла, глядя на них в немом восхищении и с некоторым оттенком приправленной грустью зависти. Они были единственными, с кем Женька никогда не пыталась заговорить. Она чувствовала: им нет никакого дела до окружающих, им нет никакого дела до нее, Женьки. Все, что существовало для них в мире, — это они сами, и каждый из них жил лишь своей любовью. Иногда они о чем-то шептались, тесно прижимаясь друг к другу, но и эти слова тоже были предназначены только для них двоих. Но Женьке уже одно только их созерцание позволяло прикоснуться к некоему таинству, так и не постигнутому ею в жизни. Она долго стояла, глядя на счастливые своей любовью деревья. Успевшие набегаться собаки сели поодаль, дожидаясь ее, потом, потеряв терпение, снова убежали, а она все стояла, мечтая о чем-то несбыточном и настолько туманном, что эта подхваченная волнами противоречивых, будоражащих чувств мечта не имела ни четкого определения, ни конкретных образов.

Вернул Женьку в реальный мир звук, заставивший ее болезненно вздрогнуть. Он был далеким, еле слышным, но от него у Женьки сжалось сердце. Это был звук заведенной кем-то бензопилы. Вначале она клокотала на холостом ходу, потом заревела, вгрызаясь в какое-то дерево, лишая его жизни.

— Господи! — прошептала Женька. Из-за расстояния она не слышала, как падает дерево, лишь уловила треск надломившегося ствола, но живо представила его себе. Это был второй случай, когда в примыкающие к озеру заповедные леса врывались люди с бензопилами, чтобы сеять вокруг себя смерть. Однажды это уже было — по счастью, тоже очень далеко. Но даже сам факт того, что где-то в пределах ее слышимости творится нечто подобное, сводил Женьку с ума. В прошлый раз она, торопясь спасти деревья, сразу же поехала в город на одолженном Алей велосипеде. Отыскав телефон Лесного хозяйства, она позвонила туда. Но ее усилия не принесли никакого результата. Там ей ответили, что вырубка леса ведется в соответствии с установленными планами. И еще целых две недели после этого Женька вынуждена была слушать зловещий рев бездушно губящих деревья механизмов.

Домой Женька возвращалась уже в сумерках. Пилы больше не было слышно, но это не очень ее утешало — она понимала, что, скорее всего, работа была просто прервана с наступлением темноты. А завтра она возобновится, и Женька опять ничего не сможет с этим поделать. Как сказала ей в прошлый раз Аля, у этих лесорубов все куплено. А крутятся там такие деньги, что ты хоть лоб себе разбей, а ничего не изменишь. Они и друг друга-то готовы убить из-за этого леса. Вон в прошлом году был случай, когда пятерых на вырубке застрелили, а еще двоих перепилили все той же бензопилой. А ты хочешь, чтобы они прекратили пилить лес по одному только твоему слову и потому, что этого делать нельзя, поскольку лес заповедный. Да не глупи ты, Женечка, ничего ты своими звонками не добьешься, только нервы себе истреплешь зря, тем более что на наш-то век еще леса хватит. И Женька была вынуждена признать, что Аля права — в том смысле, что сделать она действительно ничего не сможет. А вот что касается нервов, то Аля говорила так, не зная истинной причины Женькиного беспокойства. Не знала Аля Женькиного отношения к лесу и потому не могла понять, что волнуют ее вовсе не такие отвлеченные понятия, как состояние лесных массивов и их сохранность для будущих поколений, а нечто гораздо большее. Что переживает Женька эту вырубку так, как будто рядом с ней происходят массовые убийства невинных и беззащитных существ, и что никакие поездки, никакие звонки не травмируют ее сильнее, чем эти далекие пронзительные звуки, а еще — сознание собственного бессилия перед грубой реальностью в виде мужиков с бензопилами и стоящих за ними толстосумов, способных купить все: и не подлежащий вырубке лес, и чиновников, и даже сами законы.

Выбежавший вперед Женьки на дорогу Туман внезапно насторожился и глухо зарычал, заставив ее, задумавшуюся, вздрогнуть от неожиданности. Поспешно метнувшись из-за кустов вслед за псом, она ухватила его за ошейник, одновременно пытаясь выяснить, что же могло его встревожить. Фонарей у ворот она не включала, она вообще не включала в парке свет без особой нужды, если в доме отдыха никто не жил, — но ее привыкшие к темноте глаза легко различили стоящую у ограды легковую машину. Чей-то силуэт показался возле машины и проскользнул в салон. Негромко хлопнула дверца. Но не успела еще Женька толком испугаться, как в салоне загорелся свет и зашуршало опускаемое стекло.

— Жень, твой волкодав меня не сгрызет? — раздался из открывшегося дверного окна знакомый голос.

— Корней! — Продолжая на всякий случай придерживать Тумана, Женька подошла к машине. — Какими судьбами тебя сюда занесло?

— Влад попросил заехать, передать тебе кое-какие мелочи, — ответил Корней, неспешно выбираясь на улицу под пристальным взглядом овчарки и на всякий случай становясь так, чтобы между ним и Туманом оставалась открытая дверца машины. — И я уже перетаскал все через забор на крыльцо, отчаявшись тебя дождаться. Хотел уже уехать, да потом подумал, не случилось ли с тобой чего, вот и решил подождать еще немного, чтобы развеять свои сомнения и не волноваться потом понапрасну.

— Да мы вроде не из тех, за кого стоит волноваться, — взглянув на Тумана, заметила Женька. — Ну а как там Влад?

— Нормально. — Корней посмотрел на часы. — Сейчас должен быть в аэропорту, чтобы лететь в Германию, в частную клинику. Старик за него волнуется, вот и организовал ему эту поездку, чтобы он там обследовался и подлечился.

— А как насчет характера его ранения? Это никого там, мягко говоря, не удивит? — спросила Женька.

— Конечно, нет, — усмехнулся ее наивности Корней. — Во-первых, клиника клинике рознь. А во-вторых, хорошие деньги не располагают к лишним вопросам. Сама подумай, что им там за дело до наших неурядиц? Да и придраться, по большому счету, им не к чему, ведь словить на улице пулю в наше неспокойное время может любой случайный прохожий, это уж как кому повезет.

— Ну ясно, — кивнула Женька. — Что ж, дай бог, чтобы все у него было хорошо.

— Дай бог, — согласился Корней, потом полез во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда несколько крупных купюр.

— Ты опять за свое? — отступая от него, спросила Женька.

— Ни в коем случае, — Корней протянул ей деньги. — Хоть здесь и глушь, а их я что-то побоялся оставлять на крыльце. Те, что ты не взяла, я вернул старику еще в машине. А эти послал Влад. Он сказал, что это не тебе, а собакам на мясо, так что ты должна их взять, если только совсем не свихнулась на почве своих принципов и не собираешься заставлять Тумана и дальше жить из-за этого впроголодь. Это не мои, это его слова. Но, на мой взгляд, сказано хоть и резко, зато справедливо. И я бы лично их взял, не ради себя, а именно ради собак. Тут ведь всего ничего.

— Хорошо. — Решившись, Женька протянула руку, чувствуя, как тоненькая пачка новеньких упругих купюр обжигает ей пальцы. Потом, скорее из вежливости, поинтересовалась у Корнея: — Ты, может, зайдешь к нам домой?

— Нет, спасибо, — как и ожидалось, отказался он. — Я и так много времени потерял, пока ждал твоего появления. Ну а теперь я за тебя спокоен, поручение выполнил, так что поеду.

Проводив взглядом его машину до тех пор, пока за поворотом не исчез отсвет красных габаритных огней, Женька отперла калитку и медленно направилась к дому. Деньги она все еще сжимала в руке, испытывая досаду и раздражение как от того, что все-таки согласилась их взять, так и от сказанного Владом. На расстоянии, через Корнея, но он все-таки сумел еще раз задеть ее своими словами. И по дороге к дому Женька мрачно гадала о том, что же еще может ожидать ее на крыльце. Успев понять характер Влада, она готовилась увидеть все, что угодно, от нормального вентиля к кухонному крану взамен ее, наполовину расколотого, до электрочайника; все, что угодно, на смену тем многочисленным вещам, которые он так охотно и беспардонно критиковал в ее доме. И еще не зная, что это может быть, Женька уже заранее ненавидела этот предмет, который наверняка заставит ее почувствовать себя так, как обычно чувствует случайный прохожий, вдруг с головы до ног облитый из лужи промчавшейся мимо машиной, везущей бесшабашную праздничную толпу. Но когда Женька все же ступила на крыльцо, она сразу изменила свое отношение к посылке Влада. Потому что это были книги. Две большие стопки книг. Забыв про все свои мрачные мысли, Женька подхватила первую из них и скорее понесла в дом. В комнате, наспех разложив книги по дивану, она с жадным нетерпением осмотрела их. Здесь были и фантастика с фэнтези, и детективы, и всевозможные приключения, и исторические романы, и неповторимый Джералд Даррелл. Оставив их и проскочив мимо намекающих на ужин собак, Женька кинулась за второй стопкой и в темноте едва не споткнулась о какую-то коробку. Отодвинув ее в сторону, Женька вспомнила про нее снова только после того, как занесла оставшиеся книги и накормила собак, проголодавшихся за время прогулки. Уже не так поспешно она вышла на крыльцо и занесла коробку в дом. А когда увидела, что там лежит, то не сдержала усмешки.

— Ты все-таки не мог изменить себе, — обратилась она к далекому теперь Владу. — Остался в своем репертуаре. Но я все равно очень благодарна тебе за твою посылку.

В коробке лежали современный фирменный электрочайник и новый кухонный кран.

Чайник Женька сменила в тот же вечер. Он действительно оказался очень удобным и закипал гораздо быстрее ее дребезжащего алюминиевого старика. Но все же с течением дней Женьке не раз приходилось жалеть, что она согласилась на замену. Не из-за чайника, а из-за того, что этот резко контрастирующий с остальной кухонной утварью предмет постоянно напоминал ей о Владе, тогда как она всеми силами старалась о нем забыть. Старалась и не могла. То одинокими вечерами ей неожиданно чудился его голос, окликающий ее из соседней комнаты, то в местной газете снова проскакивала знакомая фамилия.

— Перефразируя поговорку «хорошо там, где нас нет», можно сказать, что «хороши те, с кем мы не живем», — делилась Женька своими мыслями с Туманом. — Чем больше времени проходит, тем лучше он мне кажется в моих воспоминаниях. Скоро, наверное, вообще возведу его в ранг идеальных, в то время как едва выносила его, пока он здесь жил.

В таком настроении Женька обычно шла выбрасывать флакон одеколона, при генеральной уборке найденный под диваном — очевидно, Влад уронил его в последний день и, поскольку сам за ним нагнуться не мог, а Женьки в тот момент не оказалось рядом, просто про него забыл. Женька же, после того как нашла его, то принюхивалась к его аромату, вспоминая связанный с ним образ, то выбрасывала флакон в ведро, заявляя самой себе, что хватит глупых сантиментов. Но долго в ведре флакон никогда не лежал, потому что Женька каждый раз доставала его оттуда, и все повторялось снова. Иногда у нее мелькала мысль выбросить флакон в озеро, откуда его невозможно уже будет достать, но почему-то она не спешила этого делать.

Миновали последние осенние дни, в течение которых Женька трудилась в парке не покладая рук. Режущие ей нервы звуки бензопилы наконец-то смолкли, к великому ее облегчению. Пока они были слышны, Женька дважды пыталась, когда ездила в город за продуктами, дозвониться до соответствующей инстанции, но каждый раз получала там один и тот же стандартный ответ: «В соответствии с установленными планами…» Понимая, что больше сделать ничего не сможет, Женька каждый день выкраивала время, хотя бы час, на то, чтобы сходить в лес, где ее деревья тоже слышали эти звуки и воспринимали их так же болезненно. Женька понимала, что вряд ли сможет их успокоить, но была с ними в трудный час, сопереживая и сочувствуя им точно так же, как и они сочувствовали ей, когда она в этом нуждалась. Это была их общая боль. А когда пила наконец-то перестала издавать свои злобные вопли маньяка-убийцы, Женька тихим морозным утром ощутила, как весь ее лес облегченно вздохнул вместе с ней. Это было очень явное и сильное чувство. С самого рассвета деревья пребывали в напряжении, ожидая момента, когда вновь заведется проклятый механизм. Женька смотрела на них, застывших над схваченной первыми морозами землей, и вместе с ними тревожно прислушивалась к тому, что происходит вдали. Но время шло, солнце поднялось над горизонтом, а во всем лесном массиве стояла прежняя первозданная тишина. Женька слушала, боясь поверить в это счастье. И вдруг ощутила небывало мощную волну эмоций, исходящую от способных видеть с высоты своего роста гораздо дальше ее деревьев. Это было подобно тому, как если бы сотни существ вдруг разом стряхнули с себя непомерно тяжкий груз, выпрямились, больше не пригибаемые к земле, и впервые за долгое время втянули чистый живительный воздух во всю свою расправившуюся грудь. Женька почувствовала, как ее тоже охватывает эта общая волна облегчения и радости. И только тут со всей ясностью поняла, что пилы больше не будет. Ни сегодня, ни завтра — дай бог, чтобы больше никогда.