Красавица

Его сто пятьдесят первый день рождения занялся зарей на борту изящного стреловидного космического корабля с Лазури, высоко над укрытым шапками белых облаков океаном Земли. К ночи он будет дома – в своей прекрасной, целиком и полностью роботизированной обители. Высокие окна снова откроют вид на красоты западного полушария, на незапятнанную белизну заснеженного склона, ведущего вниз, к замерзшей глицериновой реке. Там, вдали от больших городов и от систем управления погодой, приход и уход времен года страстен и ярок, как встреча и расставание с юной девушкой. С одной из тех трех юных девушек, что, подобно временам года, сменяли друг друга в доме.

Смуглая, стройная Лира с глазами-звездами и таким подходящим музыкальным именем. Еще более смуглая Рада – кожа цвета черного дерева, ангельские глаза, звонкий смех и тоже очень подходящее имя. И младшая, Эстар, единственное дитя, зачатое им от женщины, с которой он давным-давно расстался. Темно-русые волосы, выкрашенные в зеленый, в цвет летних дубрав, беспокойный мятежный дух и совершенно неподходящее имя, данное ей в честь далекой планеты и означающее то же, что греческое «Психея» – душа.

Похоже, его семени суждено было порождать дочерей, будь оно смешано с клетками незнакомых женщин в стеклянных пробирках или в человеческом чреве. Все они были наследницами его низменных богатств и подлинных сокровищ – произведений искусства и знаний. Он любил всех троих и, в свою очередь, был любим ими. Вот только Эстар порой внушала ему странные опасения. Никогда ее жизни не бывать простой, а может быть, и счастливой. Он не любил думать о том, что когда-нибудь она покинет его дом – самое надежное убежище, какое он только мог ей обеспечить. Но еще лет пятьдесят-шестьдесят – и жизнь его, по-видимому, завершится. И что тогда?

Сегодня вечером дома готовился праздник в честь его возвращения и дня рождения. Будут очаровательные гости, будет пир в золоченых стенах. И, конечно же, будут подарки – ведь каждый свой день рождения он не только получал, но и сам дарил подарки. На этот раз все трое смеялись, рассказывая, чего бы им хотелось.

– Только природное! Только естественное! – восклицали они.

Лира выбрала жемчуга – настоящие, какие можно добыть только из раковин моллюсков, умерших собственной смертью, ни в коем случае не выращенных в садках и не погубленных ради жемчужин рукой человека. Рада пожелала платье старинного шелка, сшитое до того, как люди прекратили разводить шелковичных червей. Судя по всему, к этим мыслям их подсознательно подтолкнула Эстар. Когда черед дошел до нее, он замер от непонятной, необъяснимой тревоги.

– Розу, – сказала она. – Розу в полном расцвете. Только те, что из теплиц или из городских питомников, не подойдут.

– Среди этих-то снегов?! – воскликнула Рада.

– Можно послать за ней на восток, – сказал он.

– Нет, – тихо (слишком уж тихо) возразила Эстар. – Ты должен сорвать ее сам.

– Но, чтобы сделать тебе такой подарок, ему придется отклониться от курса, возвращаясь с Лазури, – заметила Лира. – Он не успеет вернуться домой к началу праздничного ужина.

– Похоже, задала я тебе задачку, папа, – с улыбкой сказала Эстар.

– Похоже на то, – согласился он, чуть вздрогнув при слове «папа» – титуле, выкопанном Эстар из какой-то древней книги. Остальные дочери звали его по имени, тем самым позволяя ему оставаться личностью, а не просто каким-то сопутствующим родственником. – Что ж, придется мне смотреть в оба, чтоб отыскать розу в снегу.

Однако его никак не оставляли самые дурные предчувствия. Отчего? Это он понял только после посадки на огромном западном терминале.

– Меркатор Левин? Не будете ли вы так любезны проследовать за мной?

Обратившийся к нему служащий был человеком – формальная любезность, не предвещавшая ничего хорошего.

– Что-то не так с мои грузом? – спросил он.

– Уверяю вас, все в полном порядке. Начальник космопорта желает побеседовать с вами по иному вопросу.

Не на шутку озадаченный, он последовал за служащим и вскоре вошел в круглый кабинет с панорамным видом на посадочные площадки. Сгущались сумерки, и многомильный простор космодрома сиял созвездиями огней. Вдали медленно, будто огненные мотыльки, снижались и взлетали космические корабли.

Ему предложили вина, чаю, кофе и прочие социальные стимулянты. Он отказался от всего. Тревога на сердце росла с каждой минутой. Начальник порта, лишь несколькими годами младше него, был явно взволнован – настолько, что даже не знал, как перейти к делу. Наконец он откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди и заговорил:

– Меркатор Левин! Мой долг – информировать вас, что, в зависимости от того, как вы склонны видеть ситуацию сами, вашу семью вот-вот постигнет либо великая честь, либо великое горе.

– Что бы это могло значить?

– Нам поручено передать вам вот это, сэр.

Стоило только взглянуть, взглянуть и увидеть – и все самообладание полутора сотен лет исчезло, как не бывало. Из углубления в столешнице, озаренный лучами искусственного солнечного света, поднялся тонкий, прозрачный хрустальный футляр. На дне его лежал холмик грунта. Над холмиком возвышался матовый бледно-бледно-зеленый стебель без единого листка. На верхушке стебля цвела роза, продолговатая, будто тюльпан, с бледными лепестками, отливавшими зеленью. Шипов на стебле не было, кроме одного, да и то метафизического, однако невыносимо колкого.

– Я вижу, о чести речь не идет, – сказал начальник порта. Его слова прозвучали так мягко, что Левину оставалось только гадать, что это – искреннее сочувствие или изощренный садизм. – Мне очень жаль, Меркатор, но выбора у меня нет. У вас, как вам известно, тоже. Как видите, имя и код, выбитые на хрустале, ваши.

– Да, – согласился он.

– Итак, если вы будете столь любезны… я засвидетельствую акт, понимаете ли, передачи.

– Но я не приму этого, – сказал Левин.

– Вы понимаете, сэр, несоблюдение…

– Знаю. Я все возьму на себя. Но принять это? Как я могу?

– Отказываться вы не вправе, – негромко, но твердо сказал начальник космопорта, потупив взгляд.

Стоило Левину приблизиться к столу и прозрачному футляру на фут, хрусталь раскрылся. Левин протянул руку и сомкнул пальцы на гладком стебле зеленой розы. Разорванные корни хрустнули, как свежий салат-латук, и кабинет наполнился сладким ароматом. Никогда в жизни Левин не встречал запаха более отвратительного, более тошнотворного, чем этот!

Возвращение домой, обычно такое радостное, было проникнуто ужасом. На гребне холма он отпустил снегомобиль и, как всегда, двинулся к милому просторному дому пешком. Большая часть дома была одноэтажной ради устойчивости к сильным ветрам, дувшим в этих краях всю зиму, а нередко и по весне. Дом укрывала от непогоды чудесная пластисталь стен, казалось, умевшая хранить в себе все особенности внешнего освещения и в эту минуту тускло отливавшая серебром, подобно темнеющему небу. Кроме этого, дом опоясывала сотня золотых окон – приветствуя возвращение хозяина, в комнатах зажглись все огни.

Внутри царил теплый, изысканный аромат старого дерева и тонкой синтетики. Благодаря стараниям роботов-слуг, в его комнатах все лежало наготове, вплоть до подборки музыки и книг на сон грядущий, не говоря о багаже, опередившем его в пути. Приведя себя в порядок, он переоделся к праздничному ужину и отправился вниз. Он торопился, но вовсе не от нетерпения. Приготовленный слугами бокал спиртного остался нетронутым.

Главная общая комната в доме, площадью около сорока квадратных метров, была согрета до летнего зноя. Тепло исходило от пола, а кроме того – от огромного открытого очага в самом центре, топившегося натуральным углем. Нависший над огнем дымоход казался иллюзией, призрачным стеклянным столбом. Как этот дымоход завораживал Лиру и Раду в детстве! В его силе и изысканной, легкомысленной неактуальности было что-то такое…

Некоторое время в комнате все шло по-прежнему. Его еще не заметили, хотя и ждали в любую секунду. Лира в лучах прожекторов играла на пианино. Каково-то придется ей, отосланной из дому? Она училась у двух величайших музыкантов эпохи, и ее собственные композиции – три концерта, симфония, песенные циклы и сонаты – уже были феноменальны, неповторимы. Она так много обещала себе и своему миру! Вдобавок, она была влюблена. В юношу, что стоял у пианино, не сводя глаз с ее лица и рук. Взглянув на него, Левин почувствовал отцовскую ревность пополам с отцовской гордостью: да, возлюбленный дочери должен быть красив с виду и добр. Его янтарная кожа, резные черты лица, темные глаза, пальцы скрипача и талант к своему делу – все это было очаровательно, достойно всяких похвал.

А вот и Рада, слушающая Лиру, стоя у очага, черная, как смоль, на фоне алых углей… Дымоход ее больше не завораживает: теперь она заворожена двумя своими поклонниками – юношей и девушкой. Оба были ее друзьями, поэтами, чуть эксцентричными, подобно всем друзьям Рады. Поначалу это тревожило его. Он опасался, что Рада будет вынуждена измениться. Но Рада не менялась, она лишь озаряла собственным светом других, придавая им недостающую уравновешенность, но ничуть не теряя ее сама. Сейчас она была беременна, на четвертом месяце. Эту новость она, сияя от счастья, сообщила ему в день отъезда. Новость была просто великолепна! При мысли о Раде – матери собственных детей – сердце Левина исполнилось щемящей радости. Кто же отец ее будущего сына? Этого она не знала и не желала знать, не желала тратить время на анализы и выяснения. Он мягко упрекнул ее: в конце концов, отец имеет полное право знать, но Рада лишь рассмеялась:

– Потом, потом. Пока что он только мой.

И вот теперь отослать Раду из дому, не одну жизнь, а две… Нет! Нет, нет…

Другие гости, сидевшие между огнем и пианино, тоже слушали музыку. Четверо сверстников Левина – люди хорошо известные, впечатляюще солидные, опытные. Один из них был истинным гением, трое других также пользовались всеобщей любовью, и все они были друг с другом на короткой ноге. Здесь же – с краю, в одиночестве – сидела и его третья дочь, родная дочь. Дурное знамение было столь безошибочно, что Левин похолодел. Ее темно-русые волосы были заново окрашены в цвет яблок, платье по моде так называемого «Второго Ренессанса» – сшито из светлой зеленоватой ткани. В левой руке она держала бокал вина, а в правой – соломинку. Зеленоватую матовую соломинку. Как будто знала – заранее знала обо всем. До Левина уже доходили слухи о подобных вещах. И – надо же – именно в этот миг злая ирония судьбы напомнила ему о том, что Эстар была на волосок от того, чтоб вовсе не родиться на свет. Невоздержанный образ жизни ее матери создал все условия для выкидыша. Да, девочку удалось спасти, она благополучно продолжала расти в материнской утробе весь тщательно высчитанный семимесячный срок. Но все же как близко, как близко…

Казалось, Эстар почувствовала его взгляд. Она оглянулась, не говоря никому ни слова, поднялась и тихо подошла к отцу, остановившемуся в дверях. Высокая, стройная, почти чужая…

– Добро пожаловать домой, папа.

Замкнутая, едва ли не застенчивая, она не потянулась к нему с поцелуем, как сделала бы другая. Он часто замечал подобное среди «родных» детей. Парадокс: тем, кто не был выношен в чреве из человеческой плоти, куда легче даются плотские проявления чувств…

– Ты нашел для меня розу? – спросила Эстар.

Левин взглянул на дочь с бесконечной тоской.

– Поначалу казалось, будто я тебя подведу, – ответил он. – Но под конец… Смотри. Вот она.

Ни слова больше не говоря, он подал ей зеленый цветок.

При виде розы бледное лицо Эстар сделалось белее снега. Она понимала, в чем дело, и, если и предсказала подобный исход волею случая, то, конечно, не думала ни о чем подобном сознательно. Она надолго замерла без движения, затем протянула руку и приняла розу. Тем временем музыка шла к концу. Минута – и все присутствующие узнают о его прибытии и увидят эту сцену на пороге.

– Да, – сказала Эстар. – Понимаю: это должна быть я. Они… они твои дочери, а я – только гостья.

– Эстар… Что ты говоришь?

– Нет, не так. Прости. Я только хотела сказать, что мне терять нечего, или почти нечего – разве что родной дом да любящего отца. А вот они потеряли бы все… Любовь, детей, таланты… Нет, уж лучше это буду я, верно?

– Я собираюсь подать прошение… – начал было Левин, но тут же умолк.

– Ты же знаешь: прошения подают все. И всё – без толку. Когда я должна уехать?

– Обычный срок – месяц. О, Эстар… Если бы только тут можно было чем-то…

– Ты сделал бы все возможное, я знаю. Ты – просто чудо, но всему есть свои пределы. К тому же, ведь мы расстаемся не навсегда. И… я уважаю твое решение. Правда. Ты не ошибся в выборе.

Музыка стихла. Загремели аплодисменты, зазвенел смех, и кто-то первым в комнате выкрикнул его имя.

– Глупая, – сказал Левин младшей дочери, – разве ты не понимаешь? Я выбрал тебя не потому, что дорожу тобой меньше всех, а оттого, что больше всех люблю тебя.

– О, – вздохнула Эстар, склонив голову, чтобы скрыть слезы, выступившие на глазах.

– Да, нас принуждают к этому решению, – сказал Левин. – К кровавой жертве. Я понимаю, моя просьба непростительна, но… пожалуйста, не говори никому ни о чем, пока не кончится этот треклятый праздник.

– Конечно, – ответила дочь. – Я ненадолго уйду к себе – минут на десять, не больше. А потом вернусь, сияющая, как солнце. Вот увидишь. Ты будешь гордиться мной. А им скажи, что я ушла поставить твой… твой подарок в вазу с водой.

Во время первого официально зафиксированного посещения родной планеты пришельцами со звезд Левин был мальчишкой пяти лет от роду. Инопланетные корабли свалились как снег на голову. Впрочем, не слишком густой: кораблей было немного. Лунные города, марсианская Марша, звездочки орбитальных колоний, паривших в пространстве между ними – все это пришельцы оставили без внимания. Они явились прямо в метрополию и принесли с собой дары, дары культуры, подобной земной, и в то же время так непохожей на земную, а главное – ушедшей далеко вперед: чистые и безотказные технологии, блестящие плоды интеллекта и развитой индустрии. Вскоре после этого, будто мудрые гости, не желающие испытывать гостеприимство хозяев, инопланетные корабли и большинство прибывших убрались восвояси. Главная цель визита, несмотря на весь их альтруизм, так и осталась загадкой. О цели тех, кто остался, думали разное. Поначалу их полагали кем-то вроде префектов. Земля ведь, до некоторой степени, была завоевана, и, хоть сохранила полную видимость свободы, несомненно, должна была время от времени держать ответ перед благосклонными «старшими братьями». Однако оставшимся инопланетянам ни ответы, ни лакеи не требовались. Казалось, они остались лишь потому, что так пожелали, всей душой полюбив Землю либо устав от странствий… ну, что-нибудь в этом роде. Превосходно обслуживаемые собственной автоматикой, устроившие себе жилища вдали от больших городов и оживленных транспортных артерий, они ни на что не накладывали лапу и ни во что не вмешивались. Судя по всему, они были довольны самим пребыванием на Земле. Таким образом, забыть о них для большинства землян оказалось несложно.

Но далее, примерно в то время, когда Левин заканчивал «взрослое» образование – то есть, дожил лет этак до двадцати шести – были разосланы первые розы. С головой ушедший в последнее восхитительное исследование чего-то давным-давно позабытого, он все пропустил. Всполошила его только лавина шумных протестов. Зловещая, навязчивая тревога, охватившая его в те дни, осталась в памяти навсегда. По-видимому, пришельцы наконец решили кое-чего потребовать. Вернее попросить кое о чем – предельно вежливо, но твердо. Каким-то непостижимым образом всему человечеству сделалось ясно, что взять желаемое они могли бы без всяких просьб, что просьба – всего лишь дань вежливости. Роза означала любезный вызов к себе, и первые розы сопровождались пояснениями, что повлекут за собой эти любезные вызовы. Невзирая на все протесты, петиции, громкие речи во всех сенатах и советах всех государств и этнических альянсов планеты, вызовам повиновались. Иного выбора не было. Любое «нет» вдребезги разбивалось о несокрушимое, безапелляционное «да».

Без применения силы, без малейших угроз, одним лишь невысказанным, никак не продемонстрованным, однако известным всем доводом… Земля была в долгу перед своими друзьями. Первый и единственный ошеломляющий удар – и исход битвы решен. Собственно, и битвы-то никакой не последовало. Бои начались позже, семьдесят лет спустя, когда умиротворенное человечество всколыхнула вторая волна роз – пурпурных, лазоревых, зеленых неземных роз, выращенных в садах, засеянных семенами иной планеты. Тогда некоторые из вызванных предпочли спрятаться, пуститься в бега, другие – сопротивляться. Третьи попросту твердо, наотрез отказались повиноваться и остались сами по себе. Но и на этот раз незримое, неощутимое, однако ж невыносимое давление одолело и тех, и других, и третьих. Вскоре обнаружилось, что люди конфликтуют только с другими людьми. Пришельцы ни с кем не воевали, никого не захватывали силой. Но они ждали, и это чувствовалось – да еще как. Розы, брошенные в огонь, не сгорали. Розы, вышвырнутые в мусор, таинственным образом возвращались – свежее и чище прежнего. Пришельцы не повторяли требования дважды. Первого раза всегда было довольно.

Без инопланетных подарков о процветании, подобном нынешнему, человечеству нечего было и думать. Постепенно, поддавшись на убеждения собственных соотечественников, сбитые с толку, уставшие биться лбом о бетонные стены цензуры, и те, кто прятался, и те, кто дрался, и те, кто держался сам по себе, сдавались, смирялись с поражением, повиновались.

Немалую роль играл и еще один факт. Ни в первых двух волнах роз, ни при спорадических индивидуальных вызовах за все пятьдесят лет, миновавшие после второй волны, пришельцы ни разу не попросили ничего от тех, кто не мог позволить себе удовлетворить просьбу. В этом чувствовалась какая-то бездушная математическая логика – безнадежно нечеловеческая, бесчеловечная.

Получавшие розы семьи неизменно были богаты. Не просто зажиточны – зажиточными теперь сделались почти все, – но более того. Богатство, многочисленные друзья и родственники, сила духа и разума – все это служило утешением перед лицом неизбежной утраты. Утраты одного из детей. Сын или дочь – любой, кого семья предпочитала отослать из дому, без кого легче всего могла обойтись – как правило, находил открывшуюся перспективу заманчивой, приемлемой, или хотя бы сносной.

Левин помнил, как в двадцать шесть все это напоминало ему жертвоприношения Молоху или Юпитеру, младенцев, отдаваемых на заклание, дабы умилостивить божество. Но это, конечно же, было глупо. Те, кто отправлялся во владения инопланетян, шли туда не на смерть, не для того, чтоб поклоняться новым богам, и даже не на долгую службу. Никто из них не становился ни жертвой, ни рабом. После этого их часто видели, они навещали семьи, поддерживали связь с родными. Их жизнь продолжалась на крохотных клочках занятой пришельцами земли практически без изменений. Они были вольны идти, куда угодно – гулять по владениям пришельцев, входить в любое здание, странствовать по окрестностям, вольны изучать мир инопланетян в любых его проявлениях, во всем многообразии его наук и искусств.

Всех их, ушедших к инопланетянам, отличало только одно – отстраненность, жуткое беспричинное молчание, росшее день ото дня.

Визиты домой становились все реже. Все реже становились звонки и видеочаты. Они растворялись в инопланетной культуре и исчезали. Напоследок их лица неизменно несли на себе печать тоски и тяжкого бремени, как будто каждый из них, вопреки всем предостережениям, заглянул за какую-то запретную дверь и был ошеломлен, сокрушен какой-то ужасной тайной. Осиротевшие семьи понимали: кто-то пожирает их сыновей и дочерей заживо, не оставляя даже косточек для похорон.

Имелись опасения (правда, вслух о них говорили редко), что сердца детей человечества разрушает – а может, и убивает – природная ксенофобия, естественное отвращение. Ведь они выросли среди своих собратьев, а после были отосланы к чужим! Ну, а свобода общения с семьей и друзьями только еще ужаснее подчеркивала разницу между инопланетянином и человеком. А инопланетяне (о чем не упоминали почти никогда) были уродливы – невероятно уродливы. Уж это-то выяснилось быстро, еще в самом начале. Возможно, из уважения к своей новой планете, возможно, от стыда они прятали свое уродство под элегантной одеждой, под перчатками, вуалями, капюшонами и масками. Но даже одного случайного взгляда было достаточно. Они были очень похожи на земных мужчин и женщин – немного выше ростом, стройные, мускулистые… Но эта схожесть и делала разницу особенно отталкивающей, а омерзение – еще более невыносимым. Есть ведь такое, чего не удастся прятать вечно: полоски покрытой густой шерстью кожи, многопалые кисти без перчаток, блестящие глаза без белков с желтоватой слизистой оболочкой…

Таковы были они – те, кто присылал розы.

Казалось, Левин, сам о том не подозревая, всю жизнь понимал: придет день, и эту оскорбительную жертву потребуют от него. И вот теперь к одному из этих созданий предстояло отправиться его младшей дочери, Эстар, по собственному почину одевшейся по моде возрожденной старины.

Пока она распоряжалась упаковкой багажа, он строчил письма, снимал видеозаписи прошения и речи, полной праведного гнева.

Но оба знали: все это бесполезно.

А где-то в недрах дома плакали Рада и Лира.

В первый день зимнего солнцестояния у крыльца остановился снегомобиль.

– Счастливо оставаться, – сказала Эстар.

– Я сде… – начал было Левин.

– Я знаю, ты сделаешь все, что сможешь. – Эстар повернулась к сестрам, изо всех сил старавшимся сдержать слезы горя и страха, чтоб не расстраивать ее. – А с вами увидимся весной. Уж я об этом позабочусь.

Вне всяких сомнений, это было правдой. Рада поцеловала ее. Лира, не рискнув последовать примеру сестры, ограничилась крепким рукопожатием.

– Счастливо оставаться, – повторила Эстар и двинулась к машине.

Взметнув за собой два снежных крыла, машина тронулась с места и в десять секунд умчалась на четверть мили. Потревоженный снег вновь лег на землю. Рада с Лирой заплакали навзрыд. Левин обнял обеих оставшихся дочерей, и они крепко прижались к нему. Увидев свое отражение в высоком зеркале, Левин с сухой, горькой иронией отметил, как все это похоже на сцену из древней пьесы – из греческой трагедии или Шекспира. Эдип и Антигона, Лир после утраты Корделии, «Зимняя сказка»… Интересно, дала ли Эстар волю слезам сейчас, наедине с собой?

Нет, Эстар не плакала. Она была вне себя от страха и злости. Но этих чувств она никак не выражала даже наедине с собой, не выпускала их за пределы сознания. Ее всю жизнь распирали изнутри чувства, не находящие выхода. С самого детства она видела, как чувства Лиры выражаются в ее музыке, а чувства Рады – в общении. Но сама Эстар родилась без творческой жилки и не сумела развить ее. Она могла говорить – логично, связно, строго по делу. Могла, если требовалось, писать лапидарные, но крайне интересные письма, эссе и образные фрагменты стихов. Однако ей никогда не удавалось передать окружающим, что у нее на душе. Более того, она прекрасно знала, что, несмотря на все страдания и стремления, никак не может объяснить этого даже самой себе. Она не имела ни малейшего понятия, чего ей хочется, и часто корила себя за неумение радоваться тому, что у нее есть – доставшемуся волею судьбы богатству, очаровательной семье, прекрасно упорядоченной красоте своего мира. В пятнадцать лет она решила завербоваться доброволицей в Маршу, на марсианский колониальный пояс, но этого ей не рекомендовали по состоянию здоровья. Как оказалось, ее легкие, вполне здоровые в земных условиях – не из тех, что будут хорошо служить в разреженной, незавершенной атмосфере Марса. Однако это ее не расстроило: сбежать на иную планету хотелось ничуть не больше, чем всего остального. Все дело было в невеликом шансе найти на Марсе собственное место. Причину быть…

Но вот теперь вынужденный отъезд подействовал на Эстар так, что она удивилась самой себе. В конце концов, что страшного в этой ссылке? Украшением дома она не являлась ни в собственных глазах, ни в глазах окружающих – значит, с тем же успехом могла жить и среди этих непонятных инопланетян. Она ни на минуту не сомневалась, что среди них обречена на ту же неясность, на тот же душевный сумбур, что и среди соотечественников, среди родных.

Конечно, страх ее был чисто инстинктивным, о нем не стоило и думать. А вот злость… Злость озадачивала. Может, это из-за отсутствия выбора? Или потому, что в душе она надеялась со временем выстроить связь с теми, кто ее любит, быть может – отыскать того или ту, кому не покажется скучной и непостижимой, к кому она сама не проникнется неприязнью, как только пройдет новизна отношений? Теперь этим мечтам настал конец. Те, кто был вынужден жить среди пришельцев, со временем отдалялись от всего человечества, это было общеизвестно. Выходит, она потеряла свой шанс стать человеком?

Путешествие заняло целый день. В машине, снабженной и оборудованной всем, что только могло ей потребоваться, имелась горячая вода и душистое мыло, еда и питье, машина предлагала Эстар ее любимую музыку, книги и фильмы. Бело-голубой зимний день медленно, постепенно сменялся сумерками. Подняв солнцезащитные козырьки на передних окнах, Эстар взглянула, куда везет ее снегомобиль.

Машина пересекала какой-то частично замерзший водоем. Впереди виднелась невысокая гора. Судя по утрированно-конической форме, гора была рукотворной – одним из каменных сооружений, украшавших Землю тут и там. Вскоре машина достигла узкой полоски берега и в гиацинтово-синих вечерних сумерках двинулась наверх.

Над пультом управления зазвучал мягкий, учтивый голос. Десять минут до прибытия…

У высоких стальных ворот снегомобиль пришлось сменить на небольшой вагончик, двинувшийся вверх по натянутому тросу.

В сорока футах над землей Эстар выглянула в окно. Внизу виднелась миля возделанной земли – сад. Прежде, чем сумерки окончательно сгустились, она увидела, что здесь имеется система управления климатом, манипулирующая временами года. У ворот была осень, с деревьев сыпались сухие желтые листья. Затем осень сменилась летом, о стенки вагончика зашуршала пышная зеленая листва. К концу путешествия вокруг стало совсем темно, но, как только вагончик коснулся платформы, в открытые двери проник нежный мрак, напоенный буйными ароматами весны.

Эстар вышла наружу, и движущаяся лестница понесла ее вниз. Впереди не спеша летел металлический слуга с ее багажом. Сквозь гирлянды белых цветов был виден дом – усеянный звездами иллюминаторов куб под сверкающим шаром крыши.

Ноги Эстар коснулись земли. Двери озарились светом и распахнулись.

Просторный холл, за ним – еще более просторная комната. Соблазнительно симметричная… Впрочем, ничего иного Эстар и не ожидала. Отчего бы комнате и не оказаться милой, монотонной, как и все прочие, что ей доводилось видеть? Отчего бы ей не оказаться привычной? Однако было здесь и нечто неопределенно странное – может быть, запах, или какой-то гнетущий, неуловимый низкочастотный звук? Так или иначе, эта странность была очень к месту. Если бы Эстар, едва войдя, не обнаружила вокруг ничего неземного, это могло бы встревожить. Возможно, хозяин понимал и учел подобные психологические тонкости.

В воздухе перед ней, словно дрессированная птица, повисла люминесцентная бусина.

– Эстар Левина! – заговорила она. – Я буду вашим проводником. Для вас приготовлены комнаты. Любые вопросы, какие вы пожелаете задать…

Казалось, этот голос принадлежит прекрасному неземному ребенку.

– Да, – перебила Эстар, возмущенная его сладкозвучием. – Когда я встречусь с твоим… С тем, кто тобой управляет?

– Когда пожелаете, Эстар Левина.

– Когда я пожелаю? Допустим, у меня нет никакого желания видеть его?

– Если такова ваша потребность, она будет удовлетворена, насколько это возможно.

– Но в конце концов это сделается более невозможным, и меня живо препроводят пред его очи?

Бусина замерцала.

– Здесь нет места насилию. Вас не станут принуждать к каким-либо действиям, не совпадающим с вашими понятиями о свободе.

– Но я здесь против собственной воли, – хладнокровно сказала Эстар.

Бусина продолжала мерцать. Молчание затянулось.

Наконец Эстар позволила бусине молча проводить ее сквозь симметричную инопланетную комнату в новые симметричные инопланетные комнаты.

Из-за того, что сказала говорящая бусина, Эстар не покидала отведенных ей комнат и личного сада целый месяц.

Комнаты были прекрасны. Здесь имелось все, что только могло ей потребоваться. Как обнаружилось, ей даже предоставили доступ к домашней библиотеке и банку данных. Все, чего она не могла получить на монитор небольшой личной консоли, приносила говорящая бусина. В ее саду, разбитом в стиле Второго Ренессанса, над стройным десятифутовым топиаром царило лето. С наступлением темноты среди листвы и под струями небольших водопадов сами собой зажигались алабастровые фонари.

Эстар все время задавалась вопросом, не следят ли, не подсматривают ли за ней. В тех случаях, когда считала это вероятным, вела себя противоестественно, театрально. В другое время – просто пользовалась всем, что только могла предоставить такая необычная автоматизированная обитель.

Казалось, вокруг полным полно невидимых рук: они распахивали перед Эстар двери, шили и приносили одежду, наполняли ванну, доставляли прессу и книги. Жизнь под неусыпным оком призраков… Земной науке и технологиям до такой изощренности было еще далеко, а может, достичь подобного уровня на Земле и не пытались. А здесь… Невидимые механизмы и силовые поля в воздухе могли даже переворачивать вместо нее страницы печатных книг, стоило только пожелать.

Через два дня Эстар отправила сообщение отцу. Сообщение было простым: «Я здесь. Все в порядке». Но такое немногословие показалось тревожным даже ей самой. Пришлось добавить постскриптум: «Рада, немедленно перестань плакать обо мне, не то ребенка выплачешь».

Отправляя почту, она подумала, прочтет ли ее сообщение инопланетянин?

На десятый день, в самом мрачном расположении духа, она заказала из библиотеки литературу и аудиодоклады о планете пришельцев и ее культуре.

– Любопытство, – сказала она, обращаясь к стенам, – сгубило кошку.

Конечно, она уже знала, кого инопланетяне напоминают сильнее всего – крупных представителей семейства кошачьих. Густая, как мох, шерсть покрывала их с головы до пят, кроме губ, ноздрей, глаз и кое-каких укромных частей тела. Возможно, они и стеснялись своего вида, но никогда не скрывали от людей его описаний – лишь собственные тела и лица прятали под одеждой и масками.

А еще Эстар отметила вот что. Статичные трехмерные изображения видов родной планеты и достижений пришельцев имелись повсюду, однако нигде – возможно, нигде на всей Земле – было не найти ни единой видеозаписи.

Вот громады тонких горных пиков – и крохотные, едва различимые фигурки на переднем плане. Вот спортивные состязания в клубах пыли – игра понятна, а вот игроков не разглядеть. Тактично: даже здесь, в собственном доме, хозяин никак не подчеркивает своей горькой инакости. Выходит, все, что предстояло увидеть Земле, подвергается строгому контролю?

Небо родной планеты пришельцев было голубым, совсем как земное, но в то же время – неизвестно, отчего – казалось абсолютно чужим. Может, из-за форм облаков или глубины горизонтов? Такими же непостижимыми, едва уловимыми были и отличия, окружавшие Эстар в этом доме. Не раз она пробуждалась от сна совершенно дезориентированной, думая, что находится в доме отца.

Однако сад манил Эстар к себе. Он доставлял ей эстетический комфорт. Вскоре она пристрастилась ужинать на просторной белой террасе, под листвой и звездами в жарком летнем небе. Тарелки сами плыли ей в руки, вина и кофе сами лились в бокалы и чашки, сама собой возникала в руке розовая сигарета.

Повсюду тайны, повсюду скрытые факты…

– Если, – сказала она, обращаясь к стенам, – ты за мной наблюдаешь, доставляет ли это тебе удовольствие, о господин?

Ей нравились архаичные выражения, наряды, музыка, живопись, манеры. Они служили ей утешением, а порой и оружием против собственной современной культуры, в которую ей, похоже, никак не удавалось вписаться. Неудивительно, вполне естественно, что она не чувствует неловкости: здесь, в жилище инопланетянина она точно так же не на месте, как и в отцовском доме.

Да, но зачем она здесь? Вот величайшая из загадок! Не рабыня, не домашний зверек… Она была свободна, как ветер. По всей видимости, так же свободны были и все остальные. Но ни один из ответов, рожденных их языками и стилусами, удовлетворительного решения не предоставлял. Замкнувшись в одиночестве, до правды тоже было не докопаться. Нетерпение росло. Страх и злость сменились мрачным, полным опасений зудом любопытства, жаждой разобраться во всем, отыскать своего похитителя, взглянуть ему в лицо. Возможно, даже коснуться его и поговорить с ним…

Любопытство… Если хозяин чисто случайно не наблюдает за ней, не читает каждую ночь донесений о каждом ее шаге от всех автоматов в доме, то что ж… Вполне может статься, что Коту тоже любопытно.

– Как терпелив ты был все это время! – поздравила она стены наутро последнего дня месяца. – Не пригласить ли тебя в мой сад? А может, лучше встретиться с тобой в твоем?

После этого она закрыла глаза и мысленно, отчетливо проговаривая каждое слово в голове, добавила: «Я буду ждать тебя на лужайке перед домом, под всеми этими цветами. На закате».

И на закате она вышла туда, одетая в земной наряд пятнадцатого столетия. Ткань, из которой он был сшит, была изготовлена из марсианских пылевых кристаллов.

Лучи заката за цветущими весенними деревьями окрасили багрянцем ее лицо и платье, и вдруг заходящее солнце заслонила тень.

Эстар подняла взгляд, и экстраординарное, немыслимое ощущение накрыло ее с головой, переполнило глаза, голову, грудь… Нет, это был вовсе не страх – скорее, некое другое потрясающее чувство. От этого чувства Эстар едва не разрыдалась.

Он был здесь. Он прочел ее мысли. И, если уж он был способен на это, то действительно вряд ли хоть раз попросту наблюдал за ней!

– Ты признал это, – сказала она. – Как же это смешно! Несмотря на все уважение к моей… к неприкосновенности моей личной жизни… ты признал, что от тебя не утаить ничего!

Он был выше ростом, но не настолько, чтоб это застало Эстар врасплох. Она и сама была не из коротышек. Как все пришельцы, он был укрыт одеждой целиком и полностью. Отблески заходящего солнца скользнули по темному стеклу его маски, сквозь которое он мог видеть Эстар, но та не могла различить за стеклом ничего. Его брюки плотно облегали тело, но ткань их поблескивала, рябила так, что с уверенностью ничего было не разглядеть. Во всем костюме не было ни щелки, ни бреши, одежда скрывала тело до последнего сантиметра. Взгляду была доступна только фигура – мужская, великолепных пропорций, знакомая, но в то же время чужая, подобно комнатам его дома и небесам его родной планеты. Его руки были затянуты в перчатки – дурацкое неумышленное совпадение с нарядом Эстар. Пальцы были длинны, на каждой руке – по шесть.

Впрочем, фотоснимков и трехмерных изображений подобных существ Эстар видела дюжины. А вот то, что произошло… Да, это было ново.

Как только он заговорил, Эстар с легким удивлением отметила, что даже его голос искажен каким-то приспособлением, дабы не оскорблять чувств ее соотечественников.

– Чтение твоих мыслей, Эстар Левина, вовсе не было посягательством на твою личную жизнь. Прими во внимание: ты сама предназначила их для прочтения. Признаю: мой разум чувствителен к сигналам другого разума, адресованным ему. А твой сигнал был очень силен. Можно сказать, остр, как бритва.

– Я, – заметила Эстар, – не телепат.

– Я способен воспринимать любые подобные преднамеренные сигналы. Попытайся поверить моим словам: в данный момент я не знаю, о чем ты думаешь. Хотя вполне могу догадаться.

В его голосе не слышалось акцента, одни только механические искажения. Однако он был очарователен – в каком-то собственном, нечеловеческом, совершенно неприемлемом роде.

Некоторое время они гуляли по сумрачному внешнему саду. Зажегшиеся иллюминаторы выхватывали из темноты ползучие стебли, орхидеи, деревья – инопланетную флору, постепенно прижившуюся среди земной растительности. Луна карабкалась вверх из долины по трехфутовому стеблю похожего на ирис цветка с лепестками цвета темно-синего пламени.

Они почти не разговаривали. Время от времени она задавала вопрос, а он отвечал. Но вот, где-то под пышными земными чинарами, Эстар внезапно обнаружила, что он рассказывает ей сказку, одно из преданий своей родной планеты. Она слушала, будто завороженная. Причудливый, фантастический голос, полумрак, ароматы весны и слова – все это сливалось в волшебную рапсодию. Позже, оставшись одна, Эстар обнаружила, что совершенно не помнит сказки. Пришлось разыскивать ее среди интеллектуальных диковин банка данных. Без его голоса, сада и сумерек сказка оказалась простенькой, незначительной, общим местом многих культур далеко не одной планеты – поход, череда задач и препятствий… Шарм этой сказке придавало лишь множество растений да восход особой звезды.

Вернувшись в дом, они поднялись наверх – в одну из комнат, где был накрыт ужин. И где он тоже принялся есть и пить. Участок маски напротив его губ каким-то невероятным образом исчезал, стоило ему только поднять кубок или поднести ко рту вилку. А когда кубок или вилка опускались книзу, маска вновь становилась цельной – нерушимо твердой, как всегда. Не раз во время этих исчезновений непроницаемого с виду вещества Эстар пыталась разглядеть, что там, под ним. Она смотрела и смотрела, и злость, точно кислород, снова и снова наполняла ее грудь и растворялась в крови.

– Прошу прощения за то, что ввел тебя в замешательство, – сказал он. – Материал маски состоит из разделяемых молекул и атомов, а на Земле эта технология еще не получила распространения. Если это причиняет тебе неудобство, я могу воздержаться от пищи.

– Да, причиняет, но нет, не воздерживайся, – ответила Эстар. – А почему ты можешь есть земную пищу? И отчего эта технология разделяемых атомов не предоставлена Земле?

К ее немалому изумлению, хрупкий бокал в ее руке рассыпался на мелкие осколки, так и не успевшие упасть на пол.

– Ты не порезалась? – без всякого выражения спросил искаженный голос.

Эстар взглянула и убедилась, что на ладони нет ни царапинки.

– Я не сжимала его настолько сильно, чтобы это произошло, – отметила она.

– Дом рад услужить, но еще не привык к тебе, отсюда и возможные недопонимания. Вероятно, тебе захотелось что-то разбить?

– Мне хотелось бы вернуться в дом отца, – ответила Эстар.

– Ты можешь сделать это в любой момент.

– Но я хочу остаться там, – уточнила она. – То есть, не хочу возвращаться сюда.

Эстар замерла в ожидании. Сейчас он скажет, что ей придется вернуться. И таким образом она вынудит его продемонстрировать истинную звериную грубость своего всесилия.

Однако он сказал совсем иное:

– Уверяю тебя, я не читаю твоих мыслей. Но ложь чувствую сразу же.

– Ложь? В чем же я солгала? Я сказала, что хочу вернуться домой.

– «Домой», Эстар Левина, есть слово, не имеющее для тебя никакого смысла. Здесь ты дома ровно в той же мере, что и в доме отца.

– Здесь дом чудовища, – дерзко сказала она. Внезапно ей стало очень холодно, будто в дом разом ворвалась зима. Но голос ее продолжал звучать спокойно. – Могущественного диковинного чудища. Возможно, мне удастся убить его. Что за этим последует? Из твоей галактики пришлют карательный флот и уничтожат Землю, а заодно и всю Солнечную систему?

– Убить меня тебе не удастся. Моя шкура очень толста и прочна. То же самое верно и для моего внутреннего строения. Возможно, тебе удастся причинить мне значительную боль, но убить меня ты не сможешь.

– Нет, конечно, нет, – сказала Эстар, отводя взгляд от безликой блестящей маски. Казалось, пульс сотрясает все тело, от макушки до пят. Ей было невыразимо стыдно за свою никчемную вспышку злости. – Прости. Я сожалею о своих дурных манерах, а равно и о неспособности убить тебя. Пожалуй, мне лучше уйти к себе.

– Но отчего же? – спросил он. – По моим впечатлениям, ты предпочла бы остаться здесь.

Привставшая было Эстар обреченно опустилась в кресло.

– Нет, – заверил он, – у меня и в мыслях не было отказывать тебе в праве на камуфляж, однако сама природа камуфляжа подразумевает, что он должен успешно сливаться с твоим окружением. Ты же пытаешься обмануть не меня, а себя. В этом-то и причина твоих неудач.

– Зачем я доставлена сюда, если не для забавы и унижений? – спросила Эстар. К собственному удивлению и дискомфорту она обнаружила, что еще в настроении шутить, и коротко рассмеялась. Хозяин дома не поддержал ее смеха, но чувствовалось, что шутку он понял и оценил. – Может, ради эксперимента, проверки на толерантность и способность к адаптации? Чтоб посмотреть, какую степень близости к вам способен вынести человек? Или наоборот?

– Нет.

– Тогда зачем?

Последовала пауза. Внезапно, без видимой причины, Эстар накрыла стремительная волна страха и дурноты. Может ли он почувствовать и это? Глаза ее потемнели, и она поспешила прикрыть их ладонью. Едва не поперхнувшись, она быстро сказала:

– Если ответ существует, пожалуйста, не говори. Не надо.

Он продолжал молчать, и через несколько секунд Эстар сделалось лучше. Она глотнула вина из нового бокала, подплывшего к ней по воздуху, и спросила, не глядя на хозяина:

– Это я установила такой… барьер против знаний подобного рода? Или это сделал ты?

– Эстар, – донеслось до нее из невероятной дали, из-за всех трех футов обеденного стола. – Эстар, ваша раса склонна порой требовать от себя слишком мало или слишком много. Если на твой вопрос есть ответ, ты отыщешь его в свое время. Тебя пугает не сам ответ, а его суть. Подожди, пока этот страх не пройдет.

– Как же он может пройти? Удерживая меня здесь, ты обрекаешь меня на него.

Но эти слова были ложью – теперь она прекрасно понимала это сама.

В течение считаных часов она говорила с ним куда больше, чем с любым из собственных собратьев. Она расслабилась в его обществе настолько, что едва не позволила себе лишиться чувств – а ведь такое случалось в ее жизни всего дважды, в обществе Левина и Лиры, и оба раза Эстар сопротивлялась этому с ужасом, в беспричинном страхе перед потерей сознания.

Пришелец сидел напротив. Нет, и столовый нож, и стены комнаты были знакомыми и привычными, однако во всем вокруг чувствовалась неуловимая странность, причин которой Эстар не могла ни разглядеть, ни понять умом. И он – его жуткое, кошмарное уродство, замаскированное одеждами…

Вдруг, вновь без видимой причины, Эстар ударилась в слезы. Она проплакала на его глазах целых три минуты, смутно ощущая некое бесстрастное, не имевшее ничего общего с сопереживанием сострадание. Рыдая, она наконец-то пришла к уверенности, что он и в самом деле не читает ее мыслей. Ее мыслей не читал даже дом, вовремя доставивший ей стопку салфеток. Через три минуты она извинилась и оставила его. На сей раз он ей не препятствовал.

Вернувшись к себе, она с радостью обнаружила приготовленную постель и тут же легла, предоставив видимым и невидимым механизмам освобождать ее от одежды. А ранним утром, едва проснувшись, вызвала бусину, упавшую сверху, словно капля дождя, и велела ей отыскать сказку, рассказанную инопланетянином накануне. С хозяином решила больше не встречаться, пока сам не позовет.

Прошел день.

Ночь.

Еще день.

Все это время она думала о нем. Написала короткое эссе – анализ его внешности, его скупых жестов, его врожденного уродства, о котором Эстар, пусть даже бессознательно, не могла забыть ни на миг. И голоса – искаженного, но все же такого завораживающего…

Еще ночь.

Эстар не могла уснуть. Пришелец так и не призвал ее к себе. Гуляя под звездами в своем саду, она нашла зеленую розу, мягко освещенную небольшой лампой, и долго смотрела на свет, сочащийся сквозь упругие нежные лепестки. Казалось, она сама окутана таким же сиянием – облаком света, легко пронизывающего ее сопротивление насквозь.

«Как поразительно, необоримо обаяние того, – писала она, – к чему тянуло всю жизнь: быть понятой, принятой, и, таким образом, обрести душевный покой. Избавиться от ощущения уникальности, замкнутости, одиночества».

Еще день.

Эстар обдумала возможность побега. Выйти из сада, спуститься с горы, отыскать в глуши какой-нибудь пункт связи или транспорт… План претворился в грезы наяву, и он отыскал ее.

Еще ночь.

Еще день.

В тот день она оставила притворство, и он внезапно появился в ее саду. Она не поняла, как он вошел – просто прошла меж топиаров и увидела его. В знак приветствия он без малейшей неловкости подал ей руку – шестипалую, затянутую в перчатку. Эстар ответила тем же. Они заговорили. Они говорили весь день и часть вечера. Он играл для нее музыку родной планеты. Эстар не понимала ее, однако эти пылкие ноты раз за разом трогали какие-то струны ее души.

Эстар никогда не могла понять, чего ей нужно от самой себя. Она рассказывала ему о том, о чем, казалось бы, давно позабыла. Он обучил ее настольной игре своей планеты, а она научила его земной игре с цветными пятнышками света.

Однажды поутру она проснулась от собственного пения. Она пела во сне! Мало этого, она сама сочинила фрагмент мелодии и несколько музыкальных фраз! Эстар принялась работать над музыкой, даже не вспоминая об одиночестве – ведь музыка была с ней. Хозяину о музыке не сказала ни слова, пока он не спросил сам – только после этого она сыграла мелодию и для него.

Стыд Эстар испытывала крайне редко, и то не сознательно – скорее, на гормональном уровне. Приток элементов, воздействующих на нервы – и вспоминаются Левин, Лира, Рада. Рано или поздно должно было произойти что-то новое: все, что происходило сейчас, лежало в стороне от жизни, не имело с ней никакой связи.

К этому времени Эстар узнала имя пришельца. Земного эквивалента оно не имело, и она не могла ни написать, ни даже произнести его вслух – разве что повторять в мыслях. Так она и делала…

Она любила его. Она полюбила его с первой же встречи, с первой минуты там, под цветущими вешними деревьями. Полюбила, и встретила эту любовь с радостью сродни той, с какой дневные создания встречают утро нового дня.

Конечно же, он знал об этом. Если не из ее мыслей, то видя, как, отыскав его, она спешит к нему по дорожке сада. Видя, как она преображается рядом с ним. Видя расцвет ее творчества. Ее счастье.

Во что же она превратится со временем?

Родным Эстар написала лишь три коротких послания, не шедших ни в какое сравнение с объемом их писем.

Когда лето на лужайках вокруг дома приблизилось к концу, во всем прочем мире настала весна, и Эстар, как обещала, отправилась навестить отца.

Леса за домом окутала изумрудная дымка нераспустившихся почек. Внизу, у подножья холма, бурлила река, набухшая от талого снега. День выдался безветренным, и вся семья вышла наружу встречать Эстар. Лира, смуглая музыкальная нота, улыбалась сестре. Улыбалась и Рада. И обе смотрели на Эстар с опаской, тактично, пытаясь понять, как ее лучше приветствовать, но безуспешно. Откуда им было знать? Рада вновь обрела прежнюю стройность. Две недели назад истек семимесячный срок ускоренной медициной беременности, и она родила сына – прекрасного здорового малыша. Об этом родные рассказывали в видеозаписи – последней из десяти, не считая писем от Лиры… Левин – отец Эстар – стоял в дверях. Но радость всех троих была какой-то… чересчур уж преувеличенной. Казалось, все это делается напоказ, дабы хоть как-то выразить то, чего никто из них не решается выразить искренне.

По пути внутрь все болтали без умолку, рассказывая Эстар обо всех новостях. Лира продемонстрировала чудесное камерное произведение, над которым работала вместе с Экосуном, своим возлюбленным – очевидно, он все это время жил здесь, с нею, и уехал только из уважения к возвращению Эстар, к ее потребности побыть наедине с родными. Рада принесла сына. Тот выглядел прямо-таки съедобным: личико цвета патоки, беззубый клубничный рот, огромные янтарные глаза, довольно густые волосики цвета кукурузы…

– Видишь, – сказала Рада, – теперь я знаю, кто его отец, и безо всяких анализов. Кроме этих волос, в нем не было ничего хорошего.

– Наотрез отказывается хотя бы сообщить папаше, – добавил Левин.

– О, сообщу, сообщу. Когда-нибудь, попозже. Но фамилию ребенок получит мою – или твою, если ты не против.

Выпили чаю с пирожными. Затем было подано вино, а после подоспел и ужин. Угощение, куча новостей; дивный – просто загляденье – малыш; игра с новой кошкой – белой, с серой полосой от хвоста до подбородка; чудесная новая картина и новая музыка Лиры – все это держало напряженность в узде, делало ее почти незаметной. Но к полуночи все поутихли. Малыша унесли, кошка заснула, музыка смолкла, картина померкла на фоне дружеского, неформального пламени свечей. Эстар вполне могла бы сослаться на усталость и отправиться спать, но ведь за этим настало бы завтра…

Рано или поздно этот разговор должен был состояться.

– На самом-то деле, – начала она, – я ведь ничего не рассказала о том, где была.

Рада отвела взгляд. Лира храбро уставилась на сестру.

– Отнюдь, – возразил Левин. – Ты рассказала о многом.

Да, он и вправду полагал, что дочь рассказала многое – очень и очень многое. Она удивительно изменилась, однако изменения были не из тех, которых следовало бы опасаться. Скорее, теперь она выглядела увереннее, спокойнее, тише, более чуткой и благосклонно внимательной к родным, чем когда-либо раньше. Одним, самым очевидным, самым знаменательным и неожиданным символом перемен были ее волосы – спокойного темно-русого цвета, без малейшего следа зеленой краски.

– Что же я такого успела сказать? – с невольной, едва ли не триумфальной улыбкой спросила она.

– Хотя бы – что нам ни к чему бояться за тебя, – ответил он.

– Верно. Ни к чему. Честно говоря, я просто счастлива.

Нежданный взрыв невнятных изумленных возражений последовал со стороны Лиры.

Эстар повернулась к ней.

– Он… – Она запнулась в поисках подходящего слова и, наконец, выбрала нужное. – Он интересен. И его мир – тоже. Я начала сочинять музыку. Нет, Лира, до тебя мне тут далеко, моя музыка вовсе не так сложна и прекрасна, но она приносит мне радость. Мне нравится сочинять. От этого мне лучше.

– Пожалуйста, прости, – сказала Лира. – Я не имела в виду… я просто хотела сказать…

– Что в таком неприемлемом положении нечему радоваться? Да. Но это не так. Я не хотела ехать туда, потому что не знала, к чему это приведет. А оказалось, что именно такая жизнь мне и нужна. Помнишь, как я собиралась отправиться в Маршу? Пожалуй, даже это не принесло бы мне столько хорошего. А ведь, возможно, я даже в чем-то ему помогаю. Думаю, они исподволь, ненавязчиво изучают нас. Если так, я приношу ему пользу.

– Ох, Эстар…

Не удержавшись от слез, Лира извинилась перед остальными и покинула комнату – очевидно, в мыслях ругая себя за нетактичность. Рада поднялась из-за стола и тоже ушла, объяснив, что собирается присмотреть за Лирой.

– Ну вот, – вздохнула Эстар.

– Все хорошо, – сказал Левин. – Пусть это не волнует тебя сверх меры. Перевозбуждение… Сначала к нам вторгся малыш, а за ним – ты… Однако продолжай. Что же ты делаешь там, на этой горе?

Отец долго слушал ее рассказ. Похоже, ей удалось выразить, что у нее на душе, намного лучше прежнего, но, несмотря на это, самым поразительным для отца оказалась схожесть, привычность жизни с пришельцем. И в самом деле – там, у пришельца, Эстар не занималась ничем таким, чем не могла бы заниматься дома. Однако здесь она в жизни не делала ничего подобного… Он мягко, будто ступая по тонкому льду, который в любой момент может треснуть под ногами, расспрашивал о подробностях жизни под одной крышей с инопланетянином. И тут же отметил одну вещь: да, дочь свободно, и даже очень часто упоминала о нем в связи с другими вещами, но говорить о нем прямо ей было явно неловко. В такие минуты ее немедленно охватывало смущение, жесты становились угловатыми, фразы – неровными.

Наконец он взял себя в руки, подошел к шкафу из красного дерева, изготовленному пять сотен лет назад, налил в два бокала бренди, изготовленного лишь немногим позже, и сказал:

– Прошу тебя, если не хочешь, не отвечай. Но я боюсь… я все время подозревал, что, несмотря на все генетические, этические и социальные различия, те, кого они забирают к себе, в конечном счете становятся их… возлюбленными. Правда ли это, Эстар?

Застыв над бокалами бренди, он ждал…

– До сих пор ни о чем подобном даже речи не было, – ответила она.

– Есть причина думать, что в будущем это может измениться?

– Не знаю…

– Я спрашиваю не от простой тревоги и не из нездорового любопытства. Судя по рассказам и поведению других, можно предположить, что ни один из них не был изнасилован и не подвергался принуждениям. Это должно означать собственную… готовность.

– Ты спрашиваешь, не хочется ли мне стать его любовницей?

– Я спрашиваю, не влюблена ли ты в него.

Обернувшись, Левин подал ей бренди. Эстар приняла бокал и опустила взгляд. Однако изменившегося выражения ее глаз нельзя было не заметить, и Левина охватил ужас. Описания именно этой смертельной тоски, именно этого взгляда, обращенного куда-то внутрь и вдаль, он слышал не раз и не два. Но это выражение тут же исчезло.

– Пожалуй, я не готова думать об этом, – сказала Эстар.

– Что же, – спросил он, – причинило тебе такую душевную боль?

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – ответила она.

Торговец и дипломат, он тут же развернул беседу в иное русло, хотя и сомневался, не делает ли ошибку. Но, так или иначе, они заговорили о чем-то еще.

Лишь много позже, отправляясь спать, он сказал:

– Если я в силах сделать для тебя хоть что-нибудь, только скажи.

И тут Эстар вспомнилось, как он, вручив ей розу, сказал, что любит ее больше всех. Странно. Если ее любили всю жизнь, то в чем же дело? Что же тут не так?

– Эта ситуация оказалась немалым потрясением для всех нас, – добавил он.

Эти слова отчего-то было приятно слышать. Эстар поцеловала отца и пожелала ему спокойной ночи. Казалось, сейчас с ним так легко, потому что разлука сблизила их… но это, конечно же, было не так.

Прошло две недели. Лира и Рада смеялись и больше не плакали. Пикники, катания на катерах, воздушные прогулки… Лира выступала в «живом» концерте, а вся семья сидела в зале, радуясь за нее. Все стало проще – настолько, что в дом вернулся Экосун, а следом за ним и возлюбленная Рады. Все вместе они завтракали и обедали в роскошных ресторанах или нежились на подушках в общих комнатах, слушали музыку, смотрели видеопьесы, читали или дремали. Только Эстар часто оставалась в своих прежних комнатах, в окружении памятных вещей, казалось, больше не имевших с нею ничего общего. Хоть какую-то связь с ней мог бы иметь только полученный некогда вызов, та самая неувядающая зеленая роза, но ее убрали.

Теперь таким сделалось все вокруг. Все вокруг превратилось в яркое, красочное интересное приключение, в котором она была совершенно чужой. Жизнь остальных захватывала Эстер с головой только благодаря своей… чуждости. То же самое и с родными: она любила и уважала их всех, была привязана к ним всей душой – и все по той же причине.

Объяснить им этого она не могла, а если бы и смогла, почла бы за лучшее промолчать. Она лгала даже самой себе, изо всех сил стараясь выкинуть мысли обо всем этом из головы. Однако ощущение собственной лжи не оставляло ее ни на минуту. Чтобы хоть как-то отвлечься от него, требовался еще один бокал вина, еще одна глава новой книги, еще один взрыв смеха – то одно, то другое, то третье, и так без конца.

К концу второй недели терпение исчерпалось. Притворяться больше не было сил. Хотелось крикнуть им всем: «Я знаю, кто вы! Вы – мои дорогие друзья, мои блистательные кумиры, я наслаждаюсь вашим обществом, я восхищаюсь вами, но как же порой неспокойно среди вас! Мне нужен отдых! Теперь я хочу…»

Теперь я хочу домой.

И тут в голове совершенно закономерно родился новый вопрос. Дом на горе стал ее домом, потому что там жил он – тот, чьего имени она не могла ни написать, ни произнести. И потому, что она любила его. Но какого же рода эта любовь? Любовь к животному? К другу? К владыке? К учителю? К брату? Или, как полагал Левин, к возлюбленному? Казалось, разум вот-вот захлестнет волна мрака, и Эстар пришлось захлопнуть перед ней двери. Все это было просто немыслимо.

Первые же робкие слова о возвращении не вызвали никаких возражений. Все вышло само собой. Как будто родные узнали о ее желании уехать раньше нее самой.

– Чуть не забыла отдать их тебе. А ведь собиралась вручить еще в день приезда. Коричневые топазы – как раз в цвет твоих волос.

Камни на дымчатой ладони Рады поблескивали, словно светясь изнутри.

– Зачеши волосы назад, как тогда, на концерте. С такой прической и носи.

– Спасибо, – сказала Эстар. – Они – просто прелесть.

Потянувшись к серьгам, она – неожиданно для самой себя, совершенно естественно – взяла сестру за руку. И тут же почувствовала биение пульса под кожей. Казалось, из руки в руку течет странная сила, сродни силе исцеляющего прикосновения.

Обе рассмеялись.

– Но по какому случаю мне надевать их там, на горе? – бездумно спросила Эстар.

– Для него, – ответила Рада.

– Для…

– Для него, – твердо повторила Рада.

– О, – вздохнула Эстар, разжимая пальцы.

– Нет, никто из нас не обсуждал этого за твоей спиной, – сказала Рада. – Однако мы все понимаем. Послушай меня, Эстар, на самом деле в твоих чувствах к этому… к нему, и даже в сексуальном влечении к нему нет ничего дурного.

– Ох, Рада, в самом деле…

– Послушай. Я знаю: ты очень и очень невинна. Не невежественна, нет – именно невинна. И в этом тоже нет ничего дурного. Но сейчас…

– Рада, прекрати.

Эстар отвернулась от сестры, однако машины, паковавшие ее багаж, не нуждались в присмотре, и она беспомощно уставилась в стену. А Рада и не думала умолкать.

– Препятствие только в одном. В твоем случае это не культура и не расовая принадлежность. Ты сама понимаешь, в чем дело. В их внешности. Прости, прости меня, Эстар, но это и есть корень всех твоих тревог, не так ли?

– Откуда мне знать? – огрызнулась Эстар.

– Верно, неоткуда. Если только ты еще не видела его без этой их маскировки. Ведь не видела?

Эстар промолчала, однако ее молчание было красноречивее всяких слов.

– Тогда возвращайся, – сказала Рада. – Возвращайся и заставь его показаться. Или найди способ взглянуть на него, так, чтобы он не знал. Тогда-то все и поймешь.

– А что, если я не хочу ничего знать?

– Возможно. Но ты уже зашла слишком далеко.

– Это ты сейчас пытаешься заставить меня зайти слишком далеко. Ты просто не понимаешь…

– О, вот как?

В ярости обернувшись к сестре, Эстар сумела отыскать только одно уязвимое место:

– Может, ты, – сказала она, – нарочно хочешь испортить… испортить все.

– Может, и так. Но какая разница? Он… это… словом, кем бы там ни был этот инопланетянин, он – настоящий. Живой. Мужчина. И тебя влечет к нему. Но как ты смеешь поддаваться этому влечению, не взглянув на него и не выяснив, сможешь ли вынести его вид?

– Но они уродливы, – бесстрастно сказала Эстар, сама удивившись, как мало значат эти слова.

– Некоторые люди – тоже. Но это не мешает им любить и быть любимыми.

– Допустим, я каким-то образом увижу его – хоть и не знаю, как это устроить – и не смогу вынести его вида…

– Тогда твои чувства найдут какой-нибудь другой выход. Но оставлять все как есть – это просто абсурд.

– Прошу тебя, сестрица, – зарычала Эстар, – оставь меня в покое! Или уж, коль сама безгрешна, первой кинь в меня камень!

В глазах Рады мелькнул огонек изумления.

– Да, и меня есть в чем упрекнуть, – помолчав, сказала она. – Эти двое… Значит, ты тоже застала их…

Не завершив фразы, она вышла. Серьги с топазами остались лежать на ладони Эстар.

Возвращение оказалось проще простого, будто Эстар унесло прочь горной лавиной.

Как-то незаметно она оказалась в машине, вскоре дом превратился в крохотную темную точку позади и скрылся из виду. Оставшись одна, она погрузилась в раздумья, а очнувшись от мыслей, не успев даже подготовиться к прибытию, увидела впереди громаду конической горы.

Над воротами в сад витал призрак зимних холодов. В глубине сада с деревьев облетали бананово-желтые листья. Подобные анахронизмы, причуды систем управления погодой, Эстар видела много раз в жизни, однако здесь они – без всяких на то причин – казались просто чудом.

Гирлянды цветов перед домом исчезли. Повсюду вокруг распустились розы. Инопланетные, очень высокие, цвета воды и неба – ни намека на кровь и румянец, пергамент и белизну роз Земли.

Пройдя через поле роз, Эстар оказалась у двери, вошла в дом и проследовала прямо в те комнаты, что были отведены ей. Здесь она внимательно огляделась. За все это время она не успела исследовать свои комнаты до конца, не говоря уж о значительных участках дома и сада.

При подобных обстоятельствах счесть это место домом было невозможно, сколько ни убеждай себя в обратном всеми силами разума.

Где же он может быть? Ведь он наверняка знает о ее возвращении. Конечно же, знает. Может быть, если выйти в свой сад…

Прозвучавшее в ответ слово означало «да». Слово было незнакомым, однако Эстар безошибочно поняла его смысл: ведь оно прозвучало в ее собственной голове.

Она замерла, охваченная трепетом. Как же они близки, если он может разговаривать с ней таким образом? Выходит, интуитивно почувствовав в себе телепатические силы, она мысленно потянулась к нему, отыскала его, коснулась его, и он коснулся ее в ответ. И – никаких ощущений непрошеного вторжения. Его «да» прозвучало заботливо, учтиво и очень нежно.

С этими мыслями Эстар отправилась в сад. Здесь было начало осени. Топиары чернели в последних отсветах заходящего солнца. Он стоял за деревьями, у каменного бассейна с яркими, пестрыми рыбками. На краю бассейна, склонившись к воде, вглядываясь в глубину, балансировала цапля из голубой стали, но умудренные опытом рыбки ничуть не боялись ее – ведь цапля никогда в жизни не нападала на них.

А если и с ней – то же самое? Вот он стоит перед ней, полностью скрытый одеждой и маской. За все это время он никогда не давал ей повода для страха. Но стоит ли считать это причиной не бояться?

Он взял ее за руку, и она не стала противиться. Она любила его и боялась только одного – что он наверняка знает об этом. Но вот они заговорили, и вскоре ее перестала тревожить и собственная любовь, и то, что он может знать о ней.

Они говорили обо всем и ни о чем, и большего ей не требовалось. Она чувствовала и напряжение каждой жилки тела, и небывалый покой, расслабленность мыслей. Тревожило только одно. То, на что намекал ее отец, Левин, то, о чем постеснялась говорить Лира, то, что высказала вслух Рада. Может ли он прочесть, почувствовать это в ее мыслях?

Вполне возможно. А если она спросит об этом, каким образом, в каких выражениях он отвергнет ее вопрос? А сможет ли она задать его? А захочет ли?

В тот вечер они ужинали высоко, внутри шарообразной крыши дома. Комнату освещал только светящийся стол да густые россыпи звезд за стеклом, и Эстар снова смотрела, как молекулы его маски расступаются перед чашкой, бокалом или вилкой.

Позже, когда оба слушали музыку его планеты, она разглядывала его длинные пальцы, затянутые в перчатки ладони, покоившиеся на подлокотниках кресла так мирно и в то же время так живо – совсем как спящие кошки.

Кошачьи глаза… Разве она завизжит от ужаса, едва увидев их? Да, уже многие недели он снился ей каждую ночь в бессвязных сексуальных сновидениях, в сновидениях, исполненных страсти. Однако во всех этих снах он оставался призраком, тенью. Ей снилось, как их тела сплетаются в темноте, вслепую, на ощупь… Порой она ненавидела Раду за ее правоту.

Когда музыка стихла, он медленно повернул голову, и Эстар залюбовалась грацией и силой незримой шеи, несущей на себе незримый череп. Укрытые тканью руки согнулись. По всему телу волнами заиграли мускулы, и он – одним плавным, невероятно грациозным движением – поднялся на ноги.

– Ты очень устала, Эстар, – сказал он.

– Но ведь ты знаешь, о чем мне хочется спросить.

– Нет. Только чувствую, что ты хочешь о чем-то спросить.

– Нельзя ли увидеть тебя? Таким, какой ты есть. Несомненно, это должно когда-нибудь случиться, если я живу здесь, с тобой.

– Торопиться с этим нет никакой надобности. Порой с подобными тебе компаньонами моих соотечественников это случается только через много лет. Понимаешь, Эстар? Тебе вовсе не обязательно видеть меня таким, какой я есть.

– Но все-таки ты не против? – спросила она.

– Нет, я не против.

– Когда же? – спросила она, не сводя с него взгляда.

– Думаю, не сегодня. Пожалуй, завтра. Возможно ты помнишь, что по утрам я плаваю. Устройство, заботящееся о тебе, отведет тебя к моему бассейну. Само собой, плаваю я без всего этого. Ты сможешь взглянуть на меня, разглядеть, а после – остаться или уехать. Как пожелаешь.

– Спасибо, – сказала Эстар.

В висках заломило. Казалось, какая-то часть ее «я» умерла, выжженная ужасом перед тем, на что она решилась минуту назад.

– Но ты можешь и передумать, – добавил он. – Не бойся обмануть мои ожидания.

В чеканном искаженном голосе не слышалось ни намека на чувства, и все же… Неужели он тоже боится?

Покончив с обычными приготовлениями ко сну, Эстар улеглась в постель, как будто эта ночь ничем не отличалась от любой другой, но уснуть так и не смогла. Наутро она поднялась, приняла ванну, оделась, словно самым обычным утром. Пока механизмы мыли и расчесывали ее волосы и оттеняли черты лица неброским макияжем, она обнаружила, что не может вспомнить ничего – ни о прошедшей ночи, ни об обычной утренней рутине умывания и одевания, ни о чем-либо другом. Помнила только о том, что близилось с каждой минутой, о том, что вскоре увидит его – таким, какой он есть. Казалось, она пережила этот момент не меньше пяти тысяч раз, вновь и вновь призывая его, убегая от него прочь и вновь возвращаясь к нему в мыслях.

Отсюда вопрос: известно ли ему все, что она навоображала? Если он и не чувствовал ее мыслей, то легко мог о них догадаться…

С этими мыслями она выпила свежего чаю, радуясь боли в обожженных губах.

В воздухе перед ней повисла говорящая бусина. Эстер протянула к ней руку, и бусина опустилась на ладонь. Глупая милая хитрость, самообман… и все-таки Эстер нравилось делать вид, будто ее бусина тоже хоть немного живая.

– Отвести ли вас к внутреннему бассейну, Эстар?

– Да, – сказала она. – Отведи меня туда поскорее.

Вначале она оказалась в той части дома, куда почти не заглядывала, потом одна из стен перед ней расступилась, так же, как молекулы его маски, и… За ней начиналась часть дома, где Эстар не бывала еще никогда.

Его комнаты.

Они открывались одна за другой. Пустые, почти голые, окрашенные в неяркие цвета, украшенные там и сям вещами, перед каждой из которых Эстар в другое время надолго замерла бы в безмолвном восхищении. Музыкальные инструменты его планеты; скульптура, изображавшая странного, неведомого зверя; раскрытая книга, а на страницах – знаки инопланетного алфавита, написанные от руки…

Но вот очередная стена разъехалась в стороны, и бусина замерцала, указывая путь в прямоугольное помещение. Вверху голубело земное небо, в центре синела вода. У края бассейна стояли шеренги горшков с огромными неземными папоротниками и крохотными неземными деревцами. Листья растений ласково клонились к воде, приправленной теми же минералами, что и воды их родины. Нетрудно было представить, что перед Эстар – кусочек его родной планеты, и темное сильное тело, рассекающее воду у самой ее поверхности, принадлежит вовсе не пришельцу с иной планеты, а самому настоящему местному жителю. Здесь, в эту самую минуту, пришельцем с иной планеты была она сама.

И в эту самую минуту темная фигура достигла края бассейна – в каком-то десятке футов от нее.

Он вынырнул из воды, тут же покрывшейся рябью. Он выбрался из бассейна, двинулся вперед среди горшков с деревьями и папоротниками, и вскоре вышел из тени листвы, так же, как перед этим из воды. Все было, как он и обещал. Она могла видеть его – нагого, без маски, таким, какой он есть.

Эстар смотрела на него, насколько хватило выдержки. Затем развернулась и быстро пошла прочь. А вскоре, не успев даже достигнуть внутренних комнат, пустилась бежать.

Вернувшись в отведенные ей комнаты, она уже через час отправила к нему говорящую бусину – с просьбой. Не прошло и пяти минут, как бусина вернулась с ответом. На сей раз о телепатической связи не было и речи. Он понимал: Эстар бы не вынесла этого.

– Прошу вас, не спрашивайте ни о чем, – сказала она. – Пожалуйста.

Родные не ожидали ее приезда и не готовились к встрече. Рассеянные по комнате, будто опавшие листья, они встретили ее появление тревожными односложными восклицаниями.

Конечно же, они поняли, что произошло. Винил ли кто-то из них в происшедшем себя? Этого Эстар не заметила. Об этом она просто не задумывалась. Она не думала ни о чем, и меньше всего – о том, что в конце концов должна будет вернуться туда, откуда сбежала.

Уйдя в свои комнаты в доме Левина, она окинула взглядом незнакомые знакомые стены и вещи и улеглась в давно позабытую издавна памятную постель.

– Принесите чего-нибудь усыпляющего, – сказала она домашним роботам.

Роботы повиновались. Выпив лекарство, Эстар закрыла глаза и утонула в море глубиною в тысячу миль. Ей снились сны, но все они были путаными, отстраненными. В краткие минуты пробуждения она не могла вспомнить ничего, кроме ярких красок да бесформенных вихрей вопросов и шума. Сны ничем не угрожали. Окончательно проснувшись, она велела принести себе еще снотворного и вновь провалилась в сон.

Шли дни, шли ночи. Пробуждаясь от сна, Эстар позволяла роботам приносить ей что-нибудь еще. Поглощала соки, витамины и мелкие фрукты. Шла в ванную, погружалась в ароматную жидкость, вытиралась и возвращалась в постель. И засыпала.

Само собой, однажды это должно было кончиться. Все это вовсе не было способом умереть. Эстар требовалось лишь временное забвение, пародия на приближение смерти. За ее физическим равновесием бдительно следили роботы – сбавила в весе фунтов на пять, только и всего. Никто ее не тревожил, ни о чем не просил, ни в чем не упрекал. Каждое утро ей доставляли одну-две коротких записки – от Рады с Лирой, а раз или два и от Левина. Написанные от руки, они были насквозь пронизаны тихой заботой. Родные были очень мягки и терпеливы. Конечно, с ее стороны нехорошо было тревожить их, так беспардонно перекладывая на них свое бремя, но это ее не слишком-то волновало.

В конце концов ее гальванизировало и выгнало из убежища фальшивой смерти одно простое и неизбежное обстоятельство. Сны упорядочились, мало-помалу обрели смысл, и ей начал сниться он. В тот самый миг, когда он вышел из воды, и она увидела его таким, какой он есть. Таким образом, сны обрекли ее переживать этот момент снова и снова – точно так же, как она снова и снова переживала его, когда он еще не наступил. Естественно, после того, как сны обрели такую способность, спать больше не имело смысла. Пришлось пробудиться и искать убежища в другой крайности – в бессоннице.

Миновало семь дней. Эстар поднялась из глубин сна вампиром, готовым поглотить, пожрать все живое в доме – их жизни, их мир, все-все-все, только бы набить до отказа разум и чувства. Родные вновь уступили, приноровились к ней. Никто ни словом не упомянул о том, что послужило всему этому причиной, но общая напряженность была очевидна. С каждой секундой Эстар любила их крепче и крепче, и все меньше и меньше нравилась сама себе. Как она только могла навлечь на них такое? Однако навлекла.

Прошло три дня и три ночи. Она ни минуты не спала.

Впитывая домашнюю атмосферу, как губка, сын Рады сделался капризным и раздражительным. Кошка носилась из угла в угол, шипела на любую тень, а стоило коснуться ее шерсти, пальцы жалили разряды статического электричества. Лиру начали мучить приступы жуткой головной боли. Она не жаловалась, но боль явственно отражалась на ее лице. Ее возлюбленный был в отъезде. Эстар понимала: должно быть, Экосун ненавидит ее – ведь это она причиняет сестре такие страдания. Наконец Рада не выдержала и сказала:

– Мне очень жаль. Поверь.

Эстар оставила напоминание о том прощальном разговоре без ответа.

– Левин связался с Коммерческим Сенатом, – продолжала Рада. – Власти у них хватает. Может, и удастся настоять на своем.

– Подобного еще не удавалось никому на свете.

– Ну, что мне для тебя сделать? – спросила Рада. – Броситься в реку с самого высокого обрыва?

Невесело рассмеявшись, Эстар обняла сестру.

– Ты здесь ни при чем. Мне все равно рано или поздно пришлось бы… Словом, ты была права. Права, права…

– Да, – ответила Рада. – Я была права. А это, пожалуй, самое чудовищное из известных человечеству преступлений.

Эстар учтиво извинилась и ушла к себе. Рада ее не удерживала. Рада не чувствовала за собой вины, она лишь сожалела о последствиях того, чего было не избежать. Благодаря чистоте ее совести конфликт и не получил дальнейшего развития: ведь только те, кто чувствует за собой вину, всегда спешат винить во всем других, а уж обвинив, прощать отнюдь не склонны.

После этого Эстар начала проводить с Радой все больше и больше времени, но новых разговоров о нем не последовало.

На двенадцатый день Эстар одолел сон. Едва закрыв глаза, она увидела его на фоне бассейна и растений с его планеты, и тут же с громким гневным возгласом проснулась.

По-видимому, отныне ей никогда не забыть этого ужасного откровения, никуда от него не скрыться. А раз так, она с тем же успехом может вернуться на гору. Вероятно, теперь он полностью предоставит ее самой себе. Ну, а там она мало-помалу как-нибудь да успокоится, как-нибудь да смирится, и они снова встретятся и смогут общаться – в определенных пределах. Со временем. Возможно. Вероятно.

Остаток этого дня и вечер Эстар провела в одной из общих комнат отцовского дома. Все это время она старалась возместить доброту и тревоги родных своим новообретенным покоем и нежным смехом. Всем этим – восстановленным самообладанием, смирением с примесью надежд (хотя бы смутных) и чувством юмора, вновь поднятым ввысь, будто яркое знамя – она благодарила родных, благодарила от всей души.

Пили шампанское и водку со льда. Под прозрачной, наполненной дымом колонной дымохода ревело пламя – ведь ночи-то были еще холодней, чем напитки в бокалах. Выросшая в этом доме, Эстар внезапно, совершенно неожиданно, вспомнила все позабытое и улыбнулась отцу. Не так уж давно он сказал, что любит ее больше всех остальных дочерей… Конечно, она знала, что это неправда, однако сейчас эти слова стали для нее дороже всего на свете.

Час спустя машина, едва мелькнувшая у крыльца в ветреных сумерках, доставила ей письмо. Разрывая пластиковый конверт, Эстар уже чувствовала, что́ там, внутри, и не ошиблась. Письмо состояло всего из одной строки, гласившей: «Эстар, завтра возвращайся на гору». И подпись – имя, которого она не могла ни прочесть, ни произнести, однако знала, наверное, как свое собственное, а то и лучше…

Эстар надолго задумалась, глядя на прекрасные неземные буквы. Родные молча смотрели на нее, и, наконец, она сказала:

– Завтра я возвращаюсь на гору. К нему.

На ее лице вновь появилось выражение, почти не сходившее с него с тех самых пор, как она вновь вошла в дом Левина в начале этого последнего визита. (Да. Визита. Теперь она была здесь лишь гостьей.) Дитя Земли, принесенное в жертву чудовищу или чудовищному богу, вынужденное оставить уют родного дома ради жизни со зверем… Взгляд, исполненный жуткой, безнадежной тоски, всепоглощающего бессилия перед лицом неотвратимого… Однако голос ее не дрогнул, шаг по пути из комнаты был тверд и быстр. При виде этого Левин невольно вспомнил о леммингах, беззаботной толпой мчащихся к берегу моря, чтоб броситься в воду и утонуть.

Дом и сад на горе окутал сумрак – зеленый, словно павлинье перо. Оглядевшись, Эстар замерла от изумления. Этот сумрак изменил все вокруг. Казалось, она – на какой-то новой планете, чужой и для нее, и для него.

Капсула, принятая в начале пути, подарила ей сон. В дремотном умиротворении Эстар вошла в дом, и перед ней, словно радуясь ее возвращению, запрыгала в воздухе говорящая бусина.

– Где он? – спросила Эстар, направляясь к своим комнатам.

И, отворив двери, обнаружила его у себя.

И отшатнулась. Даже в сине-зеленом смолистом полумраке она сразу же увидела, что на нем – одежда родной планеты, не скрывающая почти ничего.

Она отвернулась и холодно сказала:

– Ты со мною нечестен.

– Скоро стемнеет, – возразил он. – Если не зажигать ламп, ты бы и не разглядела меня. Но ты меня уже видела. С притворством покончено.

Его голос звучал без искажений. Значит, вот каков он на самом деле…

Войдя в комнату, Эстар села у окна. Там, за прозрачной панелью, колыхались, как водоросли в море неба, высокие топиары. Эстар смотрела на них и вовсе не смотрела на него.

Однако только его и видела.

Воды неба подернулись рябью, совсем как поверхность бассейна, и вот из неба, из бассейна вышел он. Он стоял перед ней, словно во всех этих снах – нагой, без маски, такой, какой он есть. Природа бассейна была такова, что он даже не намок.

Назвать волосяной покров, присущий представителям его расы, мохнатой шкурой… нет, это было бы неверно, это совершенно не совпадало с реальностью. Скорее, он был похож на мех короткошерстых кошек, но более всего напоминал пушистый бархат. Пришелец был черен, как сестра Эстар, Рада, но кончики его короткой бархатистой шерсти – каждого волоска – отливали янтарной желтизной, и его цвет каждую секунду, от каждого прикосновения света и тьмы, при каждом вдохе менялся, из черного, как смоль, превращался в блестящее золото. Все его великолепное тело переливалось оттенками этих двух так не похожих одна на другую красок; прекрасные рельефные мускулы, очерченные эбеново-черными тенями, сверкали золотистыми бликами. Там же, где шерсть не росла, эти два цвета смешивались, придавая губам, ноздрям, векам, гениталиям, подошвам ног и ладоням строгий оттенок корицы – тонкий, изысканный, чувственно-маслянистый, но вовсе не оскорбляющий ни взора, ни эстетических чувств. А вот белые, вполне человеческие на вид зубы в темной золотой пещере полости рта (ее он тоже ухитрился продемонстрировать Эстар) действительно вызывали шок. В паху бархат шерсти заметно прибавлял в длине, становился похожим на распутанный шелк. Так же обстояли дела и с головой: его голову покрывала пышная, расходящаяся лучами в стороны грива черных блестящих волос, а кончики их переливались, полыхали янтарем и охрой, словно вспышки на черном солнце. Полупрозрачные, яркие, как язычки пламени, когти шестипалых рук и ступней отливали темной бронзой. Черты его лица были крупны, но неожиданно изящны, и, если только смотреть не в профиль, их скульптурная правильность поначалу скрадывалась чередой угасаний и вспышек черного и золотого, а главное – властью удивительных, все вокруг затмевающих глаз. Крупные коричневые веки, густые ресницы – на удивление не черные, а льняные, того же цвета, что и кончики волос на затылке, их нетрудно было спутать с человеческими… А уж сами глаза… Они могли быть сделаны из двух отшлифованных до блеска золотистых топазов. Их чистая шафрановая желтизна темнела к краям, почти сливаясь с коричневыми веками, сходилась к черным точкам бездонных зрачков причудливой, тонкой угольной растушевкой. Пожалуй, эти глаза были подобны львиным. Он был во многом подобен льву: мощное тело; безупречная, что чаще свойственно не человеку, а зверю, кожа; окаймленная бледным пламенным ореолом грива… Однако он не был ни зверем, ни человеком. Он был самим собой, одним из собственного рода, и глаза его были их глазами – неотразимыми, сияющими огнем мысли и знания, которого не могла затмить ни его чужеродность, ни даже его красота. Да, он был красив. Невероятно, пугающе прекрасен. Появись он на Земле в эпоху ее дикости – перед ним в ужасе пали бы ниц, как перед божеством. Так, значит, он и его собратья вынуждены скрывать свой истинный облик из опасений ослепить, ошеломить до глубины души любого, кто их увидит? В этом-то и причина их скрытности, а заодно и корень всех заблуждений и вымыслов? Да, страх перед необходимостью созерцать их уродство – версия простая, доступная всем, а главное – безопасная. Страх перед их дивным великолепием, перед их безмерным превосходством – это уже попахивало бы иными чувствами, далекими от разума и доброты.

Конечно, именно от этого бежала и она сама. Не от неземного безобразия – от его лучезарной, всепобеждающей красоты. Снизойти, отдаться тому, кого превосходишь внешностью – это вполне приемлемо. Но предлагать себя молнии, звездному пламени… Увидев его, она была испепелена, унижена, превращена в ничто – и бежала, устыдившись своей любви. А теперь, сгорая от стыда, вернулась, исполненная решимости забыть обо всех чувствах к нему – и только зарождающихся, и даже воображаемых. Твердо решив стать не более, чем спутницей, собеседницей его разума. Конечно, его разум тоже был ослепителен, словно звезда, однако невидим, неосязаем, и потому предстать перед его разумом будет легче.

Но в эту минуту он был здесь, в одной комнате с Эстар, без маскировки, в изящных одеждах родной планеты, во всем блистательном великолепии собственной расы, и Эстар не понимала, как это вынести.

Может, ее страдания и стыд доставляют ему удовольствие? А если нет, отчего он не отпустит ее навсегда?

Однако, представив себе подобный исход, Эстар тут же усомнилась, что после встречи с ним сумеет жить где-либо еще, кроме этого дома, в котором не сможет жить ни за что.

Небо неторопливо темнело. Оба молчали.

В сгущающейся тьме сияли мириады крупных, ярких далеких солнц, что миллиарды лет неизменно дарили Земле свой свет.

Когда он окликнул ее по имени, она не удивилась, не вздрогнула, не обернулась к нему.

– Настало время рассказать тебе кое о чем, – сказал он. – Готова ли ты меня выслушать?

– Хорошо.

– Ты полагаешь, будто все, что я в силах сказать, не может иметь к тебе никакого отношения. Это не так.

Эстар устала настолько, что не могла ни заплакать, ни возразить, ни даже уйти прочь.

– Я знаю, – тихо сказал он. – И во всем этом нет никакой надобности. Слушай, и я все объясню.

Как оказалось, пришельцы явились на Землю и горстку иных населенных планет вовсе не просто так. Они спустились с небес на сверкающих кораблях, принесли в дар драгоценные жемчужины своей науки и культуры, оставили на каждой из посещенных планет по нескольку своих собратьев, мужчин и женщин, поселившихся в уединенных усадьбах и ничего не требовавших от хозяев до первого расцвета инопланетных роз, до первой волны мягких, но неуклонных похищений сыновей и дочерей местных жителей, имея перед собой вполне определенную цель.

Цель эта никогда не предавалась гласности. Но власть, особенно мягкая и благожелательная, легко растет и крепнет. Они покорили всех. В том числе и Землю.

К тому моменту, как их корабли покинули родную звездную систему, они достигли совершенства – совершенства ума и тела, и к совершенству духа были ближе всех, с кем им доводилось встречаться. Их неотъемлемой чертой сделалось милосердие всемогущих, великодушие ни в чем не знающих нужды.

Однако их совершенство, их всемогущество принесло с собой аномальный, нежеланный побочный эффект. Как оказалось, пик развития в силу самой своей природы способен сам себя свести к нулю.

Обнаружилось это примерно в те же годы, когда они поняли, что перед ними лежат бескрайние раздолья для развития – если не в материальной сфере, то, несомненно, в сфере интеллекта и духа. Как всякие разумные существа, они понимали, что все их знания – только заря новой эпохи. Им предстояло достичь немыслимого. Радуясь своему гениальному младенчеству, они смотрели вдаль в предвкушении безграничных перспектив, но обнаружили, что их собственный путь окончен, что дальше им дороги нет. Благословленные безукоризненным здоровьем, долголетием, силой и красотой, против них взбунтовались их гены. Их собственные гены приняли достигнутую вершину за абсолют – и, таким образом, за точку терминации.

Всего за десять планетарных лет их способность к деторождению снизилась до полной стерильности. Тела их больше не могли формировать потомство – ни в женской утробе, ни в утробах искусственных. Клетки встречались, сливались в объятиях, да так, в объятиях, и гибли. Немногие эмбрионы, успешно выращенные в хрустальных репродуктивных плацентах, порой доживали до Третьей Фазы, примерно соответствующей пятому месяцу человеческой беременности, а затем тоже гибли, и их крохотные полупрозрачные тельца плавали в амниотической жидкости, будто смятые серебряные цветы. Ради их спасения была введена особая криогенная программа. На входе в Третью Фазу живые эмбрионы начали замораживать, погружать в стазис. Мечталось, что рано или поздно способ сохранить их жизнь и возобновить развитие найдется. Но эти мечты так и не сбылись. А вскоре даже самые большие и густонаселенные города на просторах планеты под необъятным голубым небом были вынуждены констатировать, что за год, равный двум земным годам, спасти и погрузить в ледяное чистилище – в эту единственную надежду на выживание – удалось лишь восемь или девять эмбрионов.

Несправедливость судьбы ужасала – ведь они не ослабли, не выродились. Их расу губила собственная несравненность. И, будучи теми, кто они есть, они не смирились, не стали умирать, проклиная бога. Охваченные новой мечтой, они без промедлений пустились в погоню за ней сквозь галактики. В отличие от детородных клеток, их естественные способности ничуть не пострадали. Из этого могло следовать, что во Вселенной найдется раса, в достаточной мере подобная им, чтобы… Нет, на естественное рождение потомства в результате смешения двух рас надежд никто не питал, но в регулируемой среде искусственной матки такое было вполне достижимо. Первая планета, которая могла послужить полем деятельности, в системе, невероятно далекой от земного солнца, оказалась достаточно восприимчивой и схожей с их родиной, чтобы провести первые эксперименты. Но все эксперименты потерпели крах.

И вдруг однажды, посреди долгой ночи, где-то в восточном полушарии этой планеты у одной местной женщины случился выкидыш. Горько оплакивая утрату, она послужила им маяком, указавшим путь к воплощению мечты в жизнь.

Благодаря колоссальным, невероятным достижениям анатомической науки родной планеты, пришельцы сумели поместить в опустевшую матку одного из собственных детей, один из эмбрионов, замороженных на долгие пятьдесят лет их родного мира.

Благодаря их научным знаниям, эта матка, наполнившаяся, а затем опустевшая, была в считаные часы излечена, заживлена и приведена в состояние полной готовности, которого достигла естественным путем и вот-вот собиралась отринуть.

Мать окружили неусыпным вниманием и заботой, приготовившись уберечь ее от любых угроз и страданий. Но она чувствовала себя превосходно, и трансплантированный эмбрион рос. А по прошествии примерно десяти месяцев (нормальный по меркам той планеты срок) ребенок появился на свет, живым и здоровым. Первым сюрпризом явилось его полное сходство с представителями местной расы. Когда же он достиг зрелости, за первым сюрпризом последовал второй. Его «я», его внутренняя сущность целиком и полностью оказалась внутренней сущностью родительской расы. Он оказался пришельцем, чахнущим в окружении народа матери, что выносила его в своем чреве. И только среди своих истинных предков смог преуспеть, жить счастливо и достичь величия. Так, вопреки всему, их потомок воистину остался их потомком. Наследственность сказалась – пусть не во внешнем облике, но в его эго. И это значило, что дух их расы бессмертен, что ему нет преград, и перед нею вновь открыты все горизонты, все безграничные дали!

К тому времени, как путешественники достигли Земли, методики их были безупречны, а тайные цели ясны. Пришлось лишь добавить кое-какие детали, кое-какие тонкости, типичные для природы пришельцев. Одной из этих деталей и были розы.

Подобно самим пришельцам, растения их родной планеты отличались невероятным долголетием. Взращенные на обработанной надлежащим образом почве, хранящиеся в вакууме – подобно эмбрионам, ждущим своего часа в собственном вакууме холода – цветы, даже выдернутые из земли с корнем, могли сохранять жизнь на протяжении половины земного столетия.

Земля, боровшаяся с собственной воинственностью, выиграла эту последнюю войну задолго до появления инопланетян. Но некоторая агрессия, некоторая защитная ксенофобская спесь еще была жива. Именно Земля оказалась планетой, где правду о намерениях пришельцев пришлось хранить в секрете гораздо строже и тщательнее, чем где-либо еще. Первая же женщина, лишившаяся плода на четвертом или пятом месяце и доставленная в их медицинский центр, проявила все признаки глубокой психологической травмы – невероятно, но факт. Планета была полна живых существ, но, несмотря на все их многообразие, этот кишащий жизнью глобус был до сих пор проникнут катастрофической косностью. Впоследствии операцию проводили, погружая женщин в глубокий сон. Место погибшего и исторгнутого порождения Земли занимал инопланетный эмбрион. Помещенный в матку, он закреплялся внутри надежно, словно звезда в небе. По пробуждении женщины разражались слезами радости и тирадами облегчения, даже не подозревая, как их надули. Лекарства пришельцев были так совершенны, что некоторые даже не помнили об угрозе выкидыша. В этом поддерживался определенный баланс. Некоторые вспоминали, некоторые – нет. Однако зловещие подозрения не приходили в голову никому. В медицинские центры пришельцев попадали лишь по собственной доброй воле.

Имелось и другое условие: тщательный выбор будущего дома и приемной семьи новорожденного. Поскольку со временем ребенку предстояло покинуть этот дом, приемную семью следовало выбрать с умом – богатую (именно богатые чаще других были склонны вынашивать детей естественным путем), раскрепощенную, свободную от предрассудков и непременно многочисленную. Конечно, страданий и треволнений грядущей разлуки было не избежать, но их старались избегать или хотя бы смягчать всеми возможными средствами. К тому же, ребенка призывали вернуться не раньше, чем он достигнет определенного уровня продолжительной острой тоски, не раньше, чем он начнет слепо, интуитивно молить о спасении от совершенно не подходящего ему положения среди людей.

О том, что час настал, сообщали розы.

Розы хранились в хрустальных футлярах, эмбрионы покоились в ледяных хрустальных утробах. Каждому из потенциальных детей сопутствовал свой цветок. Каждый цветок был напитан аурой – аурой жизни. Эта-то аура и отражала все эманации, исходившие и от ребенка, и от взрослого, которым ребенок становился со временем. Аура роз подсказывала расе, наделенной необычайным телепатическим чутьем, что настала пора для вызова, настало время спасать изгнанника.

Зеленая роза, цветущая здесь, в садике Эстар, была той самой – ее собственной розой, сделавшей свое дело и вернувшейся домой.

Женщина, носившая в себе Эстар, из-за собственной беспечности потеряла ребенка Левина и, сама об этом не зная, получила взамен инопланетянку. От нее требовалось одно – выносить дитя, но никак не растить его. Что же до Левина, он был только рад объявить полученного ребенка своим.

Но Эстар – дочь своего народа. Левин ей не отец, Лира с Радой – не сестры. Эстар росла, и выросла, и отдалилась от них, и зеленая роза, природный маяк, транслировавший всем, кто мог видеть и слышать, ее ауру, беззвучно заплакала. Потому-то Эстар и избавили от ложной личности – вернее, позволили ей освободиться самой.

И вот теперь она здесь – отвернувшись от звезд за окном, смотрит в глубину непроницаемо-темной комнаты. В его непроницаемо-темную глубину…

Долгое время она молчала, хоть и догадывалась, или телепатически чувствовала, что он ждет ее вопросов.

И, наконец, вопрос родился:

– Марша, – сказала она. – Меня не допустили туда по состоянию здоровья.

– Обман, – ответил он. – Это было подстроено. Чтобы облегчить твое перемещение, когда возникнет надобность.

– А я… – начала она, но тут же умолкла.

– А ты со мной одной крови, несмотря на все сходство с родом хозяев планеты. Так бывает всегда. Мне известна твоя истинная родословная, я знаю твоих настоящих отца и мать, и однажды ты встретишься с ними. И с тобой мы в родстве. По понятиям этого мира, в дальнем. И еще одно…

Эстар не могла его видеть. Ей и не нужно было видеть его глазами. Сейчас она ждала одного – красы его голоса.

– Выбор индивида, к которому тебя вызывают, не случаен. Ты, как и все, кто возвращается, вернулась ко мне – к тому, с кем полностью совместима. Не только как друг и собеседница, но и как возлюбленная. Как любимая жена. Видишь ли, Эстар, мы сделали еще одно чудесное открытие. Перемены, происходящие с нашей расой в утробе инопланетного существа, впоследствии сообщают нам способность иметь общих детей, зачатых и выношенных хоть естественным образом, хоть искусственно – как больше нравится.

Эстар коснулась пальцем топаза в левом ухе.

– Значит, я полюбила тебя по собственному желанию, но не имея иного выбора? Потому, что мы предназначены друг для друга?

– Тебя это оскорбляет?

– Будь я человеком, возможно, и оскорбило бы, – ответила она. – Но теперь…

– И я, конечно же, тоже люблю тебя, – сказал он.

– А мой вид… моя внешность… ты не считаешь меня уродливой?

– Я считаю, что ты прекрасна. Красива непривычной, чужой красотой. Вполне обычное дело. Хотя для меня это очень интересно, очень… волнующе.

Закрыв глаза, Эстар предоставила ему идти к ней сквозь темноту. И мысленно разделила с ним великое чудо прикосновения к ее коже, гладкой, словно прохладная листва, а он вместе с ней испытал безумное счастье прикосновения к его бархатистой шерсти, сладости его темных золотистых губ на ее губах.

Видя всепоглощающую печаль во взгляде Эстар, вынужденной хранить свою тайну, ее земные опекуны, конечно же, будут опасаться за ее судьбу.

Им никогда в жизни не узнать, что эта печаль – печаль о них. Когда она перестанет навещать их, ее будут жалеть – жалеть и оплакивать, словно мертвую. Не веря или забыв, что после любой смерти душа – Психея, Эстар (какое подходящее имя!) – вновь обретает свободу и красоту, утраченную с рождением.