Доброй охоты!

Ночь. Полумесяц в небе. Нечастое уханье сов.

Купец, и его жена, и все его слуги были отосланы прочь. В большом доме настала зловещая тишина.

Мы с отцом спрятались, присели за камнем-гонши. Сквозь многочисленные отверстия в каменной глыбе мне было видно окно спальни сына купца.

– О, Сяо-цзюнь, милая Сяо-цзюнь…

Юноша жалобно, беспокойно стонал. Он бредил и был – для собственного же блага – привязан к кровати, но мой отец оставил окно открытым, чтоб его горестный крик, подхваченный ночным бризом, разносился далеко-далеко над водами окрестных рисовых полей.

– Думаешь, она вправду придет? – прошептал я.

В тот день мне исполнилось тринадцать, и я впервые был взят отцом на охоту.

– Придет, – ответил отец. – Хули-цзин не может устоять перед зовом околдованного ею мужчины.

Мне тут же вспомнилась бродячая труппа артистов народной оперы, завернувшая в нашу деревню прошлой осенью.

– Как «Влюбленные-бабочки» не могли устоять друг перед другом?

– Не совсем, – сказал отец. Но объяснить, в чем различие, он, похоже, не мог. – Просто знай: это вещи разные.

Я кивнул, хоть ничего и не понял, и вспомнил, как купец с женой пришли к отцу с просьбой о помощи.

Хули-цзин – это духи, демоницы, крадущие сердца людей. Встревожившись, хватит ли мне храбрости столкнуться с одной из них лицом к лицу, я задрожал.

Теплая ладонь отца легла на плечо, и от этого стало спокойнее. В другой руке он держал Ласточкин Хвост – меч, выкованный нашим предком, генералом Ло И, тринадцать поколений тому назад. Меч этот нес в себе сотни даосских благословений и отведал крови бессчетного множества демонов.

Набежавшая тучка на миг заслонила луну, и все вокруг окутала тьма.

Когда же луна появилась вновь, я едва сдержал крик.

Там, посреди двора, стояла прекраснейшая из всех женщин, каких я когда-либо видел! Одета она была в изящное платье белого шелка, перехваченное серебряным поясом. Лицо ее было белым, как снег, длинные угольно-черные волосы спускались ниже талии. Я тут же подумал, что она выглядит совсем как великие красавицы времен династии Тан с картин, что артисты бродячей оперы развешивали вокруг подмостков.

Она медленно повернулась, оглядываясь вокруг. Глаза ее блестели в лунном свете, словно два озерца, подернутых легкой рябью.

Но больше всего меня удивила печаль на ее лице. Внезапно мне сделалось жаль ее и больше всего на свете захотелось заставить ее улыбнуться…

Легкое прикосновение отцовских пальцев к затылку помогло стряхнуть с себя чары. Ведь он предупреждал, какой силой обладают хули-цзин! Щеки мои обдало жаром, сердце стучало в груди, точно кузнечный молот. Отведя взгляд от лица демонессы, я сосредоточился на ее позе.

Всю эту неделю слуги купца каждую ночь стерегли двор с собаками и не подпускали хули-цзин к жертве. Но сегодня двор был пуст. Она замерла в нерешительности, подозревая ловушку.

Жалобный голос купеческого сына зазвучал громче.

– Сяо-цзюнь! Ты пришла? Ты пришла ко мне?

Девушка повернулась к дому и пошла – нет, поплыла, столь плавными были ее движения! – в сторону дверей в спальню.

Отец выскочил из-за камня и бросился на нее, занося над головой Ласточкин Хвост.

Хули-цзин увернулась от него, словно у нее имелись глаза и на затылке. Не в силах остановиться, отец вонзил меч в прочную дощатую дверь. Клинок с глухим стуком вошел в дерево. Отец рванул меч на себя, но быстро высвободить оружие не сумел.

Девушка бросила на него взгляд, развернулась и направилась к воротам.

– Лян, не стой столбом! – крикнул отец. – Она уходит!

Я побежал к хули-цзин с горшком собачьей мочи в руках. Мне следовало выплеснуть на нее содержимое, чтобы она не смогла оборотиться лисой и сбежать.

Она повернулась ко мне и улыбнулась.

– Какой храбрый мальчик.

Меня окутал аромат жасмина, цветущего под весенним дождем. Голос ее был, точно сладкая, холодная паста из семян лотоса, его хотелось слушать вечно. Рука опустилась, позабытый горшок закачался у бедра.

– Живей! – крикнул успевший высвободить меч отец.

В отчаянье я закусил губу. Как же мне стать охотником на демонов, если я так легко поддаюсь их чарам? Сняв крышку, я выплеснул содержимое горшка вслед удаляющейся фигуре, но от безумной мысли о том, что пачкать ее белое платье не стоит, рука дрогнула, и прицел оказался неверен. Лишь несколько капель собачьей мочи достигли цели…

Однако этого оказалось довольно. Хули-цзин взвыла, и от этого воя, очень похожего на собачий, только куда более яростного и дикого, волосы на затылке поднялись дыбом. Она развернулась и зарычала, оскалив два ряда острых белых клыков, и я отпрянул назад.

Случилось так, что я обрызгал ее собачьей мочой в самый миг превращения и остановил его на полпути. Женские глаза, безволосая лисья морда, злобно подрагивающие острые уши… А руки сделались лапами с острыми когтями, немедля потянувшимися ко мне.

Демонесса больше не могла говорить, однако ее злобные мысли явственно читались и по глазам.

Мимо, подняв меч для смертельного удара, промчался отец. Хули-цзин развернулась, бросилась к запертым воротам, с разбегу врезалась в них и скрылась за створками, сорванными с петель.

Отец устремился в погоню, даже не взглянув на меня. Сгорая от стыда, я побежал за ним.

Хули-цзин была быстра на ногу. Казалось, ее серебристый хвост оставляет за собой тянущийся через поле мерцающий след. Но ее не до конца обращенное тело сохранило человеческую осанку, и бежать так быстро, как на четырех лапах, она не могла.

На наших глазах она свернула к заброшенному храму примерно в одном ли от деревни и юркнула внутрь.

– Ступай, обойди храм сзади, – сказал отец, с трудом переводя дух. – Я войду с парадного входа. Если попробует сбежать через черный, ты знаешь, что делать.

Сзади храм сплошь зарос густой, высокой травой, половина стены обвалилась. Свернув за угол, я увидел что-то белое, мелькнувшее среди обломков.

Полный решимости оправдаться перед отцом, я подавил страх и без колебаний побежал следом. Несколько быстрых поворотов, и добыча загнана в одну из монашеских келий.

Я уже было собрался окатить ее остатками собачьей мочи, но вдруг сообразил, что этот зверек намного меньше, чем хули-цзин, за которой мы гнались. То была маленькая белая лисичка, судя по размерам – щенок. Поставив горшок на пол, я прыгнул на нее и прижал животом к полу.

Лисичка забилась подо мной. Для такого маленького зверька она оказалась на удивление сильной. Я с трудом мог удержать ее. Во время борьбы лисий мех под пальцами вдруг сделался гладким, как кожа, туловище лисички стало длиннее и шире – так, что пришлось прижимать ее к полу всем телом…

Миг – и я осознал, что крепко сжимаю в объятиях обнаженное тело девочки примерно моих лет.

Я вскрикнул и вскочил на ноги. Девочка медленно поднялась, извлекла из-за кучи соломы шелковый халат, надела его и надменно уставилась на меня.

Издали, из главного зала, послышался рык. За ним последовал тяжкий удар мечом о стол. Треск досок, новый рык, отцовская ругань…

Мы с девочкой замерли, не сводя глаз друг с друга. Она была еще красивее той певицы из оперной труппы, которую я не мог забыть с прошлого года.

– Зачем вы охотитесь на нас? – спросила девочка. – Мы не сделали вам ничего дурного.

– Твоя мать околдовала купеческого сына, – ответил я. – Мы должны спасти его.

– Околдовала?! Да он сам ей покоя не дает!

– Как это так? – ошеломленно спросил я.

– Однажды ночью, около месяца назад, этот купеческий сын наткнулся на мою мать, попавшуюся в капкан крестьянина, что продает кур. Чтобы освободиться, ей пришлось принять человеческий облик. Тут-то он увидел ее и потерял голову от любви. Она любит свободу, и не хотела иметь с ним никакого дела. Но, если человек всем сердцем любит хули-цзин, она против собственной воли слышит его, какие бы дали ни разделяли их. Его непрестанные стоны и вопли не на шутку раздражали ее и отвлекали от забот. Пришлось матери навещать его каждую ночь, только затем, чтобы утихомирить.

Однако отец учил меня совсем иному.

– Она соблазняет невинных книжников и вытягивает из них жизненную силу, чтобы питать ею свою злую магию! Видела бы ты, как хвор сейчас купеческий сын!

– Он захворал оттого, что невежда-доктор дал ему яд, полагая, что под его действием он позабудет о матери. Только ночные визиты матери и поддерживают в нем жизнь. И прекрати использовать это слово – «соблазняет». Мужчина может полюбить хули-цзин точно так же, как любую обычную женщину.

Не зная, что тут ответить, я сказал первое, что пришло на ум:

– А мне известно, что это не то же самое.

– Не то же самое? – усмехнулась девочка. – Я видела, как ты таращился на меня, пока я не надела халат.

Я покраснел до кончиков ушей и с возгласом «Бесстыжая демоница!» подхватил с пола горшок.

Но она не сдвинулась с места, а лишь насмешливо улыбнулась. Помедлив, я вновь опустил горшок на пол.

Звуки битвы в главном зале сделались громче, и вдруг я услышал оглушительный грохот, победный вопль отца и долгий, пронзительный женский крик.

Усмешки на лице девочки как не бывало – лишь ярость, медленно переходящая в потрясение. Глаза ее утратили оживленный блеск, сделались мертвыми.

Громкое кряхтение отца… Визг резко оборвался.

– Лян! Лян! Все кончено. Где ты?

По щекам девочки покатились слезы.

– Обыщи храм! – продолжал отец. – Здесь могут быть ее щенки. Их тоже нужно убить.

Девочка напружинилась.

Голос отца приближался:

– Лян! Ну как, нашел что-нибудь?

– Нет, – отвечал я, взглянув ей в глаза. – Ничего.

Девочка развернулась и тихо выскользнула из кельи. Минутой позже сквозь пролом в стене наружу выпрыгнула маленькая белая лисичка. Взмахнув хвостом, она исчезла в ночи.

Настал Цинмин – праздник поминовения усопших. Мы с отцом отправились подмести могилу матери и отнести ей еды и питья, чтоб скрасить ее загробную жизнь.

– Побуду здесь, – сказал я.

Отец кивнул и двинулся домой. Шепотом попросив у матери прощения, я прихватил принесенную для нее курицу, прошел три ли, перевалил холм и оказался у заброшенного храма.

Янь я нашел в главном зале, стоящей на коленях над тем местом, где мой отец пять лет назад убил ее мать. Теперь она носила волосы собранными в узел на макушке, как подобало юной женщине, прошедшей цзи ли – церемонию, означавшую, что она вступила в пору совершеннолетия. Мы виделись с нею каждый Цинмин, каждый Чунъян, каждый Юлань и каждый Новый год – во все праздники, какие до́лжно проводить в кругу семьи.

– Смотри, что я тебе принес, – сказал я, подавая ей вареную курицу.

– Спасибо.

Аккуратно отломив ножку, Янь принялась изящно обгладывать ее. Она рассказывала, что хули-цзин селятся неподалеку от людских жилищ, потому что им нравится дополнять собственную жизнь толикой человеческой – учеными беседами, прекрасными одеждами, поэзией и сказаниями, а порой и любовью к достойному и доброму мужчине.

При всем при том хули-цзин остаются охотницами и вольготнее всего чувствуют себя в лисьем облике. После того, что случилось с ее матерью, Янь избегала забираться в курятники, однако очень скучала по вкусу курочки.

– Удачна ли была твоя охота? – спросил я.

– Не особенно, – ответила Янь. – Парочка Столетних Саламандр, парочка Шестипалых Кроликов… Добывать пропитание все труднее.

Откусив еще кусочек курятины, она прожевала мясо, с наслаждением проглотила его и добавила:

– И менять облик сделалось трудно.

– Тебе тяжело оставаться в этом обличье?

– Нет.

Янь положила остатки курицы на пол и прошептала короткую молитву духу матери.

– Речь о том, что мне все труднее возвращаться в истинный облик, чтобы охотиться, – продолжала она. – Бывают ночи, когда этого не удается вовсе. А ты? Удачна ли была твоя охота?

– Тоже не особенно. Похоже, волшебных змеев и разгневанных духов уже не так много, как два-три года назад. Даже призраков самоубийц, не завершивших земные дела, и то куда меньше. А уж приличного цзянши, прыгучего вампира, мы не встречали многие месяцы. Отец тревожится о деньгах.

К тому же, за все эти годы нам больше не попадалось ни одной хули-цзин. Возможно, Янь предупредила их всех, и они ушли. Сказать по чести, я был этому рад. Мне вовсе не доставило бы радости объяснять отцу, что он кое в чем ошибается. Опасения утратить уважение крестьян, все меньше и меньше нуждавшихся в его знаниях и мастерстве, и без того сделали его крайне раздражительным.

– А ты никогда не задумывался, что и с прыгучими вампирами дело всего лишь в таком же взаимном непонимании? Как со мной и моей матерью? – спросила Янь, но тут же расхохоталась при виде гримасы на моем лице. – Шучу, шучу.

Странными они были – наши отношения с Янь. Пожалуй, ее нельзя было назвать другом. Скорее, меня неудержимо влекло к ней общее знание о том, что мир устроен не так, как учили с детства.

Она взглянула на куски курицы, оставленные матери.

– Я думаю, волшебство этой земли иссякает.

Да, я тоже подозревал, что с этим что-то не так, но не хотел высказывать подозрения вслух, дабы не претворить их в реальность.

– А как по-твоему, в чем причина?

Вместо ответа Янь навострила уши, внимательно прислушалась, вскочила, схватила меня за руку и потащила за собой. Вскоре мы оказались позади глиняного будды в главном зале.

– Что?..

Она прижала палец к моим губам. Стоя так близко к ней, я наконец обратил внимание на ее запах. Он был таким же, как и у ее матери – цветочным, сладким, а еще теплым, точно одеяла, вывешенные на солнце… Щеки обдало жаром.

Минуту спустя я услышал идущих к храму людей и осторожно выглянул из-за будды, чтобы взглянуть на них.

День выдался жаркий, и эти люди явились в храм, ища укрытия от полуденного солнца. Двое носильщиков опустили на пол бамбуковый паланкин. Вышедший из него пассажир оказался иноземцем с вьющимися желтыми волосами и бледным лицом. Остальные волокли с собой треноги, уровни, бронзовые трубы и носилки, набитые странным снаряжением.

К иноземцу подошел человек, одетый, как мандарин. Он кланялся, улыбался, часто кивал головой, больше всего напоминая битого пса, клянчащего подачку.

– Достопочтенный мистер Томпсон! Прошу, отдохните и выпейте холодного чаю. Людям трудно работать в тот день, когда полагается навещать могилы предков. Им нужно совсем чуть-чуть помолиться, дабы не прогневать богов и духов. Но даю слово: после этого мы возобновим труды со всем усердием и завершим землемерные съемки вовремя.

– Вот в этом-то с вами, китайцами, и беда – в ваших бесконечных суевериях, – сказал иноземец. Говор его был непривычен, однако я все прекрасно понимал. – Помни: главная забота Британии – железная дорога Гонконг – Тяньцзинь. Если к закату я не дойду до деревни Ботоу, у всех вычту из жалованья.

До нас доходили слухи, что династия Цин проиграла войну и была вынуждена пойти на множество уступок, в том числе – за свой счет помогать иноземцам в постройке дороги из железа. Но все это показалось мне такими небылицами, что я не обратил на слухи особого внимания.

Мандарин истово закивал:

– Достопочтенный мистер Томпсон полностью прав. Но не позволите ли мне потревожить ваш снисходительный слух советом?

Усталый англичанин нетерпеливо махнул рукой.

– Некоторые местные крестьяне обеспокоены предполагаемым расположением железной дороги. Видите ли, они полагают, что уже проложенные рельсы легли поверх вен, по коим сквозь землю струится ци, и преграждают ей путь. Это очень скверно с точки зрения фэн-шуй.

– О чем это ты?

– Это подобно дыханию человека, – сказал мандарин и несколько раз с шумом втянул в себя воздух, чтоб англичанин наверняка понял, о чем речь. – В земле вдоль рек, по холмам, под древними дорогами пролегают каналы, по коим течет энергия ци. Она несет процветание деревням, питает редких зверей, местных духов и богов домашнего очага. Не могли бы вы подумать о том, чтобы совсем немножко сдвинуть железнодорожную линию, следуя советам мастеров фэн-шуй?

Томпсон закатил глаза.

– В жизни не слышал такого вздора! Ты хочешь, чтоб я отклонился от самого рационального пути, так как опасаешься прогневать своих идолов?

На лице мандарина отразилась боль.

– Видите ли, в тех местах, где рельсы уже проложены, творится много дурного: люди теряют заработок, животные умирают, боги домашнего очага не отвечают на молитвы. Все – и буддистские, и даоистские монахи – согласны: причина в железной дороге.

Томпсон подошел к будде и окинул его оценивающим взглядом. Я поспешил спрятаться за спиной статуи и крепко стиснул руку Янь. Оба мы затаили дух в надежде, что нас не заметят.

– Осталась ли еще сила у этого идола? – спросил Томпсон.

– Храм уже многие годы не может прокормить ни одного монаха, – ответил мандарин. – Но этого будду чтут до сих пор. По рассказам крестьян, обращенные к нему молитвы часто бывают услышаны.

За этим последовал громкий треск. Люди в главном зале хором ахнули.

– Я только что сломал тростью руки этому вашему богу, – сказал Томпсон. – Как видите, меня не поразила молния и никакая иная кара не постигла. Напротив, теперь мы знаем: это всего лишь идол, слепленный из глины пополам с соломой и выкрашенный дешевыми красками. Вот потому-то ваш народ и проиграл войну с Британией. Вместо того, чтобы думать о постройке железных дорог и изготовлении стальных пушек, вы поклоняетесь глиняным болванам.

Об изменении направления железнодорожных путей больше не было сказано ни слова.

После того, как эти люди ушли, мы с Янь выбрались из-за статуи и долго смотрели на сломанные руки будды.

– Мир меняется, – сказала Янь. – Гонконг, железные дороги, иноземцы с проволокой, по которой передается речь, и машинами, изрыгающими дым… Сказители в чайных домах все больше и больше толкуют об этих чудесах. Думаю, поэтому древнее волшебство и уходит. На смену ему идет новое, более сильное.

Голос ее звучал равнодушно, был холоден, как бестревожный осенний пруд, но в каждом слове звенела жуткая истина. Я вспомнил отца, изо всех сил сохраняющего бодрую мину, хотя заказчиков все меньше и меньше… Неужели время, отданное заучиванию заклинаний и танцу с мечом, потрачено зря?

– Что же ты теперь будешь делать? – спросил я, представив себе ее, одну среди холмов, не в силах найти пищу для подкрепления своего волшебства.

– Я могу сделать только одно…

На миг ее голос прервался, зазвучал с обреченностью камня, брошенного в пруд. Но Янь подняла на меня взгляд, и хладнокровие вернулось к ней вновь.

– Мы можем сделать только одно. Научиться бороться за жизнь.

Железная дорога вскоре стала привычной деталью пейзажа. Черный локомотив, попыхивая паром, бежал через рисовые поля и тащил за собой длинную вереницу вагонов, будто дракон, спускающийся в долину с далеких, туманных голубых гор. Какое-то время это зрелище казалось чудом. Детишки дивились на поезд, бежали за ним вдоль рельсов, стараясь не отстать.

Однако сажа и копоть из труб локомотивов погубила рис близ железной дороги, а однажды под колесами поезда погибли двое детишек, заигравшихся на рельсах, а после оцепеневших от испуга. После этого поезд перестал вызывать восхищение.

Люди совсем перестали приходить к нам с отцом с просьбой о помощи. Шли либо к христианскому миссионеру, либо к новому учителю, говорившему, будто он учился в самом Сан-Франциско. Движимые слухами о ярких огнях и хороших заработках, деревенские юноши начали уходить в Гонконг или в Кантон. Поля лежали невозделанными. В деревне оставались лишь старики да дети с одним чувством – чувством обреченности – на всех. Вскоре к нам зачастили люди из отдаленных провинций с тем, чтобы скупить наши земли по дешевке.

Отец дни напролет сидел в гостиной, держа на коленях Ласточкин Хвост, и глядел сквозь двери вдаль от рассвета до заката, будто сам превратился в статую.

Каждый день, возвращаясь с полей домой, я видел, как в глазах отца на миг вспыхивает проблеск надежды.

– Не говорил ли кто, что нуждается в нашей помощи? – спрашивал он.

– Нет, – как можно беспечнее отвечал я. – Но я уверен: вскоре поблизости появится прыгучий вампир. Давненько их не бывало.

Говоря все это, я отводил взгляд в сторону: очень уж не хотелось видеть, как искра надежды угасает в отцовских глазах.

И вот однажды, придя домой, я обнаружил отца висящим на толстой балке в его спальне. С онемевшим сердцем вынимая из петли мертвое тело, я думал о том, насколько отец сродни тем, на кого охотился всю свою жизнь: и им, и ему давало жизнь древнее волшебство, но вот оно ушло без возврата, и ни отец, ни его жертвы не знали, как прожить без него.

Ласточкин Хвост в руке показался тупым и тяжелым, точно дубина. Я всю жизнь думал, что стану охотником на демонов, но как же им стать, если на свете больше нет ни демонов, ни духов? Все даосские благословения, сокрытые в этом мече, не смогли спасти отца от утраты смысла жизни. Быть может, если и я останусь здесь, мое сердце тоже отяжелеет и затоскует по вечному покою?

Янь я не видел уже шесть лет, с того самого дня, как мы с нею прятались в храме от бригады железнодорожных топографов. Но в этот момент мне вспомнились ее слова.

Научиться бороться за жизнь…

Я увязал в узел кое-какие пожитки и купил билет на гонконгский поезд.

Охранник-сикх проверил мои документы и махнул рукой, пропуская меня через проходную. Я чуть помедлил и бросил взгляд на рельсы, тянувшиеся вверх по крутому склону горы. Казалось, это не рельсы, а лестница, ведущая прямо на небеса. Это был фуникулер, трамвайная линия к вершине Пика Виктории, где жили хозяева Гонконга, а китайцам появляться запрещалось.

Но, чтобы швырять уголь в топки и смазывать механизмы – на это вполне годились и китайцы.

Пригнувшись, я нырнул в машинное отделение, и меня окутали клубы пара. За пять лет я изучил ритмичный лязг поршней и дробное жужжание шестерней лучше собственного дыхания и биения сердца. Вся эта мерная какофония казалась чем-то наподобие музыки, приводившей меня в движение, словно звон цимбалов и гонгов в начале народной оперы. Я проверил давление, смазал сальники уплотнительной смазкой, подтянул фланцы, сменил изношенные шестерни резервной лебедки… Я погрузился в работу с головой. Это было тяжело, но приносило удовлетворение.

К концу моей смены снаружи стемнело. Покинув машинное отделение, я увидел в небе полную луну, озарявшую очередной вагон, полный пассажиров, увлекаемый вверх по склону силой моей машины.

– Смотрите, берегитесь китайских духов, – сказала одна из пассажирок, женщина с необычайно светлыми волосами, и ее спутницы рассмеялись.

Только после этого я понял: сегодня же ночь Юланя, Праздника Голодных Духов. Надо бы раздобыть что-нибудь для отца – возможно, купить бумажных денег в Монкоке…

– Как это «на сегодня закончила», если ты еще нужна нам? – раздался развязный мужской голос невдалеке.

– Таким, как ты, не пристало привередничать, – со смехом добавил второй.

Оглянувшись на голоса, я увидел китаянку, стоявшую в тени возле станции фуникулера. Узкое платье-чонсам в западном стиле и крикливый макияж не оставляли сомнений в ее ремесле. Ей преграждали путь двое англичан. Один тянул к ней руки, пытаясь обнять, а она осторожно пятилась от него прочь.

– Прошу вас, – сказала она по-английски, – я очень устала. Возможно, в другой раз.

Голос первого зазвучал жестче.

– Давай-давай, без глупостей, – сказал он. – Это не обсуждается. Ступай с нами и делай, что полагается.

Я подошел к ним.

– Эй…

Оба обернулись ко мне.

– Что происходит?

– Не твое дело.

– А по-моему мое, – возразил я. – Как вы разговариваете с моей сестрой?

Сомневаюсь, что хоть один из них поверил этому. Но за пять лет споров с тяжелыми механизмами мои мускулы достигли впечатляющей величины, а взглянув на мое лицо и руки, черные от смазки, эти двое, по-видимому, почли за лучшее не затевать публичной потасовки с ничтожным механиком-китайцем.

Ругаясь себе под нос, англичане отступили и встали в очередь на посадку.

– Спасибо тебе, – сказала Янь.

– Давно я тебя не видел, – откликнулся я.

«Прекрасно выглядишь» говорить воздержался. Это было вовсе не так. Она выглядела усталой, исхудавшей, хрупкой. Вдобавок, от резкого запаха ее духов щипало в носу.

Однако я не стал судить ее строго. Осуждение – роскошь для тех, кому не нужно бороться за жизнь.

– Сегодня – ночь Праздника Голодных Духов, – сказала она. – Я не собиралась больше работать. Хотела вспомнить мать.

– Так отчего бы нам не отправиться за жертвоприношениями вместе? – предложил я.

Мы сели на паром до Коулуна, и морской бриз над заливом немного оживил ее. Смочив полотенце горячей водой из чайника у буфета, она стерла с лица макияж. Моих ноздрей коснулся едва уловимый отголосок ее природного аромата, такого же свежего и прекрасного, как прежде.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал я, и на сей раз ничуть не покривил душой.

На улицах Коулуна мы купили сладостей и фруктов, холодных пельменей, вареную курицу, благовоний и жертвенных бумажных денег, и завели разговор о собственной жизни.

– Удачна ли была твоя охота? – спросил я.

Мы дружно рассмеялись.

– Я очень скучаю по лисьему облику, – ответила Янь, рассеянно обгладывая куриное крылышко. – Однажды, вскоре после нашей последней встречи, я почувствовала, что меня оставили последние крохи волшебства. И с тех пор больше не могу превращаться.

– Как жаль, – сказал я, не зная, чем еще могу ее утешить.

– Мать привила мне любовь ко многому из человеческого – к еде, к одежде, к народной опере и старым сказкам. Но она никогда в жизни не зависела от всего этого. Она всегда могла принять истинный облик и отправиться на охоту, стоило ей только захотеть. А что я могу сделать в облике женщины? У меня нет ни когтей, ни острых клыков. И даже бегать быстро я не могу. Осталось одно – красота. То самое, из-за чего вы с отцом убили мою мать. Вот я с тех пор и живу тем самым, в чем ты напрасно обвинял мать: соблазняю мужчин ради денег.

– Отца тоже больше нет в живых.

Услышав эту новость, она немного смягчилась.

– Что с ним стряслось?

– Он, как и ты, чувствовал, что волшебство покидает нас. И не смог вынести этого.

– Как жаль…

Чувствовалось: теперь и она не знает, что тут еще сказать.

– Когда-то ты сказала, что мы можем сделать только одно – научиться бороться за жизнь. Я должен поблагодарить тебя за это. Возможно, твои слова спасли меня от гибели.

– Значит, мы квиты, – с улыбкой сказала Янь. – Но хватит разговоров о нас. Эта ночь принадлежит духам предков.

Мы отправились в гавань и разложили еду у воды, приглашая духов всех, кого мы любили, на угощение. Зажгли благовония, начали жечь в ведерке жертвенные бумажные деньги.

Янь провожала взглядом клочки обгорелой бумаги. Увлекаемые к небу жаром огня, искорки исчезали среди звезд.

– Как по-твоему, открыты ли сегодня для духов врата потустороннего мира? Ведь волшебства больше нет…

Я призадумался. В детстве меня обучили слышать, как шуршит под пальцами духов бумага в окне, различать в вое ветра голоса призраков. Но теперь мои уши привыкли к грохоту поршней и штоков, да к оглушительному шипению рвущихся из клапанов струй сжатого пара, и я больше не мог похвастаться слухом, чутким к ушедшему навсегда миру детства.

– Не знаю, – ответил я. – Наверное, у духов все так же, как у живых. Одним удастся разобраться, как жить в новом мире, угасающем среди железных дорог и свиста пара, другим – нет.

– Но принесет ли это благо хоть кому-то из них? – спросила Янь.

Ей вновь удалось удивить меня.

– Дело ведь вот в чем, – продолжала она. – Скажи: ты счастлив? Рад ли с утра до вечера поддерживать бег огромной машины, будто еще одна шестерня? Что тебе снится?

Но я не мог вспомнить ни единого сна. Я с головой погружался в движение шестерней и рычагов, а разум мой оживал лишь в перерывах в бесконечном лязге металла о металл. Это помогало не вспоминать, не думать ни об отце, ни о родной земле, понесшей такую горькую утрату.

– Мне снится охота в этих джунглях асфальта и стали, – сказала Янь. – Снится, как я в истинном облике прыгаю с балки на карниз, с террасы на крышу, пока не доберусь до самой вершины этого острова, пока не смогу зарычать в лицо всем, кто уверен, будто может купить меня с потрохами…

Однако вспыхнувший в ее глазах огонек тут же померк.

– Вот только кому в этом огромном городе в этот новый век пара и электричества удалось сохранить свой истинный облик – кроме тех, кто живет на вершине Пика? – задумчиво проговорила она.

Так мы сидели в гавани, у воды, всю ночь и жгли бумажные деньги в ожидании хоть какого-то знака, что духи предков все еще с нами.

Жизнь в Гонконге внушает странные чувства. Казалось бы, день ото дня вокруг почти ничего не меняется. Но стоит оглянуться на несколько лет назад и сравнить день сегодняшний с прошлым – оказывается, мир стал совсем иным.

К моему тридцатилетию паровые машины новой конструкции требовали куда меньше угля, но давали куда больше энергии. Они становились все меньше и меньше. Улицы заполонили автоматические рикши и безлошадные повозки, а дома у каждого, кто мог себе это позволить, имелись машины, охлаждавшие воздух в комнатах и сохранявшие пищу холодной в особых кухонных ящиках, и все это приводилось в движение силой пара.

Я начал ходить по магазинам и, стойко перенося ярость продавцов, изучать все детали новых моделей, выставленных напоказ. Я жадно глотал все книги о принципах работы и устройстве паровых машин, какие только попадались под руку. Я пробовал применять эти принципы для улучшения тех машин, которыми заведовал – испытывал новые режимы сгорания, новые виды смазки для поршней, новые коэффициенты передач. Понимание нового волшебства, магии машин, приносило некоторое удовлетворение.

Однажды утром, когда я чинил сломанный регулятор оборотов – работа, надо сказать, деликатная, – на платформе надо мной остановились две пары начищенных до блеска ботинок.

Я поднял взгляд. Сверху на меня взирали двое.

– Вот этот самый, – сказал старший по смене.

Второй, одетый в безукоризненный костюм, смерил меня скептическим взглядом.

– Так это тебе пришла в голову идея установить на старую машину маховик большего диаметра?

Я кивнул. Выжать из моих машин такую мощность, о какой их создатели и не мечтали, для меня было предметом гордости.

– А не украл ли ты эту идею у кого-нибудь из англичан? – резко спросил он.

Я заморгал, но недолгое смущение тут же сменилось гневом.

– Нет, – ответил я, стараясь сохранить спокойный тон, нырнул под машину и снова взялся за дело.

– Очень смышлен для китайца, – сказал старший смены. – Обучению поддается.

– Что ж, отчего бы не попробовать, – откликнулся другой. – Во всяком случае, обойдется дешевле настоящего механика из Англии.

Мистер Александр Финдлей-Смит, владелец линии Пик-Трама, сам – превосходный механик, увидел впереди новые возможности. Согласно его предсказаниям, дальнейший путь технологического прогресса неизбежно вел к работающим на паровой энергии автоматам – механическим рукам и ногам, которым предстояло мало-помалу заменить собой китайских кули и слуг.

Для работы над этой новой затеей мистер Финдлей-Смит и выбрал меня.

Я обучился чинить часовые механизмы, конструировать хитроумные системы зубчатых передач, находить нестандартное применение рычагам. Я обучился покрывать сталь хромом и придавать бронзе плавные изгибы. Я изобретал способы соединения закаленных, стойких к износу зубчатых колес с тщательно отъюстированными поршнями и чистым паром. Как только автоматы были завершены, мы подключили их к новейшим аналитическим машинам, доставленным по морю из Британии, и зарядили их лентами, густо усеянными отверстиями кода Бэббиджа-Лавлейс.

На все это ушло десять месяцев упорного труда. Но теперь в барах по всему Сентрал напитки гостям подавали механические руки, на фабриках Новых Территорий шили одежду и обувь механические пальцы. А еще я слыхал (но, конечно, ни разу не видел), будто в комнатах особняков на вершине Пика беззвучно, попыхивая крохотными клубами пара, мягко натыкаясь на стены, движутся, словно железные эльфы, наводят чистоту механические подметальщики и мойщики моей конструкции. Наконец-то знатный иноземец мог провести в этом тропическом раю всю свою жизнь, ни разу не вспомнив о присутствии китайцев!

Мне было тридцать пять, когда Янь вновь постучалась в мою дверь, словно память из давнего прошлого.

Втащив ее внутрь через порог крохотной квартирки, я огляделся, удостоверился, что за ней не следят, и запер дверь.

– Удачна ли была твоя охота? – спросил я.

Шутка явно не удалась. Янь откликнулась слабым, негромким смешком.

Ее фотографические портреты красовались во всех газетах. Такого крупного скандала колония еще не знала. Нет, дело было вовсе не в том, что сын губернатора содержит любовницу-китаянку – этим-то никого было бы не удивить. А вот то, что содержанка ухитрилась похитить у него крупную сумму денег и исчезнуть без следа… Над губернаторским сыном смеялись все, от мала до велика, полиция переворачивала вверх дном весь город, но безуспешно.

– Я могу спрятать тебя до утра, – сказал я.

Вторая, невысказанная часть фразы повисла меж нами в воздухе.

Янь опустилась в единственное мое кресло под тусклой лампочкой. На ее лицо пали глубокие темные тени, выглядела она исхудавшей, изнуренной.

– О, значит, ты меня осуждаешь?

– Просто у меня хорошая работа, и я не хотел бы ее потерять, – ответил я. – Мистер Финдлей-Смит доверяет мне.

Склонившись к полу, Янь потянула вверх подол платья.

– Не надо, – отвернувшись в сторону, сказал я: смотреть на то, как она пытается попотчевать меня плодами своего ремесла, было невыносимо.

– Взгляни, – без малейшего намека на искушение сказала она. – Взгляни на меня, Лян.

Я обернулся… и ахнул.

Ее ноги – по крайней мере, та их часть, которую я мог видеть – сверкали хромом! Я наклонился, чтобы разглядеть их поближе. Цилиндрические сочленения коленей выточены с необычайной точностью, пневмоприводы вдоль бедер движутся без малейшего звука, ступни отлиты из стали во всех подробностях, все поверхности абсолютно гладки… То были прекраснейшие из механических ног, какие я когда-либо видел!

– Он одурманил меня опиумом, – пояснила Янь. – А когда я очнулась, у меня больше не было ног. Их заменили вот этим. Боль была так мучительна! Он объяснил, что у него есть тайна: он любит машины больше, чем живую плоть. Обычные женщины не вызывают в нем желания.

Я о таких уже слышал. В большом городе, в царстве бронзы и хрома, шипенья и лязга, человеческие страсти нередко сбиваются с истинного пути.

Чтобы не смотреть ей в глаза, пришлось сосредоточиться на игре света на ее щиколотках.

– Я оказалась перед выбором: либо позволить ему менять мое тело, как заблагорассудится, либо он отсоединит эти ноги и вышвырнет меня на улицу. Кто бы поверил безногой китайской шлюхе? Мне хотелось сохранить жизнь. Поэтому я решила стерпеть боль и позволила ему продолжать.

Поднявшись, она сняла платье и длинные вечерние перчатки. Моему взгляду открылся хромированный торс, пластинчатая талия, позволявшая Янь нагибаться и поворачиваться, изящные плечи, также собранные из пластин внахлест, будто какие-то непристойные латы, ладони, выгнутые из тонкой металлической сетки, пальцы из вороненой стали, увенчанные драгоценными камнями вместо ногтей.

– На расходы он не скупился. Каждая моя деталь сделана лучшими мастерами и присоединена к моему телу лучшими из хирургов – желающих поэкспериментировать с оживлением человеческого тела при помощи электричества и с заменой живых нервов проводами, хватает, хоть это и против закона. И каждый говорил только с ним, как будто я уже всего лишь машина. А после, однажды ночью, он сделал мне больно, и я в отчаянии ответила ударом на удар. И он рухнул, как мешок, набитый соломой! Тут-то я осознала, какая сила таится в моих стальных руках. Подумать только: я позволяла ему проделывать со мной все это, по частям превращать меня в механизм, и скорбела о каждой утрате, даже не подозревая о том, что выигрываю! Да, то, что он сделал со мной, ужасно, но теперь я сама могу внушать ужас! Я придушила его так, чтобы лишился чувств, взяла все деньги, какие сумела найти, и ушла. Теперь я пришла к тебе, Лян. Ты согласишься помочь мне?

Я шагнул к ней и обнял ее.

– Мы найдем способ вернуть все, как было. Наверняка на свете есть доктора…

Но Янь перебила меня:

– Нет. Мне нужно вовсе не это.

На решение этой задачи ушел почти год. Деньги Янь послужили немалым подспорьем, но кое-чего за деньги не купишь – особенно знаний и мастерства.

Моя квартирка превратилась в мастерскую. Каждый вечер и каждое воскресенье мы трудились – гнули металл, шлифовали механизмы, подключали провода…

Самым трудным оказалось ее лицо. Оно еще оставалось живым.

Я обложился трудами по анатомии, делал слепки с ее лица из парижского гипса. Я ломал скулы и резал щеки, чтобы, шатаясь, входить в кабинеты хирургов и выведывать, как лечат подобные травмы. Я покупал за большие деньги драгоценные маски и разнимал их на части, постигая тонкое искусство чеканки из металла человеческих лиц.

И вот, наконец, час настал.

Свет луны за окном падал на пол неярким белым параллелограммом. Посреди него, крутя головой, так и сяк испытывая новое лицо, стояла Янь.

Под гладкой хромированной кожей, позволяя придать лицу любое нужное выражение, таились сотни миниатюрных пневмоприводов – каждый с индивидуальным управлением. Только ее глаза остались все теми же, прежними. Как же сверкали они от восторга в лунном луче!

– Готова? – спросил я.

Янь кивнула в ответ.

Я подал ей миску, наполненную чистейшим антрацитом, размолотым в тонкую пыль. Он пах жженым деревом, пах самым сердцем земли. Янь высыпала угольную пыль в рот и проглотила. Услышав, как огонь под миниатюрным котлом в ее туловище разгорается жарче, наращивая давление пара, я сделал шаг назад.

Янь повернулась к луне, подняла голову и завыла. Вой тоже был порожден паром, устремившимся в медную трубку, однако мне тут же вспомнился тот дикий вой из давнего прошлого, когда я впервые услышал клич хули-цзин.

Она припала к полу. Зажужжали шестерни, заработали поршни, изогнутые пластины металла заскользили одна о другую. Шум нарастал: Янь меняла обличье.

Первые проблески этой идеи она набросала тушью на листе бумаги и с тех пор многие сотни раз меняла и уточняла рисунки, пока не осталась довольна. В них явственно проступали черты ее матери, но было и нечто новое – куда более жесткое и устрашающее.

Работая над ее замыслом, я сконструировал тонкие складки на хромированной коже и хитроумные сочленения металлического скелета. Своими руками собирал каждый шарнир и каждый механизм, припаивал каждый провод, заваривал каждый шов, смазывал каждый привод. Сколько раз я разбирал ее на части и собирал вновь…

Однако видеть ее в работе… о, это было настоящим чудом! На моих глазах она сворачивалась и разворачивалась, будто причудливое оригами, пока передо мной не предстала сверкающая хромом лисица, прекрасная и беспощадная, как древнейшие из легенд.

Она прошлась по квартирке, испытывая изящество нового облика, привыкая к новым беззвучным движениям. Ее лапы блестели в свете луны, а хвост из тонких серебряных проволочек, изящных, как кружева, оставлял в полумраке комнаты едва заметный мерцающий след.

Затем Янь обернулась и подошла – нет, скользнула – ко мне; великолепная охотница, вернувшийся к жизни образ из древних времен. Сделав глубокий вдох, я почувствовал запах огня и дыма, машинного масла и полированной стали – аромат власти и силы.

– Благодарю тебя, – сказала она, припав ко мне.

Я обнял Янь в истинном облике. Паровая машина внутри согревала холодную сталь ее тела, и от этого оно стало теплым, точно живое.

– Чувствуешь? – спросила она.

Меня охватил трепет. Я знал, о чем идет речь. К нам – в новом обличье, сменив мех и плоть на огонь и сталь – вернулось древнее волшебство!

– Я разыщу таких же, как я, – сказала она, – и приведу к тебе. И вместе мы вернем им свободу.

Некогда я охотился на демонов… Теперь я – один из них.

Я отворил дверь, крепко стиснув в руке Ласточкин Хвост. Да, то был всего лишь старый тяжелый меч, покрытый ржавчиной, но он до сих пор не утратил способности поразить всякого, кто мог бы ждать нас в засаде.

За дверью не оказалось ни души.

Янь молнией выскочила наружу и грациозно, беззвучно помчалась в лабиринт гонконгских улиц – вольная, дикая хули-цзин, порождение новой эпохи.

– Доброй охоты! – прошептал я.

Издали донесся ее вой, в воздух взвилось облачко белого пара, и Янь исчезла из виду.

Мне тут же представилось, как она, не знающая устали машина, мчится вдоль рельс фуникулера вверх, выше и выше, к вершине Пика Виктории – в будущее, исполненное волшебства в той же мере, что и минувшее.

Произведения Кена Лю печатались в «Мэгэзин оф Фэнтези энд Сайенс Фикшн», в Журнале научной фантастики Айзека Азимова, в журналах «Аналог», «Стрэндж Хорайзонс», «Лайтспид» и «Кларксуорлд», не считая остальных, и были удостоены «Небьюлы», «Хьюго» и Всемирной премии фэнтези. Его дебютный роман, «Королевские милости», первая книга серии, увидел свет в апреле 2015 г., а в марте 2016-го был выпущен сборник его рассказов под названием «Бумажный зверинец и другие истории». Лю работал программистом и юристом (и нашел эти две профессии «на удивление похожими»), живет с семьей недалеко от Бостона, США.