Медведи. Волшебная сказка-1958

Эта медвежья семья… Они так старались, так старались! Старались изо всех сил. С самого начала им было ясно: без трудностей не обойдешься, проблем переезд принесет немало. Первой семье, переезжающей в этакий стильный район, всегда труднее всего. Однако они прекрасно понимали, как важно стать здесь своими. И сами себе твердили, и друг другу: главное – не высовываться, на рожон не лезть, со всеми ладить, тогда и люди, глядишь, пойдут навстречу. Нельзя же ожидать, будто они ради нас возьмут да переменятся за одну ночь! Для этого придется потрудиться, будто послам иной страны. Держаться достойно, быть гордостью собственного вида. Так они и сделали, и старались, как могли, и все же этого было мало. В том-то и заключалась главная трудность.

С первых же шагов – когда прилизанный агент-риелтор с этаким фальшивым дружелюбием, с этакой поддельной услужливостью водил их по дому – у них зародились кой-какие опасения. Маме-медведице жуть как не нравились его взгляды, которых он даже не утруждался скрывать, а он то и дело поглядывал на ее тяжелый, вислый зад, словно мог разглядеть что-нибудь прямо сквозь дурно сидящее летнее платье, надетое специально ради этого случая. Под этими взглядами она просто сгорала от стыда, чувствуя всю унизительность ошейника, намордника и звяканья цепи в его руке.

– Тут всякого оборудования навалом, – сказал он, прислонившись к косяку кухонной двери и сдвинув шляпу на затылок, чтоб лучше видеть, как она пытается разобраться с конвекционной плитой, вытяжкой «E-Z-Kleen», электрогрилем и электрорашпером. – Просто медве… волчий просыпается аппетит, верно?

Говоря, он жевал резинку, которую даже не удосужился вынуть изо рта при их появлении. Резинка так и мелькала меж его зубов, напоминая маме-медведице жирную серую личинку из тех, что можно отыскать в земле под обломком сухого дерева.

Позже, в гостиной, с тяжелым, будто сон в зимнюю спячку, сердцем смотрела она, как папа-медведь серьезно, ревностно кивает огромной лобастой головой, с нарочитой деловитостью щурит крохотные глазки, а мистер Трейнор бегло излагает различные пункты договора, небрежно листая страницы и даже не пытаясь хоть что-нибудь объяснить. А когда агент протянул ручку, папа-медведь решительно сжал ее в мозолистых лапах и поставил подпись. Ей никогда не забыть, с каким видом он поднял взгляд от бумаг: он очень гордился только что сделанным шагом, однако был полон неутолимых сомнений.

– Вот и славно, вот и славно, – сказал Джек Трейнор, запихивая бумаги во внутренний карман пиджака и пятясь к выходу. – Верно решили, ребята, верный сделали выбор, даже не сомневайтесь.

Ему явно не терпелось убраться отсюда и отправиться с полученным чеком в банк.

В первую ночь после переезда мама-медведица никак не могла уснуть. Миновала полночь, а за ней и час пополуночи, а она все сидела и сидела у окна, глядя на ухоженные сады соседей. Господи милостивый, как же, должно быть, нелегко карабкаться на эти араукарии в саду Влассов… но этим мыслям тут же пришлось положить конец. Какой стыд! Днем она уже успела безнадежно осрамиться перед Влассами.

Пока взрослые разгружали мебель, малыша-медвежонка отправили поиграть на воздухе. Он отправился исследовать окрестности, и через пару часов, после множества криков и почесываний в затылке, мама-медведица обнаружила его в саду ближайших соседей – Влассов, на удивление очаровательной семейной пары. У них весь дом был обсажен деревьями – шотландскими соснами, подрезанными ивами и этими изумительными араукариями. Ясное дело малыш оказался в своей стихии и почувствовал себя как дома. К тому времени, как мама-медведица отыскала его среди сосен, он уже успел справить под деревом Нужду Номер Два и теперь усердно скреб лапами землю, закапывая восхитительно крохотную кучку помета.

– Глянь-ка, что ты наделал! – воскликнула она, подхватив малыша, и – чисто по привычке – проверила его помет.

Неплохо, консистенция плотная, он всегда был ребенком здоровеньким, и папа с мамой надеялись, что жизнь в таком чудесном месте пойдет ему на пользу… Забывшись, мама-медведица склонилась и шумно принюхалась, вмиг оценив пищеварение сына: непереваренные зернышки кукурузы, какие-то клейкие, слегка смолистые катышки…

– Чем можем помочь?

Тон – несколько градусов к северу от ледяного. Тихонько фыркнув от неожиданности, мама-медведица поспешила выпрямиться. Конечно, они были тут как тут – высокий, симпатичный Кенни Власс, не последний человек в рекламном бизнесе, и его жена Мими, прекрасная, как картинка, в настоящем, всамделишном платье от Баленсьяги. Держалась она так изысканно, что мама-медведица не могла поверить собственным глазам: одна рука на бедре, как у моделей из глянцевых журналов, другая поднята ко рту, ровные жемчужные зубки покусывают кончик пальца лайковой перчатки…

Мама-медведица представилась, протянув лапу и вовремя сдержавшись от жеста в стиле «привет, сосед».

– А это наш малыш, – застенчиво объяснила она, отодвинув медвежонка от своего бедра и чуть подтолкнув вперед.

– О да, похоже, малыш уже ознаменовал свое присутствие, – сказала Мими Власс, мельком взглянув на присыпанную землей колбаску помета (под ее деревом, посреди ее аккуратно выстриженного газона!) – Не могли бы вы в будущем…

Фраза осталась незавершенной – то ли из отвращения к теме разговора, то ли – к его предмету.

Мама-медведица не смогла даже извиниться достаточно быстро или достаточно пространно. Посреди объяснений она сгребла в лапу оскорбительную кучку помета, тут же поняла, какого дала маху и спрятала ее за спину, а развернувшись и потрусив через лужайку восвояси, никак не могла сообразить, что с ней теперь делать… словом, стыдно ей было так, что слова не вымолвить. А хуже всего были их слова, их негромкие голоса за спиной:

– Что ж, Мим, пожалуй, правду говорят, будто медведи…

Тут Кенни склонился к маленькому розовому ушку жены, его звучный, уверенный голос перешел в шепот и зазвучал громче только к концу шутки:

– …но кто, кроме них, мог так загадить весь лес?!

Звонкий смех Мими ранил, будто осколки треснувшего в лапе бокала. В ту первую ночь, наверху, в спальне, мама-медведица долго плакала в подушку, а этот смех снова и снова звучал в ее ушах.

Поутру газон вокруг их нового дома оказался сплошь завален мусором, а чья-то рука коряво вывела на траве струей гербицида: «КОСОЛАПЫЕ, ВОН!».

Можно ли после этого было чувствовать себя здесь, как дома? И каждый новый день неизменно приносил новые унижения, новые шансы взглянуть вниз с каната и увидеть там, под ногами, бездну. Возможно, последней соломинкой для мамы-медведицы оказался тот катастрофический пятичасовой чай у Минейферов. Пока скотсфордские дамы оживленно болтали и улыбались, мама-медведица, сдавленно, односложно отвечая на вопросы и ерзая на софе, будто на раскаленной сковороде, ухитрилась нанести не слишком значительный, однако заметный урон лучшему чайному сервизу хозяйки.

– Если не ошибаюсь, ваш муж работает в шоу-бизнесе, миссис… э-э… – сказала Мисси Скривенер, дама добросердечная, но невообразимо глупая, когда мама-медведица, сгорая от стыда, наклонилась подобрать осколки.

– Э-э, да, он выступает в цирке, – ответила она, неуклюже поднявшись на ноги.

Стесняться тут было нечего: папа-медведь был одним из самых высокооплачиваемых артистов в своем жанре. У Краффта он заколачивал целых тридцать тысяч в год, и с 1953-го они ежегодно проводили время зимней спячки во Флориде. Многие ли из этих манерных дамочек могли позволить себе содержать собственный пляжный домик на Кис? Однако за спиной кто-то захихикал – правда, попытавшись сдержаться, но безуспешно.

Мама-медведица обернулась и с подозрением оглядела собравшихся, но не смогла разглядеть во всех этих напудренных, бледных, точно сыворотка, лицах ничего знакомого – ни намека на дружеские чувства, ни проблеска сопереживания. Ведь должны же все они понимать, что такое деньги? А если так, то почему не могут понять, что все деньги, в конце концов, одинаковы? Вот Боб Минчин продает людям лимузины в салоне «Линкольна» в центре города. А папа-медведь катается для них на бревне в огромном шапито. И как знать, кто из них вправе выхваляться перед другим?

– Ничего-ничего, позвольте, я уберу, – сказала Минди Минейфер, потянувшись к осколкам чашек и блюдец в лапах неуклюжей гостьи.

От резкого движения, да еще так близко, мама-медведица невольно рыкнула – совсем тихонько, на самом-то деле этого и рыком не назвать. А что зацепила Минди когтями – это уж была чистая случайность. Стоило бы Минди поостеречься: кто же так тянет руки к медведям!

Вот тут в просторной, залитой солнцем гостиной воцарилась просто-таки гробовая тишина. Гостьи окаменели.

Не прошло и пяти минут, как все начали прощаться и расходиться – кто поодиночке, кто парами. Последней ушла мама-медведица. Прощаясь с забинтованной, поджимающей губы Минди, она прониклась горькими подозрениями, что это приглашение на скотсфордские суарэ было первым, последним и единственным в ее жизни. И эти подозрения целиком и полностью оправдались.

После этого мама-медведица большую часть времени сидела дома. Ей очень хотелось быть такой же женой, как и все остальные, очень хотелось наконец-то играть эту роль, как полагается. Она часто пыталась представить, каково это – быть одной из тех клевых, стильных белых англо-саксонских протестанток, которых показывали по телевизору, каждый вечер ожидающих высокопоставленных муженьков со смешанным «мартини» наготове. Но папа-медведь, конечно же, работал не с девяти до пяти. Его работа – круговорот гастролей, жизнь на колесах – начиналась на Пасху и заканчивалась в Хэллоуин. Что ж, маме-медведице оставалось одно: не вешать носа да вести хозяйство как можно лучше.

Ездить по магазинам – хотя в самом скором времени ей страх как надоело одолевать узкие проходы меж полок супермаркетов, опрокидывая пирамиды консервных банок и рулонов туалетной бумаги при любом неосторожном движении. Гулять с сыном в парке, наблюдая из тени платанов, как прочие дети играют в бейсбол (одна команда в футболках, другая – без). Объяснять хнычущему малышу-медвежонку, отчего ему нельзя тоже помахать битой вместе со всеми. А в завершение очередного дня – задернуть шторы и просто смотреть телевизор: вестерны, мыльные оперы, старые мелодрамы, сенатские слушания по поводу Интеграции Медведей (полдюжины белых стариков с морщинистыми лицами изо всех сил стараются не уснуть, а так называемые «эксперты» с важным видом разглагольствуют о проблемах, с которыми она сталкивается каждый день, но они-то не сталкивались и не столкнутся никогда).

И вот в один прекрасный, солнечный июньский день папа-медведь нежданно-негаданно явился домой. Увидев подъезжающее такси, мама-медведица – еще в домашнем халате, хотя шел четвертый час пополудни – поспешила навстречу, но его первые слова были адресованы не ей.

– Проклятье, вроде я выложил неплохие деньги на садовника, – пророкотал он, хмуро глядя на неполитую лужайку, заросшую пыреем и диким луком, и на торфяные заплаты, до сих пор зиявшие на месте выжженной гербицидом надписи.

Мама-медведица попыталась объяснить, что соседи выпускают собак гадить на их газон, пока она не видит, а нанятый ими садовник в последнее время и носа не кажет, но папа-медведь лишь раздраженно отмахнулся.

– Пашешь, пашешь, надрываешься, а толку? Возвращаешься домой и видишь тут какую-то треклятую босяцкую трущобу…

С этими словами он заковылял в дом. Мама-медведица поспешила следом. За окном через улицу дрогнули шторы.

Весь вечер папа-медведь был молчалив и угрюм. Наконец мама-медведица не выдержала и прямо спросила, все ли в порядке.

– Нет… нет, мама, все плохо, – мрачно ответил он, щурясь сквозь бокал с бурбоном. Глаза его в отсветах ламп вспыхнули недобрым желтым огоньком. – Все в полном говне, если тебе вправду интересно знать.

Услышав грубое слово, мама-медведица, как всегда, вскинулась:

– Дорогой!..

– Ничего больше не стоит твой «дорогой», – сказал он, запрокинув голову и одним глотком осушив полный бокал бурбона. – Какашки засохшей не стоит. Старой засохшей какашки, если тебе так больше нравится!

– Не говори так, папа, – с легким испугом ответила мама-медведица, не желая слышать, что еще он может сказать. – Ты и не знаешь, как я ждала, чтоб ты приехал домой – пусть хоть на недельку…

Папа-медведь поднялся на ноги, пошатываясь, подошел к устроенному в углу бару и снова наполнил бокал.

– Это не недельный отпуск, – с усилием выговорил он, не оборачиваясь к ней. – Это принудительный отпуск. Бессрочный принудительный отпуск.

– Как это понять?

Мама-медведица подошла к нему, заглянула в лицо, пытаясь встретиться с ним взглядом и выяснить, что все это может значить. Однако папа-медведь отодвинул ее с дороги – нет, без грубости, но и без нежности, – доковылял до софы и рухнул на нее, точно получив в бок усыпляющий дротик из ветеринарного ружья.

– Я облажался, мама, – сказал он, глядя в потолок, на люстру в хлопьях паутины. – Запорол дневное представление в Скенектеди. Объявили мой номер… а я просто развернулся и вышел из шапито. Не смог. Просто не смог… себя заставить.

– Милый… но почему?

Папа-медведь вскинул лапу, будто веля ей замолчать, и тут же бессильно уронил ее.

– Я просто не смог!

Маме-медведице сделалось стыдно: похоже, ей следовало понять его без лишних вопросов, однако она ничего не понимала.

– Что же случилось? Может, кто-то что-то сказал? И ты опять полез в драку?

– Я просто… – Папа-медведь надолго задумался, закряхтел, но даже новая порция бурбона не смогла развязать его язык. – А, какого дьявола… Ты все равно не поймешь.

Тут уж мама-медведица не смогла сдержать слез.

– Я хочу, чтоб ты помог мне понять!

А еще ей очень хотелось, чтобы папа-медведь обнял ее, сказал, что все в порядке, что все будет окей. Но вместо этого он откинулся на спинку софы, снова уставился в потолок и сказал, как будто в пустоту:

– Тебе никогда не понять, чего мне это стоило – выделывать все это каждый день. Чего мне стоил весь этот… весь этот бессмысленный фарс.

Мама-медведица заплакала навзрыд.

– Но тебе же хорошо платят! Лучше, чем всем остальным!

– Меня заставляют прыгать сквозь обруч, – скорее, обреченно, чем с горечью сказал он. – Прыгать сквозь этот проклятый обруч каждый божий день, а я ни черта не могу с этим поделать, потому что куплен. Куплен со всеми потрохами.

– Что значит «куплен»? Тебе просто платят жалованье! Хорошее жалованье!

– Нет, мама, – мрачно возразил он. – Они купили меня и держат за задницу. И вертят, как хотят. Велят стоять на передних лапах – стой. И сказке конец. И вот однажды… однажды… – он запнулся, подыскивая слова, которыми смог бы объяснить все жене, а может, и себе самому. – В тот день в Скенектеди проверял я реквизит – бревно, обручи, тумбы, все выставлено на арену – и просто сказал себе: к черту все это. Понимаешь? – Он осушил бокал и грохнул им о стеклянный столик. – Катись оно все к чертям. Ушел. Лег на койку в своем проклятом трейлере и лежал, пока в дверь не постучал босс. – Впервые за вечер он взглянул ей в глаза и осовело заморгал, будто вышел из темной глубокой пещеры под яркое солнце. – И вот я здесь. В бессрочном принудительном отпуске.

Невесело усмехнувшись, он поднялся, чтобы налить себе еще бурбона.

Но мама-медведица так ничего и не поняла.

– Ты просто переусердствовал, слишком много работал, устал…

– Я делал свое дело, – холодно ответил муж, глядя куда-то вдаль; в одной лапе бутылка, другая тяжело опирается на стойку бара. – Плясал под их дудку, мама. Всю свою жизнь. И вот музыка кончилась, а мне не досталось кресла, чтобы присесть.

Так мечты переехать в Скотсфорд обернулись сплошным кошмаром, и поделать с этим медведи не могли ничего. Остаток того вечера мама-медведица то плакала, то умоляла, а папа-медведь глушил бурбон стакан за стаканом без всякого видимого эффекта, пока вдруг не взревел и не швырнул стеклянным столиком в дальнюю стену гостиной. После этого мама-медведица в слезах убежала в спальню, а много часов спустя, в серых предрассветных сумерках, вновь прокралась вниз. Муж спал на софе, хрипло дыша широко разинутой пастью. Глядя на него, мама-медведица не знала, что и думать, и даже не понимала, что чувствует. Не понимала, хочется ли ей, чтоб все стало как раньше, или чего-то другого. Главное – не этого!

Вскоре начались недели удушливой влажной жары, изнурительного летнего зноя. Над лужайками праздного пригорода не было слышно ни звука, кроме шипения струй поливочных установок да упругого звона теннисных мячей о тугие струны ракеток. Французские окна постоянно были распахнуты, в графинах холодного чая и бокалах дайкири на бортиках бассейнов призывно позванивали кубики льда. В стенах домов мечты изнывала от жары за стиркой, натиранием паркета и мытьем посуды негритянская прислуга, а светская жизнь тем временем перемещалась наружу, на веранды и в патио. Казалось, раскинувшийся на солнцепеке тысячей роскошных ловушек для солнечных лучей Скотсфорд потягивается в вальяжной дреме, подставляя лицо палящему солнцу и поправляя темные очки.

В доме медведей все было иначе. Французских окон от жары не распахивали, все шторы днем были задернуты. Из дому никто не выходил, и никто не входил внутрь: уборщица Гортензия и садовник по имени Букер Ти давно были уволены. Единственным живым существом, которому вход в дом все еще был не заказан, оставался мальчишка-посыльный из «Биддл Маркет». Подвергнутый Мисси Скривенер допросу, мальчишка Биддла смог поведать немногое: внутри «типа как-то страшновато», а деньги ему обычно заранее оставляют на кухонном столе.

Да, так оно и было. Сквозь щель в кухонной двери мама-медведица следила, как посыльный входит, боязливо оглядывается, оставляет коробки на столе, сгребает деньги и дает деру. Себя она убеждала, будто просто присматривает, чтобы он оставил покупки и убрался восвояси без всяких шалостей… но, вероятнее всего, сама того не сознавая и уж тем более не признаваясь в этом самой себе, следила за ним только потому, что больше в их темном, мрачном доме смотреть было не на что. Посыльный был здесь единственным живым существом, бодрствующим и движущимся при свете дня.

В самые жаркие часы, с полудня до шести, папа-медведь все чаще и чаще спал, а когда просыпался, просто лежал на кровати, уставившись в потолок и даже не шевелясь, пока заходящее солнце не скроется за крышей дома Влассов. Однажды вечером мама-медведица услышала страшный скрежет на заднем дворе и, подбежав к окну, увидела папу, распростертого в траве среди обломков детских качелей. Алюминиевые трубы каркаса согнулись, скривились под тяжестью беспомощной туши. Лица его в сгустившихся сумерках было не разглядеть, но, кажется, папа плакал. В тот вечер, охваченная отчаянным желанием помочь мужу вновь обрести достоинство и уважение к себе, она пришла к нему в спальню. Но после недолгой, унизительно натужной и неуклюжей прелюдии он отвернулся к стене, словно не сумев исполнить трюк, когда-то коронный, однако давным-давно позабытый.

После этого они старались видеть друг друга как можно реже. Папа-медведь все чаще и чаще прикладывался к бутылке, а мама начала замечать за собой кое-какие странности, не всегда поддававшиеся объяснению, но отчего-то казавшиеся вполне естественными. Отправив малыша в лес за сучьями и сухими листьями, она рассыпала все это по комнатам. А однажды обнаружила, что дерет когтями модные броские обои, оставляя на стене узор из перекрещенных параллельных царапин – глубоких, до самой штукатурки. А в другой раз, будто очнувшись от ступора, осознала, что присела по нужде в самом темном углу столовой.

Без свежего воздуха дом пропах затхлостью, будто дальний угол глубокой берлоги в конце зимней спячки. В кабинете папы скопилась груда порожних бутылок и вовсю воняло застоявшимся перегаром. Если бы неудачи и горе имели запах, то наверняка пахли бы именно так – мерзкой кислятиной, витающей над липкими, облепленными мухами бутылками из-под виски. Благодаря нескромностям мамы, с охотой подхваченным и малышом, в столовой установилась густая тяжелая вонь, также привлекшая в дом полчища мух. Двери туда держали закрытыми, а по прочим комнатам медведи просто бродили – бесцельно, раздраженно, точно ища что-то, но никак не в силах вспомнить, что именно. Порой они засыпали на месте быстрым, горячечным сном, свернувшись в клубок, и в самый миг пробуждения забывали, что видели во сне еще секунду назад. Друг с другом не обменивались ни словом, ни прикосновением.

Ели чаще всего поодиночке – каждый шел на кухню и шарил в холодильнике или в кладовой, когда заблагорассудится. Но вот однажды, под угрожающие раскаты грома над холмами вдали, мама-медведица подошла к «вестингаузу» и обнаружила, что внутри пусто. Одни приправы да шматок прогорклого, месячной давности масла, и больше ничего. Должно быть, она долго таращилась в ледяную, озаренную лампочкой пустоту, пока жужжание включившегося мотора не заставило, вздрогнув, очнуться от оцепенения.

Тупо пошарив по полкам буфета и в кладовой, она не нашла ничего, чем можно было бы заглушить голодное урчание в брюхе. Под руку подвернулся только пакет овсяных хлопьев. Мама-медведица попробовала их сухими, но тут же выплюнула. Высыпав содержимое в сотейник, она залила хлопья водой и замерла, глядя, как вязкое варево бурлит на заляпанной жиром, покрытой коркой нагара плите. Тем временем запах съестного привлек в кухню и остальных. Сонно моргая, медведи уселись за стол и принялись ждать, когда овсянка будет готова.

Наконец каша сварилась. Разложив густую серую массу по большим одноразовым мискам, мама-медведица поставила их на стол. Малыш подхватил миску обеими лапами и с нетерпением лизнул кашу, но тут же выронил посудину.

– Ай! Горячо! – запищал он.

Оброненная миска покатилась по столу и упала в клейкую лужу пролитой каши. Мама-медведица мысленно вздрогнула: это же ей полагалось проверить, не горяча ли пища. Это же ей полагалось заказывать продукты и делать еще множество разных домашних дел – то одно, то другое. Как она стала забывчива…

Нечувствительный к ожогам, папа-медведь попробовал свою порцию и тут же выплюнул на пол.

– Надо бы подсластить, – буркнул он. – Неужто в этом проклятом доме не осталось ни ложки сахара?

Мама была вполне уверена, что нет – правду сказать, в эту минуту она отчетливо вспомнила, как высыпала в пасть большую часть пакета, а после разорвала его, подобрала шершавым языком остатки и облизнула нос, облепленный сладкими крупинками, – но все же добросовестно обшарила полки.

– Окей, все ясно. В машину, живо, – велел папа.

Все семейство уселось в микроавтобус, и папа-медведь рывками, отчаянно виляя из стороны в сторону, погнал машину к супермаркету. Под визг тормозов, под раздраженные гудки микроавтобус несся через перекрестки, в центре городка папа проехал на красный, лихо развернулся в запрещенном месте, прямо через цветочную клумбу посреди Главной улицы, и затормозил у дверей «Биддла».

Внутри мама-медведица робко двинулась по узкому проходу следом за рычащим папой и вздрогнула, когда он одним взмахом лапы смел в тележку все содержимое полки с медом. На кассе тоже без конфуза не обошлось: увидев заполненный корявым почерком папы чек, девушка-кассирша попросила предъявить удостоверение личности.

– Чек видишь? – прорычал он в ответ. – Фамилию на чеке видишь?

– Э-э, да, сэр Медведь, вижу, сэр, – дрожащим голосом подтвердила кассирша.

Папа-медведь рывком расстегнул ворот, сдвинул на затылок шляпу-трилби и склонился к кассе так, что его морда оказалась в каком-то дюйме от носа девушки. Та отпрянула назад, едва не опрокинувшись на пол вместе с табуретом на колесиках.

– Вот тебе и удостоверение личности, – сказал он, толкнув тележку вперед, к выходу.

Мама-медведица попятилась следом, сгорая от стыда, стараясь не отстать от мужа и бормоча извинения в сторону сгрудившихся у кассы работников «Биддла».

Вскоре, после новой убийственной гонки по улицам городка, микроавтобус вновь с визгом затормозил у парадного крыльца их дома, по пути уничтожив клумбу и своротив почтовый ящик у ворот. Нагруженные банками меда, медведи доковыляли до двери, в спешке оставленной раскрытой нараспашку. В домах и дворах соседей их поездка отнюдь не осталась незамеченной. Едва за медведями с грохотом захлопнулась дверь, волна враждебного ропота понеслась из конца в конец авеню, словно сухая, жестокая санта-ана.

Оказавшись внутри, папа-медведь направился было на кухню, но вдруг остановился, вскинул голову и шумно потянул носом затхлый раскаленный от жары воздух.

– Что там, милый? – спросила мама-медведица, наткнувшаяся на него сзади.

– Нет, ничего.

Пожав плечами, папа-медведь прошел в кухню. Тут-то оба и замерли, разинув рты.

Вся кухня сплошь была заляпана овсянкой. Огромные комья каши растеклись по полу, украсили вязкими потеками заднюю дверь. Вниз по стене медленно, будто белая пластиковая улитка, сползала, оставляя за собой клейкий слизистый след, мисочка малыша с остатками каши.

Мама-медведица хрипло, басовито всхлипнула. Тем временем папа протиснулся мимо нее и направился в столовую, бормоча на ходу:

– Что за?..

В столовой они не нашли ничего, кроме твердой уверенности: считаные минуты назад какой-то незваный гость побывал и здесь. И оставил, так сказать, след – в конце концов, всякий зверь оставляет за собой следы. Доверившись собственному носу, папа-медведь поспешил в гостиную.

Распахнув двери, он злобно взревел от изумления. Все до единой подушки с дивана и кресел были распороты и разбросаны по полу, будто куры, передушенные лисой. Перья, до сих пор кружившие в воздухе, медленно оседали на усыпанный листьями ковер, на обнаженные сиденья кресел и лезвие кухонного ножа – им-то, несомненно, и был нанесен весь этот ущерб. Мало этого, нож был их собственным, частью кухонного набора, купленного, когда все только начиналось. Когда все еще казалось прекрасным…

Однако след был так свеж, что папа-медведь устремился вперед, едва взглянув на разоренную гостиную. Вперед, наверх, в спальню малыша-медвежонка. На лестничной площадке папа остановился, поджидая маму-медведицу, кивком головы указал на дверь в спальню сына, и оба двинулись туда.

Здесь-то и обнаружилась проказница, незваная гостья, коварная убийца родного дома. Прекрасная, как на картинке, просто-таки Ширли Темпл в кудряшках и в лентах, на смятой постели малыша весело прыгала девочка Влассов, Злата Власс.

Первой очнулась от оцепенения мама-медведица. Сама себя не помня, она с ревом рванулась вперед, но – возможно, к счастью для маленькой Златы – застряла в дверном проеме, между папой-медведем и косяком. Но даже при виде разъяренных медведей в дверях дочь Влассов ничуть не утратила спокойствия. Приземлившись на попку, она откинула со лба волосы и взглянула на медведей с надменным самообладанием урожденной аристократки.

– Что… что…

От возмущения слова застряли в горле мамы-медведицы. Папа-медведь, охваченный некими сложными чувствами, и вовсе остался нем. Вполне очевидный, но все же необходимый вопрос прозвучал из уст малыша-медвежонка, проскользнувшего в комнату меж родительских ног:

– Ты что делаешь в моей кроватке?

– Вы же две-е-ери оставили нараспашку! Глупые медведи! – зазвенел в ответ певучий сюсюкающий голосок, под стать кудряшкам и клетчатому льняному платьицу.

Три медведя онемели от изумления. Похоже, после всех этих злых шепотков и пересудов за глаза, Скотсфорд, наконец, показал зубы…

– Тупые косолапые, – радостно продолжала Злата Власс. – Тупые, тупые, тупые косолапые! От вас пахнет!

Мама-медведица открыла было пасть, но тут же захлопнула ее, не сказав ни слова.

– Да-да, еще как! – воскликнула малышка, будто в ответ на невысказанные слова. – А еще вы какаете в столовой! Там же, где едите!

Мама-медведица оглянулась на мужа. Тот, не отрываясь глядел… нет, не на девочку, на нее! Оба поспешно отвели взгляды в сторону.

– Вонючки, вонючки, мохнатые вонючки! – то громче, то тише звенела, переливалась импровизированная дразнилка. – А еще у вас листья валяются по всему дому! И пустые бутылки! И даже какашки! Как у… у бродяг!

Три медведя разом съежились.

– Мамочка говорила, что от всех косолапых пахнет, вот я и зашла посмотреть. И от вас взаправду пахнет! – Правота матери заставила ее захихикать, и девочка поднесла ладошку к губам. Вежливо, как учила мать. – Воняет, воняет, какашками воняет!

Развеселившись так, что и словами не описать, девочка расхохоталась прямо медведям в лицо – звонко, неудержимо, едва ли не до икоты.

Оправившись от приступа смеха, она вновь подняла на медведей взгляд.

– А теперь я домой хочу, – сказала она. – Здесь так пахнет!

Она поднялась с кровати. Медведи даже не шелохнулись.

Злата Власс сдвинула бровки.

– Прочь с дороги, – велела она. – Прочь, вонючие медведи. Пошли прочь, или я папочке скажу.

Но медведи не сдвинулись ни на шаг. Все трое, как один, стояли, молча глядя на нее.

– Папочка говорит: ваше место – в зоопарке!

Вот оно, слово на букву «З». Малыш-медвежонок прижался к ноге матери и залился горькими слезами. Мама-медведица медленно, не сводя глаз с девчонки, опустила лапу ему на макушку.

– Он говорит, вы зарабатываете на жизнь шутовством, и от вас воняет, и место вам – в клетке. Я больше не хочу здесь оставаться: от этой вони в животе тошнит, – сказала девочка, глядя на медведей с нескрываемым отвращением. – А ну дайте пройти, слышите?

Что они чувствовали в этот миг – мама-медведица, папа-медведь и малыш-медвежонок? Что всколыхнули в их храбрых звериных сердцах насмешки и оскорбления маленькой светловолосой девчонки? Какой могла оказаться их единственная естественная, природная реакция?

Но Злата Власс нетерпеливо притопнула подошвой изящной сандалии о нечищеный ковер, подняв в воздух облачко пыли.

– Назад! – с резкостью, не допускающей никаких возражений, приказала она.

Каждый щелчок бича укротителя, когда-либо звучавший над ареной, каждый удар хлыстом слышался в этом приказе.

Будто по волшебству, три медведя разом шагнули назад. А маленькая Злата Власс без тени сомнения двинулась вперед.

В тот же вечер папа-медведь остановился передохнуть на склоне поросшего соснами холма, у самой вершины. Малыша-медвежонка, ехавшего на папиных плечах, он опустил на песок, и оба присели под сосной в ожидании отставшей мамы-медведицы.

Сгорбившись под корзиной для пикников, плюс разные узлы, пальто и прочие пожитки, мама-медведица ковыляла вверх по склону следом за ними. Платье ее изорвалось о кусты, сквозь которые пришлось продираться внизу, в долине, но уйти незаметно было важнее – намного важнее. Отсюда и неудобный маршрут через сад на заднем дворе.

Слегка запыхавшись, она, наконец, догнала своих мужчин на небольшой полянке у гребня холма, с облегчением сбросила ношу наземь, и бросившийся ей навстречу малыш с разгона врезался в груду вещей. Узлы и корзина взлетели в воздух, и добрая половина медвежьих пожитков покатилась по склону вниз. Но мама-медведица даже не попыталась спасти их. Вместо этого она подхватила сына и повернулась к мужу в ожидании его реакции.

Взгляд папы был устремлен вниз, на городок, оставшийся позади. Прекрасный, будто игрушка, Скотсфорд лежал перед ним в ослепительным зареве ядерного заката, тихонько подмигивал синими глазками бассейнов, над множеством патио курились в вечернем воздухе пряные дымки барбекю, в сгущавшихся сумерках над крылечками один за другим зажигались огни. Здесь, на холме, не слышен был ни гул голосов, ни оркестр Мантовани из колонок роскошных стереосистем, а главное – не чувствовались тугие, звонкие, точно канаты огромного циркового шатра, струны напряженности, крывшейся за всем этим.

Папа-медведь смотрел вниз, на дома людей, пока солнце не скрылось за холмами. Наконец он встрепенулся, рассеянно, будто сам того не ведая, подцепил когтем воротничок и галстук, сорвал то и другое и стряхнул наземь. Отшвырнул прочь шляпу-трилби. А после этого вдруг, с детской непосредственностью, заставившей маму-медведицу на время забыть все испытания и злоключения последних дней, месяцев и лет, и даже весь ужас, оставшийся там, в их скотсфордском доме, выполнил семь безупречных кувырков подряд и замер с победным видом – высокий, гордый, вновь сделавшийся похожим на настоящего медведя. Мама громко рявкнула в знак одобрения, а малыш-медвежонок тут же принялся подражать папе. На полянке поднялась веселая, шумная возня. Все трое резвились, взрывая когтистыми лапами жирный суглинок, песок и хвою, снова пропитываясь естественными, природными запахами леса. Ну, а потом, когда впереди взошла в небо огромная желтая луна, а вокруг закричали ночные птицы, три медведя – один за другим – вошли в лес и скрылись за стеной сосен.

Стив Даффи – самостоятельно и в соавторстве – написал пять сборников необычных, причудливых рассказов и повестей. «Трагические истории из жизни», «Пять кварталов», «Ночь надвигается» (все изданы в «Эш-Три Пресс») и последний, «Миг паники» («ПС Паблишинг»). Кроме этого, его произведения были включены во множество антологий, изданных в США и Великобритании. Один из его рассказов был удостоен премии Международной Гильдии Ужаса, а еще два – в 2009-м и 2012-м – были включены в шорт-лист Всемирной премии фэнтези.