Книга: За темными лесами. Старые сказки на новый лад
Назад: Мемуары джинна из бутылки
Дальше: Медведи. Волшебная сказка-1958

Поедатели мидий

Пания сидит в луже, оставшейся после отлива, вычесывается. Каритоки вне себя от восторга: обычно пании держатся возле своих стай, за пределами гавани, подальше от города. Даже он, живущий у самого моря, еще никогда в жизни не видел паний так близко!
Видя его взгляд, видя, что он придвигается ближе и ближе, она протягивает руку. Рука сильнее его собственной, когти остры.
– Просто любопытно, – отвечает она на его вопрос. – Тебе тоже?

 

На ощупь ее волосы, точно водоросли – высохли на воздухе, жестки от соли, полны песка с отмелей так, что пальцы не запустить.
– Дай-ка мне, – говорит пания и тянется к волосам бритвенно-острыми когтями.
Но он отстраняет ее руки и расчесывает, развязывает, распутывает пряди сам, промывает их пресной водой, не обращая внимания на недовольные (ведь вода-то пресная!) гримасы.
– Ты пахнешь, как само море, – говорит Каритоки.
– Чем же мне еще пахнуть? – отвечает она.
За резким запахом морской соли, креветок и крабов прячется легкая сладковатая нотка разложения – так пахнут мидии, слишком долго пролежавшие под солнцем на берегу, объедки чаек, расклевывающих карбонат кальция, оставляя мясистые ступни гнить. Покончив с ее волосами, Каритоки присаживается на песок и смотрит, как пания мажется жиром.
– Вода холодна, – объясняет она, – жир помогает хранить тепло, – и продолжает «утепляться», смазывая рыбьим жиром бедра, ступни…
Жир блестит на едва различимой чешуе. Каритоки видел такое и раньше, с катера, что ходит вдоль берега: пании сидят на камнях, загорают на солнышке и натираются жиром, пока тела не заблестят, не засияют на фоне волн. А он и прочие юноши смотрели на это с палубы, восхищенные масляным блеском, сверканьем бедер и грудей. За всем этим восхищением крылось страстное желание поплавать с ними, будто тюлени, коснуться их плавников, увидеть вблизи их острые зубы, почуять их крепкий рыбный дух, ощутить их опасность и нечеловеческую целеустремленность. Но Каритоки не тюлень, и для него такое плавание – немалый риск. Да, пании – хранительницы, но не для него; они существуют затем, чтоб окружать нежной заботой дельфинов, китов, тюленей и прочих морских зверей, и угроз подопечным не потерпят. Каритоки для них не опасен, он никому не желает зла, но у него ни разу в жизни не было шанса доказать это. И вот пания мажется жиром на его глазах, да так близко! Просто руки чешутся дотронуться до нее: хочется дать понять, что он – друг, что ему можно довериться.
И пания позволяет ему помочь – в обмен на мидий, выкопанных им из песка. Каритоки смазывает жиром дрожащие руки, ладони становятся скользкими, блестящими. Жир густой, пахучий. Теперь от него будет разить рыбой не один день. Теплые ладони скользят по ключицам пании, по острым выступам лопаток.
– Ты всегда этим мажешься? – спрашивает он.
– Чем же мне еще мазаться? – отвечает она. – Что еще в мире может так чудесно пахнуть?
И Каритоки, живущий сбором мидий, с наслаждением вдыхающий их ароматный, с винными нотками, пар над кастрюлями, но предпочитающий, чтобы так пахла еда в его тарелке, а вовсе не его девушка, умолкает, а после недолгого молчания говорит:
– Я могу принести тебе кое-что, пахнущее получше.

 

Он приносит на берег апельсиновое масло – ароматное, с лучших плантаций Нортленда. Стоит втереть его в ноги, в перепончатые ступни пании, от нее начинает пахнуть апельсиновыми рощами и винокурнями. Он лижет ее кожу, чувствует чешуйки под языком. Но терпение пании на исходе – масло водянисто и едко, и если оставить его надолго, вызывает зуд. Пока она смывает масло соленой водой, он ищет мидий в прибрежном песке. Находит всего нескольких, этого едва хватит, однако они делят добычу пополам.
Пания ест свою долю сырой, но Каритоки предпочитает тушить мидий на сковороде, над костром из плавника, с апельсинами и фенхелем, пока не сделаются пухлыми и сладкими. Предлагает и ей, и ее зубы сверкают в ответ, точно острия копий, но пищи, приготовленной на огне, она не ест. Вместо этого она вплетает стебелек фенхеля в волосы, а апельсином, как кистенем, разбивает панцири мелких крабов в лужицах, чтобы высосать мякоть.
Он провожает ее обратно в море, изо всех сил делая вид, будто наслаждается этим. Видя, что он не снял сандалий, пания смеется, фыркает сквозь пальцы, смотрит на него с дружеской насмешкой, и тогда Каритоки сбрасывает сандалии и старается шагать, словно ему плевать, что может подвернуться под ноги.
– Ведь из-за этих штук ты не почувствуешь дна, – говорит она.
Песчаное дно чавкает под ногами. Пания слегка притопывает на каждом шагу, чтобы ступни поглубже ушли в песок, чтобы как следует насладиться всей роскошью ощущений.
– Меня волнует вовсе не песок, – боязливо говорит Каритоки.
Да, Каритоки добывает мидий, однако ему доводилось бывать на ярусоловах, доводилось видеть, что крупные крабы-плавунцы могут сделать с приманкой, как легко перерубают клешней лесу с попавшейся на крючок рыбой. И самого его, играющего в воде, нередко щипали и кусали до крови, ведь крабов на дне – что камней в булыжной мостовой.
– Считай, что тебе повезло, – отвечает пания, шагая вперед.
Вода достигает пояса. Теперь уже можно плыть, и пания так и делает. Ее пухлое, жирно блестящее тело скользит рядом, изгибается волнами; каждое бедро – толщиной с его талию. И даже шагая рядом с Каритоки, она ничуть не тревожится: почуяв панию, крабы разбегаются из-под ее перепончатых ног с плавниками вдоль икр, спешат убраться прочь от проворных когтистых рук и острых зубов.
Краб щиплет Каритоки за ногу, и он ругается – коротко, совсем негромко. Не успевает он и глазом моргнуть, как пания ныряет, хватает и его ногу и краба, и если он, потеряв равновесие, не падает, то только потому, что краб разжимает клешню, как только пания раскусывает его панцирь. Хруст слышен даже из-под воды. Пания выныривает, выплевывая обломки панциря. Вода льется с нее ручьями.
– Зубы лучше апельсина, – говорит она.
Между ее зубов застряли ошметки крабьего мяса. Эти зубы сверкают, как битое стекло, только не те мутные матовые кругляши, что волны выносят на берег. Они блестят, как акульи клыки, и Каритоки, собравшийся было проверить, не кровоточит ли укушенное место, разом спохватывается. Вместо этого он чуть подается вперед, зарывает пострадавшую ногу поглубже в песок, и замирает на месте. Вокруг в воде плавают куски краба. Для пании они слишком мелки, но Каритоки знает: в других обстоятельствах на них тут же слетелись бы чайки. Но чайки, подобно крабам, узнают панию с первого взгляда и вовсе не желают целиком – с клювом и перьями, не говоря уж о солоноватой плоти с привкусом яйца – попасть в ее разинутый рот. Каритоки знает: она способна и на такое – схватить метнувшуюся к добыче птицу и сожрать ее, не оставив даже костей, с той же легкостью, с какой только что сожрала краба.
Пания скалит в улыбке острые зубы.
– Гораздо лучше апельсина, – говорит она.

 

Каритоки приносит на берег новое масло – светлую жидкость, выжатую из олив. Под ним кожа пании мерцает зеленоватыми отблесками. Оно стекает по ее телу вязкими, неторопливыми волнами, тягучими струйками течет по плечам и спине, ярко сверкает на солнце. Пания набирает масло в сложенные чашей ладони, втягивает носом запах листвы и плодов с теплой древесной ноткой, и в свою очередь, поливает маслом Каритоки, размазывает зеленоватую жидкость по его спине, втирает в кожу, а когти держит подальше.
Чтобы избавиться от масла и снова вернуть ей запах рыбы, требуется немало мокрого песка. Пока она занята этим, Каритоки рубит мидий на кусочки, макает в яйцо, обваливает в муке, обкладывает луком и жарит в масле. Пания ерзает на песке, придвигается ближе, завороженная скворчанием и брызгами, но вот Каритоки переворачивает мидий на сковороде, и горячее масло брызжет на нее. Всего-то несколько брызг – однако она с шипением отступает к морю, не позволив ему остудить ожоги маслом. Обернувшись, чтобы отправить на сковороду вторую порцию, Каритоки видит, что миска с нарубленными мидиями исчезла, а до пании не достать. Облизывая пальцы, она скатывает сырую смесь в шарики, один за другим глотает их целиком и толкает пустую миску по воде к берегу. Каритоки скользкими от масла руками ест поджаренное – с лимоном и перцем.

 

Большую часть времени они проводят в лужах, оставшихся после отлива. Пания может выйти на сушу, если захочет, но она слишком любит соленую воду, чтобы расстаться с ней, а Каритоки может высидеть в морской воде только до тех пор, пока кожа не начинает стягиваться и морщиться. Поэтому он чаще всего сидит на камне и болтает ногами в воде, сравнивая свое розовое тело с блестящим, покрытым мелкой чешуей, широкогрудым (ясное дело, легкие паний куда больше человеческих) мускулистым телом обитательницы вод.
– Ты могла бы прогуляться хоть немного, – говорит Каритоки. – Совсем недалеко. Мы даже берега из виду не потеряем.
Что Каритоки делает на берегу, когда не занят сбором мидий – это он старается держать при себе, но, хоть их и заслоняют камни, прогулки по берегу никому не заказаны. Слухи уже идут, люди косятся на него с подозрением. Братья в его дружбу не верят.
– И о многом ли с ней можно поговорить? – спрашивают они, не желая понять, что ему интересны вовсе не разговоры.
«Если бы только они увидели панию вблизи», – думает Каритоки. Одно дело – смотреть издали, глазеть на роскошную нежную плоть стаи, смиряя мальчишеские вожделения, но чувствовать скользкие от жира изгибы тела ладонями, ощущать его крепкий рыбный дух – о, это совсем иное! Но братья просто не верят его рассказам, не верят, будто пания в самом деле подпускает его так близко. Возьми он ее за руку да приведи к ним – и они запели бы совсем по-другому, но пока что смотрят на его корзину для пикников и сотейник с изрядной долей скепсиса.
– Зачем все это? – спрашивают они. – Если бы ты и рискнул, решился подойти ближе, пании все равно едят только сырое.
– Мне бы только суметь уговорить ее попробовать, – отвечает Каритоки.
Уж он-то знает, как вкусны могут быть мидии! Он неразрывно связан с ними и по необходимости, и по собственной воле: сбор мидий – его фамильное ремесло, ни о какой иной карьере он никогда и не помышлял. Он знает дюжины – да что там дюжины, сотни! – рецептов, знает, чем привлечь любителей сладкого, а чем – тех, кто предпочитает кислое, и тех, кто любит мидий, томленных в вине, и тех, кто предпочитает их вымоченными в пиве.
– Возможно, попробовав, она решит, что приготовленное на огне тоже не так уж плохо, – говорит он.
– Ты уговариваешь ее последовать за тобой в твой дом, – говорит старший из братьев. – И бросить стаи морского зверя, оставить их без присмотра. Ну что ж, удачи! Пожалуй, жареными мидиями тут не обойдешься. Тут нужна приманка получше.

 

Нет, Каритоки не сдается. На следующий день он возвращается на берег со сливочным маслом и готовит для пании мидий, обжаривает их с чесноком, оставляет томиться в вине с несколькими волокнами душистого шафрана. Когда все готово, Каритоки предлагает пании совиньона – после приготовления мидий бутылка пуста лишь наполовину.
– Вот это помогает мне хранить тепло, – говорит он.
Если это и правда, то не вся: вино горячит кровь не только в буквальном смысле, и Каритоки уже приходилось пользоваться им для соблазнения. Но, стоит пании поднести бутылку к губам, ее зубы смыкаются на горлышке и перекусывают его. Не выхвати Каритоки бутылку из ее рук, могла бы и порезаться. Отнимая бутылку, он невзначай обливает панию вином.
Пания слизывает капли вина и отчаянно морщится.
– Какое кислое, – говорит она. – Нет, это мне совсем не нравится.
Она предпочитает масло: ей очень нравится держать желтые кубики на ладонях и смотреть, как они размягчаются, тают, а после – втирать масло во влажную чешуйчатую кожу. Каритоки кажется, что со сливочным маслом выходит хуже всего: теперь от нее пахнет не просто рыбой, а тухлой рыбой. Вдобавок, не успевшее впитаться масло липнет к коже безобразными комьями.
Однако пания счастлива. Она принюхивается к собственному телу и не скрывает восторга.
– Совсем как жир, – говорит она. – Будто ворвань китов или тюленей.
Она мажется маслом не только для тепла, но и так, словно это духи, и Каритоки ест с наветренной стороны от нее.

 

Запах ворвани ему знаком. Когда он был младше – мальчишкой, готовящимся вот-вот превратиться в юношу – на берег, заблудившись в ночной темноте, выбросился южный кит. Пании плакали о нем, держась в отдалении. Каритоки не помнил, была ли среди плачущих и его пания, но запах запомнил надолго. Кит умер прежде, чем городские власти успели вернуть его на глубину, и туша пролежала на берегу, в ожидании вывоза, не один день. Каритоки прекрасно помнил солоновато-сладкую вонь разложения, пропитавшую всю одежду, когда он ходил навестить кита, взглянуть на него до ритуальных каракиа, до того, как его увезут для разделки и изучения.
– Что будет с мясом? – спросил он тогда. – Его отдадут паниям?
– Пании не станут есть его точно так же, как и ты, – отвечали ему.
– Конечно, мы не стали бы есть его, – отвечает пания, когда ее новый запах отвлекает Каритоки от воспоминаний, и он спрашивает, чем питаются пании. Причин для интереса у него много.
– Мы больше любим есть холодное, – говорит она, как будто ее пища торчит на солнцепеке целые дни напролет, как будто она не может поесть среди ночи или ранним утром, пока лучи солнца не успели согреть добычу.
– И предпочитаем не есть мертвечины, – добавляет она, как будто ни пании, ни люди не едят ее, когда суда рыбаков возвращаются в гавань и делят меж ними улов.
– Разве ты сам не думаешь, что на вкус это было бы отвратительно? – спрашивает она, как будто сытное, темное, жирное китовое мясо не обеспечило бы ее калориями на много дней, не легче поддалось бы ее блестящим хищным зубам.
– А еще мы порой слушаем их песни, – вспоминает она, и вот в это Каритоки хотелось бы верить. Если это правда, значит, паниям не чужды привязанности, а раз так, есть и надежда сохранить ее расположение, завоеванное с таким трудом.
– А еще – наш долг, – рассуждает пания, до мозга костей покровительница морского зверя. – А еще… одна пища просто вкуснее другой.
Говоря это, она не смотрит на Каритоки. Взгляд ее устремлен в океан, и это внушает трепет. Каритоки очень интересно, что за неведомые ему вкусы вспоминает пания, но он не может заставить себя спросить об этом. Возможно, этого лучше не знать.

 

Каритоки приносит на берег кокосовое масло и готовит для пании мидий с лимонным сорго и лаймом, с чили, пальмовым сахаром и кокосовым молоком. У пании это не вызывает ни малейшего интереса, зато ее приводит в восторг рыбный соус, по капле добавляемый в блюдо. Стащив у Каритоки бутылку, она то и дело прикладывается к горлышку, а он облизывает с пальцев сахар.
Сладкого пания не любит, это ему уже известно. Этот вкус ей так неприятен, что она не позволяет целовать ее, пока язык Каритоки сладок от сахара. И даже запах изо рта не дает ей покоя; приходится Каритоки мазать ей спину маслом, держа рот закрытым и дыша через нос. И позволяет она это только потому, что слышала о кокосовых орехах – о том, как они плавают в море, и их можно грызть, когда вокруг нет ничего, кроме нежной рыбы, и челюстям надоедают тонкие косточки – от других паний, из других мест.
– Хотелось бы мне взглянуть на кокосовый орех, – говорит пания. Она знает, что ее родные воды лежат слишком далеко к югу, чтобы это желание могло исполниться.
Каритоки мог бы сходить за кокосом, но, стоит ему открыть рот, чтобы заговорить об этом, пания морщит нос и ныряет в воду, оставив за собой лишь крепкий дух кокосового масла пополам с рыбным соусом.

 

На следующий день Каритоки приносит с собой кокосовый орех. Восторгам пании нет конца. Он оставляет мидий коптиться на берегу и идет в воду, не снимая сандалий, но на сей раз это не вызывает ни тени насмешки. Для насмешек пания слишком занята – гоняет орех по волнам, бросает вверх и ловит, мчится за ним, как за добычей, швыряет его Каритоки, как мяч. Приходится притворяться неловким и упускать орех даже в тех случаях, когда не поймать его невозможно: в воде пания так сильна, что кокос, пущенный ее рукой, летит, словно пушечное ядро.
Притворяться приходится недолго: восторженные возгласы пании привлекают в бухту ее подруг. Часть ее стаи подплывает к берегу, и с ними играть гораздо интереснее, чем с Каритоки, даже если бы он старался изо всех сил – куда ему против этой стены мокрых тел! Пании кружат рядом, задевают его боками, щекочут плавниками и пальцами, ныряют под воду за крабами и тут же поедают добычу. Откручивают крабьи лапы, угощают Каритоки, хихикают в кулаки при виде его крохотных белых зубов, смеются над тем, что ему приходится высасывать мясо из клешней вместо того, чтоб грызть их целиком.
С паниями приходят дельфины. Их плавники скользят над водой, они тоже принимаются играть с кокосом. Каритоки не помнит себя от радости. Мокрые тела, плавники, всеобщее возбуждение… Он так переполнен чувствами, что, когда орех летит в его сторону, даже не замечает броска. Попав в него, кокос рассекает кожу. Из раны сочится кровь.
Общее настроение вмиг меняется. Некоторые дельфины пришли с детенышами, а пании существуют на свете затем, чтобы защищать их. Кровь в воде рядом с подопечными пробуждает в них самые смертоносные инстинкты. Уже не нимфы, а акулы, пании окружают Каритоки, выталкивают его с отмели на глубину, где он еще сильнее уступает им и в маневренности, и в быстроте.
– Все хорошо, – говорит он, держа руки над водой, но дно уходит из-под ног, вода сдавливает грудь, не дает дышать, и его охватывает страх. – Это просто случайность. Я и не думаю трогать дельфинов. Все в порядке!
Пания – его пания – тоже здесь, вьется вокруг Каритоки ближе всех остальных, скалит зубы, не сводит с него глаз. Другие пании – тоже.
– Я не ем сырой пищи, разве не помнишь? – говорит он, в отчаянии протягивая к ней руку. – Я ем приготовленное на огне. Я здесь не ради охоты на дельфинов.
«Если мне и хотелось охотиться на кого-то, то только на тебя, – думает он. – Только ты и была для меня желанной добычей».
– Это же моя кровь, моя, а не их! – говорит он ей.
Рана в соленой воде еще кровоточит. Каритоки зажимает ее ладонями, крепко-накрепко, но алые струйки просачиваются наружу, и пания придвигается ближе. Да, это его кровь, но она тепла, а в океане теплая кровь принадлежит только морскому зверю – китам, дельфинам, тюленям. Тем самым, кого пании должны, обязаны защищать, беречь превыше всего на свете.
– Это не их кровь! – повторяет Каритоки, понимая: надеяться не на что. Нюансы паниям неведомы, для них кровь в воде – это не его кровь. Для них это единственная кровь в воде, а он – единственный чужак поблизости.
– Теплая, – стонет пания, не сводя с него непроницаемо-черных акульих глаз. – Теплая…
С этими словами она придвигается вплотную. Ее волосы и тело пахнут солью и дымом, длинный, жесткий белый подбородок тычется в бедро, в бок, в толстый, мясистый столб шеи. Кариоки чувствует прикосновение ее тела – холодного, точно море под термоклином: вода смыла масло и вытянула из пании тепло. В неуловимый миг между криком ужаса и сокрушительным ударом волны, поднятой телами ее сестер, Каритоки понимает: его надежды и мечты – всего лишь хлопья морской пены. В Нейпире для пании просто нет места. Никогда не сидеть ей с ним за столиком кафе в кварталах в стиле ар-деко вдоль набережной Марин-Парад, черпая ложкой мидий в совиньоне с шафраном и пряностями. Каким маслом ее ни умащай, сколько ни обкладывай апельсинами, не стать ей никем иным, кроме самой себя – пании, хранительницы и хищницы в одном лице.
На берегу коптятся мидии. Он оставил их на сковороде целиком, чтоб раковины раскрылись от дыма и жара, пока он плавает в бухте с панией и ее кокосом. Затем он сделал бы к ним соус из перно с петрушкой и эстрагоном, приправленный маслом мидий.
Чувствуя зубы, впивающиеся в плечо, в сырую, обильную, вскормленную на мидиях плоть, он понимает: пания и в рот бы этого не взяла.

 

Октавия Кейд
* * *
Октавия Кейд – новозеландская писательница, которая недавно защитила докторскую диссертацию в области научных коммуникаций и не сошла с ума за годы аспирантуры только благодаря кулинарии, пешим прогулкам и литературному творчеству. Ее рассказы публиковались в «Стрэндж Хорайзонс», «Апекс Мэгэзин», «Бук Смагглерс» и прочих журналах.

 

Медведи Стива Даффи антропоморфны, но автор вовсе не изображает их этакими суррогатами людей. В его версии «Златовласки и трех медведей» мохнатая троица сталкивается с предубежденностью и нетерпимостью, пытаясь ассимилироваться среди жителей богатого пригорода времен 1958 года. Аллегория точна и остроумна, но косолапые – все же не люди, и, оказавшись в подобной сказке, об этом лучше не забывать.
Назад: Мемуары джинна из бутылки
Дальше: Медведи. Волшебная сказка-1958