Глава сорок седьмая
В конце очень длинного темного коридора меня ждет женщина. Я пытаюсь торопиться, но одежда тяжелая от воды, а сам коридор под наклоном и заполнен почти до колена чем-то вязким, что я принимаю за сгустившуюся кровь, хотя воняет белаводорослями. Я бреду по затопленному наклонному полу, но открытая дверь как будто не становится ближе.
Проблемы, сам?
Я подключаю нейрохимию, но с биотехом что-то случилось, потому что я вижу только ультрадалекое изображение, как в снайперском прицеле. Стоит дернуться – и оно пляшет по всему коридору, отчего глазам больно. Женщина время от времени похожа на пышногрудую пиратку Влада, раздетую по пояс и согнувшуюся над модулями незнакомого снаряжения на полу каюты. Длинные большие груди свисают, как фрукты, – я чувствую, как мое нёбо ноет от желания пососать один из коротких темных сосков. Затем, стоит мне подумать, что зрение устаканилось, как оно соскальзывает и я вижу крохотную кухоньку с раскрашенными вручную жалюзи, которые не пускают кошутский солнечный свет. Там тоже женщина, тоже раздетая по пояс, но уже другая, потому что ее я знаю.
Прицел снова дрожит. Мои глаза опускаются к оборудованию на полу. Матово-серые ударостойкие корпусы, блестящие черные диски, при активации подскочат инфополя. Логотип на каждом модуле начертан знакомыми идеографическими символами, хотя сейчас я не могу читать ни язык Дома Хань, ни земной китайский. «Ценг Психографикс». Это название я встречал на разных полях сражений и в палатах психохирургического восстановления, и название новое. Новая звезда в разреженном созвездии военных брендов – бренд, продукты которого может себе позволить только очень обеспеченная организация.
Что у тебя там?
Электромаг «Калашников». Одолжил один из парней, дальше по коридору.
Интересно, у кого он его спер.
А кто сказал, что он его спер?
Я. Это же пираты.
Вдруг мою ладонь заполняет округлая пышная форма рукоятки «Калашникова», Он поблескивает в тусклом свете коридора, так и просит, чтобы спустили курок.
Семьсот долларов ООН минимум. Никакой наркопират не будет тратить такие деньги на бесшумку.
Я с трудом делаю еще пару шагов вперед, когда в меня просачивается отвратительное ощущение, что я не смог сопоставить факты и сделать выводы. Я словно всасываю вязкую жижу в коридоре ногами и заполненными ботинками и знаю, что, когда заполнюсь, резко остановлюсь и не смогу сделать ни шага.
А потом распухну и взорвусь, как сжатый курдюк с кровью.
Снова сюда придешь – и я тебя сожму так, что ты треснешь на хрен.
Я чувствую, как мои глаза округляются от изумления. Я снова вглядываюсь в снайперский прицел – и в этот раз там не женщина с железом, не каюта на борту «Колосажателя».
Там кухня.
И моя мать.
Она стоит одной ногой в тазу с мыльной водой и наклоняется, чтобы промокнуть икру пузырем дешевой, выращенной на ферме гигиенической губки. На ней юбка сборщика водорослей с разрезом на боку, закрывающая ноги на треть, и она голая по пояс, и молодая – моложе, чем я обычно ее вспоминаю. Ее груди свисают, длинные и гладкие, как фрукты, и мой рот ноет от остаточных воспоминаний об их вкусе. Тогда она искоса смотрит на меня и улыбается.
И тут другую дверь – которая, как мимолетно подсказывает память, ведет на верфь, – выбивает он. Выбивает и бьет мать, как какая-то стихийная сила.
Сука, хитрожопая сука.
От шока мои глаза снова отвлекаются, и вот я стою уже на пороге. Помеха снайперского прицела исчезла – все здесь и сейчас, реально. Я начинаю двигаться только после третьего удара. Удар тыльной стороной ладони наотмашь – все мы время от времени получали от него этот удар, но на сей раз он не сдерживается, – она летит через кухню на стол и падает, она встает, а он бьет снова, и из ее носа в прямом луче света через жалюзи течет кровь, яркая, она пытается подняться, на этот раз с пола, и он опускает тяжелый ботинок ей на живот, она содрогается и перекатывается на бок, таз переворачивается, и мыльная вода плещет ко мне, через порог, на мои босые ноги, а потом как будто мой призрак остается у дверей, а все остальное вбегает в комнату и пытается встать между ними.
Я маленький, наверное, не старше пяти, а он пьян, так что удары неточные. Но их достаточно, чтобы отбросить меня обратно к двери. Тогда он идет ко мне, нависает, неуклюже уперевшись руками в колени, тяжело дыша через приоткрытый рот.
Снова сюда придешь – и я тебя сожму так, что ты треснешь на хрен.
Он даже не потрудился закрыть дверь, возвращаясь к ней.
Но пока я сижу бесполезным комком и начинаю плакать, она тянется через комнату и толкает дверь рукой, так что створка закрывает все, что сейчас случится.
Затем – только звуки ударов, закрытая дверь удаляется.
Я волокусь по наклонному коридору, гонюсь за дверью, пока сквозь трещину еще протискивается свет, и плач в моем горле превращается в крик рипвинга. Во мне поднимается волна гнева, и с ней расту я, я старше с каждой секундой, скоро вырасту и достану дверь, я успею раньше, чем он наконец бросит нас всех, исчезнет из нашей жизни, и это я заставлю его исчезнуть, я убью его голыми руками, в моих руках оружие, мои руки и есть оружие, и густая жижа куда-то утекает, а я бросаюсь на дверь, как болотная пантера, но уже ничего не изменить, она закрыта слишком давно, она тверда, и столкновение отдается во мне, как разряд шокера, и…
Ах, да. Шокер.
Значит, это не дверь, а…
…причал, и я прижался к нему лицом, прилип в луже слюны и крови от того, что прикусил язык, когда упал. Обычное дело после шокеров.
Я закашлялся и подавился комком слизи. Выплюнул, быстро оценил ущерб и тут же пожалел об этом. Все тело стало зазубренной мешаниной дрожи и боли от шокера. Кишки и желудок когтила тошнота; голова казалась легкой и наполненной звездным воздухом. Половину лица, куда пришелся удар прикладом, дергало. Я полежал, собирая себя, возвращая какой-то контроль, затем оторвал лицо от причала и выгнул шею, как тюлень. Короткое, ограниченное движение. Руки были связаны за спиной какими-то ремнями, и я не видел выше лодыжек. Теплый пульс активного биосплава на запястьях. Он поддавался, чтобы не покалечить надолго скованные руки, и растворялся, как теплый воск, если капнуть правильным ферментом, но выбраться из него можно с таким же успехом, как снять собственные пальцы.
Надавив на карман, я не особо удивился. Он забрал «Теббит». Я был безоружен.
Меня стошнило жалкими остатками содержимого пустого желудка. Я опал назад и постарался не влезть в рвоту лицом. Где-то далеко слышались выстрелы из бластеров и – слабо – что-то похожее на смех.
Мимо в мокром прошлепали ботинки. Остановились и вернулись.
– Он просыпается, – сказал кто-то и присвистнул. – Суровый засранец. Эй, Видаура, ты говорила, что тренировала его?
Ответа не было. Меня снова стошнило, затем я умудрился перекатиться на бок. Контуженно заморгал, увидев над собой силуэт. Влад Цепеш смотрел сверху вниз из расчищающегося неба, которое почти прекратило дождить. Выражение на его лице было серьезным и уважительным, и, наблюдая за мной, стоял он совершенно неподвижно. Ни следа его былой дерганости от мета.
– Хорошее представление, – прохрипел я.
– Понравилось, а? – он усмехнулся. – Одурачил тебя, да?
Я провел языком по зубам и сплюнул кровь, смешанную с рвотой.
– Да, думал, Мураками свихнулся, что взял тебя. И что случилось с настоящим Владом?
– Ну, – он кисло поморщился. – Сам знаешь, как бывает.
– Да, знаю. Сколько вас здесь? Не считая вашей специалистки по психохирургии, с шикарными грудями.
Он легко рассмеялся.
– Да, она говорила, что ты пялился. Роскошное мясо, скажи? Знаешь, последнее, что перед этим носила Либек, – оболочку гимнастки на тросах из Лаймона. Плоская как доска. Уже год прошел, а она до сих пор не может решить, довольна переменой или нет.
– Лаймон, а? Лаймон, Латимер.
– Он самый.
– Родина передового деКома.
Он улыбнулся.
– Что, в голове все начинает сходиться?
Непросто пожать плечами, когда руки скованы за спиной, а сам лежишь ничком. Я постарался как мог.
– Я заметил железо от Ценга у нее в каюте.
– Черт, так ты не на сиськи пялился.
– Нет, на них тоже, – признался я. – Но сам знаешь. Ничего с периферии не теряется.
– Что есть, то есть.
– Мэллори.
Мы оба посмотрели в сторону крика. По причалу от подводного бункера шагал Тодор Мураками. Он был безоружен, не считая обычных «Калашникова» на бедре и ножа на груди. Вокруг него со светлеющего неба падал мягкий дождь.
– Наш ренегат шевелится и плюется, – сказал Мэллори, показывая на меня.
– Хорошо. Слушай, раз только ты можешь заставить свою команду действовать скоординированно, пойди и построй их. В борделе еще остались тела с нетронутыми стеками, я сам видел, когда уходил. Кто знает, может, там даже живые свидетели еще где-то отсиживаются. Пройдитесь в последний раз – никого не оставлять в живых, все стеки расплавить, – Мураками с отвращением всплеснул руками. – Господи, это же пираты, уж с этим они должны справиться. А они играются там, выпускают пантер и упражняются в стрельбе. Ты только послушай.
Пальба из бластеров еще висела в воздухе, длинные неорганизованные очереди с возбужденными криками и смехом. Мэллори пожал плечами.
– А где Томаселли?
– Все еще ставит железо с Либек. А Ван ждет тебя на мостике, пытается проследить, чтобы никого случайно не сожрали. Это твой корабль, Влад. Пойди и рявкни на них, а когда закончат прочесывать – подгони «Колосажателя» для погрузки на эту сторону.
– Ладно, – словно рябь пробежала по воде: Мэллори вошел в образ Влада и начал нервно ковырять рябые шрамы. Кивнул мне. – Увидимся, когда увидимся, а, Ковач? Давай.
Я смотрел, как он обходит стену станции и скрывается из виду. Метнул взгляд обратно на Мураками, который еще смотрел в сторону звуков веселья после операции.
– Любители, мать их, – пробормотал он и покачал головой.
– Итак, – сказал я мрачно, – ты все-таки здесь по заданию.
– Угадал с первого раза, – отвечая, Мураками присел и, хмыкнув, приподнял меня в неуклюжее сидячее положение. – Только без обид, а? Я же вряд ли мог вчера все тебе рассказать, призывая к ностальгии, да?
Я огляделся с новой точки обзора и увидел Вирджинию Видауру, привалившуюся к кнехту с руками за спиной. На ее лице был длинный темнеющий синяк, один глаз заплыл. Она тупо посмотрела на меня, потом отвернулась. В грязи и поту на лице были размазаны слезы. Ни следа оболочки Сильви Осимы, живой или мертвой.
– И поэтому ты решил развести меня как дурачка. Он пожал плечами.
– Работаем с подручным материалом, сам знаешь.
– Сколько вас здесь? Явно не вся команда.
– Нет, – он слабо улыбнулся. – Только пятеро. Мэллори. Либек, с которой, как я понял, ты встречался, как бы. Еще двое – Томаселли, и Ван, и я.
Я кивнул.
– Скрытное развертывание. Надо было догадаться, что ты не будешь шататься в увале по Миллспорту. Давно вы в поле?
– Четыре года почти. Это мы с Мэллори. Мы прибыли раньше остальных. Пару лет назад разобрались с Владом – перед этим какое-то время за ним следили. Потом Мэллори привел остальных в качестве новобранцев.
– Наверное, было некомфортно. Так просто влезть в шкуру Влада.
– Да нет, – Мураками сел на корточки под мягким дождем. Казалось, ему совершенно некуда торопиться. – Они не очень внимательные, мет-торчки, и у них не бывает действительно значимых отношений. Когда появился Мэллори, у Влада была всего парочка настоящих приближенных, а я позаботился о них заранее. Снайперская оптика и плазмошрапнель, – он изобразил, как поводит стволом и стреляет. – Пока-пока, голова, пока-пока, стек. Влада завалили через неделю. Мэллори висел у него на хвосте почти два года, разыгрывал фаната-пирата, отсасывал, делил все трубки и бутылки. А потом, однажды темной ночью в Городе Духа – бац! – Мураками ударил кулаком в ладонь. – Эта портативная штука от Ценга – красота. Можно разоблачать и облачать хоть в туалете отеля.
Город Духа.
– Все это время вы следили за Бразилией?
– Среди прочего, – он снова пожал плечами. – Да на самом деле за всей Полосой. Это единственное место на планете, где остался серьезный дух восстания. На севере, даже в Ньюпесте, есть только преступность, а ты сам знаешь, как консервативны преступники.
– Отсюда и Танаседа.
– Отсюда и Танаседа. Нам нравятся якудза, они просто хотят подсосаться к любой власти. А гайдуки – ну, несмотря на их расхваленные народные корни, на самом деле они только дешевая версия той же болезни, просто без обеденного этикета. Кстати, нашел своего приятеля Шегешвара? Забыл спросить перед тем, как тебя треснул.
– Да, нашел. Его сожрала болотная пантера.
Мураками хохотнул.
– Знатно. И какого хрена ты от нас ушел, Так?
Я закрыл глаза. Похмелье от шокера становилось все хуже.
– А ты как? Решил за меня проблему с двойным облачением?
– А – нет, еще нет.
Я снова открыл глаза, в удивлении.
– Он еще где-то шляется?
Мураками пристыженно повел рукой.
– Выходит, так. Похоже, тебя убить непросто, даже в том возрасте. Но мы его достанем.
– Неужели, – сказал я угрюмо.
– Еще как. Без Аюры у него нет начальника, некуда бежать. И можно положиться, как на световую скорость, что больше никто в Первых Семьях не захочет продолжать ее дело. Если хотят, чтобы Протекторат оставался дома и не отнимал у них олигархические игрушки.
– Или, – заметил я небрежно, – можешь убить сейчас меня, а потом пригласить его и заключить сделку.
Мураками нахмурился.
– Несмешно, Так.
– Я и не шутил. Он все еще называет себя посланником, знаешь ли. Наверняка с радостью воспользуется шансом вернуться в Корпус, если предложишь.
– Да мне посрать, – теперь в его голосе слышалась злость. – Я не знаю эту мелкую сволочь, так что ему хана.
– Ладно-ладно. Остынь. Просто хотел облегчить тебе жизнь.
– У меня жизнь и так легкая, – проворчал он. – Двойное облачение посланника, даже бывшего, – практически необратимый политический суицид. Конрад Харлан обосрется, когда я заявлюсь в Миллспорт с головой Аюры и рапортом по этому делу. Лучшее, на что ему можно надеяться, – отрицать, что он что-либо знал, и молиться, что я его пощажу.
– Вы достали стек из Аюры?
– Да, голова и плечи остались практически целы. Мы ее допросим, но это формальность. Мы не будем применять то, что она знает, напрямую. В таких случаях мы предпочитаем не мешать президентским отбросам отрицать вину. Сам помнишь инструкции: минимизировать местные волнения, поддержать видимость безупречной власти для Протектората, приберечь информацию, чтоб было чем давить в будущем.
– Да, помню, – я попытался проглотить слюну. – А знаешь, Аюра может и не расколоться. Агент семьи – у нее должна быть мощная закалка преданности.
Он скверно улыбнулся.
– В конце концов раскалываются все, Так. Ты это знаешь. В виртуальном допросе либо расколешься, либо сойдешь с ума, а в наши дни мы можем их вернуть и после этого, – улыбка поблекла до более жесткого и не менее скверного выражения. – Так или иначе, это не имеет значения. Конрад, наш любимый лидер буквально всех времен, никогда не узнает, что мы из нее вытянули, а что нет. Он предположит худшее и начнет пресмыкаться. Иначе я вызову штурмовую группу, спалю Утесы Рилы, а потом подвергну ЭМИ его и всю его гребанутую семейку.
Я кивнул, глядя на Простор с чем-то вроде улыбки на губах.
– Ты говоришь почти как куэллист. Чего-то в этом роде они и хотели добиться. Жалко, что ты с ними не договорился. Но в конце концов ты здесь не для этого, – я резко вернул взгляд на его лицо. – Да?
– Не понял? – но он даже не старался, и в уголке его рта блуждала улыбка.
– Брось, Тод. Ты заявился с передовым психографическим оборудованием; твоя подружка Либек последний раз служила на Латимере. Ты куда-то забрал Осиму. И говоришь, что занимался этим делом уже четыре года, а это подозрительно удачно совпадает с началом Инициативы Мексека. Ты здесь не ради куэллистов, а ради того, чтобы присмотреть за технологией деКома.
Улыбка выплыла наружу.
– Проницательно. Но на самом деле ты ошибаешься. Мы здесь и для того и для другого. Именно совпадение передового деКома и остаточного куэллистского присутствия напугало Протекторат до усрачки. Ну и, конечно, орбитальники.
– Орбитальники? – я моргнул. – А орбитальники тут при чем?
– Сейчас ни при чем. И так должно оставаться дальше. Но с технологией деКома в этом больше нельзя быть уверенным.
Я покачал головой, пытаясь стряхнуть оцепенение.
– Что?.. Почему?
– Потому что, – сказал он серьезно, – похоже, эта хрень работает.
