Я проснулся с легким похмельем, стояла кошутская жара, солнце стояло низко над горизонтом, слышался громкий, словно зазубренный рык. В вольерах кто-то кормил болотных пантер.

Я бросил взгляд на часы. Очень рано.

Я лежал в простынях, спутавшихся на пояснице, слушал животных и грубые мужские крики дрессировщиков. Два года назад Шегешвар водил меня на экскурсию, и я до сих пор помнил страшную силу, с которой пантеры скакали, чтобы ловить куски рыбных стейков размером с торс человека. Тогда дрессировщики кричали так же, но чем больше их слушаешь, тем больше понимаешь, что это бравада, скрывающая инстинктивный ужас. За исключением одного-двух матерых охотников у Шегешвара работали люди с верфей и из трущоб Ньюпеста, где подростки, вживую видевшие пантеру, встречались так же часто, как побывавшие в Миллспорте.

Пару веков назад было иначе – тогда Простор был меньше, его еще не расчистили до самого юга, чтобы освободить место монокультурным комбайнам для белаводорослей. Кое-где ядовито прекрасные деревья и плавучая растительность трясин добирались почти до окраин города, а внутренний порт приходилось осушать дважды в год. Не было в диковинку, что пантеры загорали на разгрузочных причалах в летнюю жару, когда их хамелеоновая шкура на спине и гриве переливалась, мимикрируя под палящие лучи. Добыча пантер отличалась необычным циклом размножения, а потому хищники охотились на ближайших к болотам улицах, где они без усилий разрывали запечатанные баки с мусором, а время от времени, по ночам, утаскивали бездомного или ничего не подозревающего пьянчугу. Как и в своих владениях, в переулках они припадали к земле, их тело и конечности скрывал рисунок шкуры и гривы, которые в темноте становились черного цвета. Жертвам они казались лишь скоплением теней, а потом становилось слишком поздно, и полиции не оставалось ничего, кроме широких брызг крови и эха криков в ночи. К десяти годам я уже насмотрелся на этих зверей вживую, помню, как на верфи мы с друзьями, вопя, взбирались по лестнице на крышу склада, когда, заметив наше осторожное приближение, сонная пантера перекатилась, шлепнула обвисшей гривой с щупальцами и распахнула клюв, широко зевая.

Ужас, как и многие эмоции детства, оказался преходящим. Болотные пантеры были страшными, смертельно опасными, если столкнуться с ними при неудачных обстоятельствах, но, в конце концов, это лишь часть нашего мира.

Рык снаружи пошел на крещендо.

Для команды Шегешвара болотные пантеры были настоящими злодеями из сотен дешевых голоигр и, может, уроков школьной биологии, если они учились. Чудовищами с другой планеты.

Нашей.

А может, в некоторых из молодых оболтусов, работающих на Шегешвара, – пока их неизбежно не губил образ жизни нижнего эшелона гайдуков, – эти чудовища пробуждали экзистенциальную дрожь понимания, как на самом деле далеко нас занесло от дома.

А может, и нет.

В кровати рядом со мной кто-то пошевелился и простонал.

– Эти твари никогда не затыкаются?

Воспоминание пришло одновременно с изумлением, так что они взаимно исключили друг друга. Я посмотрел в сторону и увидел эльфийские черты Вирджинии Видауры, смятые подушкой, прижатой к голове. Ее глаза все еще были закрыты.

– Время кормежки, – сказал я, чувствуя, что рот еще липкий.

– Ага, и я даже не пойму, кто меня бесит больше. Они или эти сраные идиоты, которые их кормят, – она открыла глаза. – Доброе утро.

– И тебе, – воспоминание о ней, оседлавшей меня прошлой ночью. Член под простынями вставал от одной только мысли. – Я и не думал, что это случится в реальном мире.

Миг она смотрела на меня, потом перекатилась на спину и уставилась в потолок.

– Нет. Я тоже.

К поверхности лениво всплыли события предыдущего дня. Первая встреча с Видаурой на носу низкого скиммера Шегешвара, занявшего позицию в бурлящих водах под массивными несущими опорами урбоплота. Лучи восходящего солнца только начали пробираться через корму в пространство между корпусами, так что, когда я спускался через ремонтный люк, она была не более чем вооруженным и островолосым силуэтом. В ее фигуре чувствовалась деловая серьезность, вселяющая уверенность, но когда при нашей погрузке ее мазнул по лицу свет фонаря, я увидел что-то еще, чему не мог дать названия. Она ненадолго встретилась со мной взглядом, потом отвернулась.

Во время поездки на скиммере по утренним водам залива почти все молчали. С запада дул сильный ветер, холодный металлический свет вокруг не располагал к беседам. Когда мы приблизились к берегу, пилот Шегешвара позвал нас внутрь, а второй молодой гайдук с жестким лицом заскочил в пушечную турель. Мы сидели в тишине тесного салона, слушая, как двигатели меняют тембр, пока мы замедлялись на подходе к пляжу. Видаура села рядом с Бразилией, и я видел, как во мраке соприкасались их бедра и они держались за руки. Я закрыл глаза и откинулся на неудобное сиденье из металла и ремней, от нечего делать повторяя про себя наш маршрут.

Из океана – прямо на дикий отравленный отходами пляж где-то на северном конце Вчиры, из Ньюпеста его почти не было видно, хотя именно канализация из городских трущоб и отравляла все вокруг. Ни один дурак не заплывет сюда купаться или рыбачить, никто не увидит, как здесь дерзко идет тупоносый скиммер с тяжелой юбкой. Через заиленные литорали с нефтяными пятнами, через удушенную и умирающую плавучую растительность и на сам Простор. Зигзаг через бесконечный суп белаводорослей на стандартной скорости, чтобы запутать следы, три остановки на разных скирдовальных станциях, у каждой из которых были связи с гайдуками, смена направления после каждой. Уединение и конец путешествия на второй родине Шегешвара – в питомнике пантер.

Это заняло почти весь день. Я стоял на причале последней скирдовальной станции маршрута и смотрел, как солнце заходит за облака Простора, похожие на клочки окровавленной ваты. На палубе скиммера подо мной тихо и напряженно говорили Бразилия и Видаура. Сиерра Трес все еще была внутри – последний раз, когда я проверял, обменивалась гайдуцкими сплетнями с командой из двух человек. Кой был где-то занят, делал звонки. Из-за скирды высохших водорослей в человеческий рост вышла женщина в оболочке Осимы и остановилась рядом со мной, проследив за моим взглядом до горизонта.

– Красивое небо.

Я хмыкнул.

– То немногое, что я помню о Кошуте. Вечерние небеса на Просторе. Когда я работала на сборе водорослей в шестьдесят девятом и семьдесят первом, – она соскользнула вдоль скирды, села и посмотрела на свои руки, словно искала на них следы труда, о котором говорила. – Конечно, часто нас заставляли вкалывать до темноты, но когда свет становился вот таким, то все знали, что работа почти окончена.

Я промолчал. Она подняла взгляд на меня.

– Все еще не убежден, а?

– Меня и не нужно убеждать, – ответил я. – Здесь мое мнение в любом случае немногого стоит. Всех, кого надо было убедить, ты убедила еще на борту «Плывущего мира».

– Ты правда думаешь, что я намеренно обманула этих людей?

Я задумался на миг.

– Нет. Не думаю. Но это еще не значит, что ты та, за кого себя принимаешь.

– Тогда как ты объяснишь то, что случилось?

– Как я уже сказал, мне и не надо объяснять. Хочешь – зови это ходом истории. Кой получил, что хотел.

– А ты? Ты не получил, что хотел?

Я мрачно взглянул на раненое небо.

– У меня и так уже все есть.

– Правда? Значит, тебя легко удовлетворить, – она обвела рукой округу. – Получается, нет надежд на лучшее завтра, чем вот это? И мне не завлечь тебя справедливой перестройкой социальной системы?

– То есть разносом олигархии и символики, с помощью которой они добиваются господства? Всю власть народу? Всякое такое?

– Всякое такое. – Было непонятно, то ли она передразнивает, то ли соглашается. – Ты не против присесть, у меня шея болит так с тобой разговаривать.

Я помедлил. Отказ казался необязательным грубым жестом. Я присоединился к ней, сел на причал, привалился к водорослевой скирде и замер в ожидании. Но она резко затихла. Мы посидели плечом к плечу. Как ни странно, я чувствовал себя с ней просто.

– Знаешь, – сказала она наконец, – в детстве мой отец получил задание по биотехническим нанобам. Ну знаешь, восстанавливающие ткань системы, усилители иммунитета? Ему надо было сделать что-то вроде обзорной статьи, дать взгляд на развитие нанотехники с самого приземления, что нас ожидает в будущем. Я помню, как он показывал мне видеоматериалы, где в младенца при рождении устанавливали всякие передовые технологии. И я пришла в ужас.

Отстраненная улыбка.

– До сих пор помню, как смотрела на малыша и спрашивала, как он поймет, что эти машины делают. Он пытался мне объяснить, говорил, что ребенку и не надо ничего понимать, они сами все знают. Их нужно только включить.

Я кивнул.

– Неплохая аналогия. Я не…

– Просто. Помолчи минутку, а? Представь, – она подняла руки, словно брала что-то в рамку. – Представь, если какая-нибудь сволочь специально не включит большинство из этих нанобов. Или включит, скажем, только те, что отвечают за функции мозга и желудка. А остальные – просто мертвый биотех, или еще хуже – полумертвый, он сидит, поглощает питательные вещества и ничего не делает. Или запрограммирован на что-нибудь плохое. Уничтожать ткань, а не восстанавливать. Впускать не те протеины, нарушать химию в организме. Довольно скоро ребенок вырастет и получит букет проблем со здоровьем. Все опасные местные организмы, которых Земля не знала, – они ворвутся на борт, и ребенок сляжет с болезнями, потому что его имунная защита не эволюционировала после Земли. И что тогда будет?

Я скривился.

– Мы его похороним?

– Ну, до этого. Придут врачи и порекомендуют операции, или замену органов и конечностей…

– Надя, тебя реально давно здесь не было. Не считая военных условий и избирательной хирургии, уже никто не…

– Ковач, это аналогия, ты понял, нет? Суть в том, что у тебя тело, которое не работает в полную силу, которому постоянно нужен сознательный контроль извне, а почему? Не из-за какого-то врожденного изъяна, а потому, что неправильно используется нанотех. И это – мы. Это общество – каждое общество Протектората – тело, где девяносто пять процентов нанотеха вырубили. Люди не делают то, что должны.

– Например?

– Не управляют, Ковач. Не контролируют. Не следят за социальными системами. Не приносят безопасность на улицы, не руководят общественным здравоохранением и образованием. Не созидают. Не накапливают богатство, не организуют информацию, не проверяют, чтобы и то и другое текло туда, куда надо. Люди все это могут, у них есть нужные мощности, но они как нанобы. Их сперва нужно включить, людей сперва нужно научить. И в конечном итоге это и есть куэллистское общество. Наученное население. Нанотех демодинамики в действии.

– Ну да, значит, гадкие злые олигархи отключили нанотех.

Она снова улыбнулась.

– Не совсем. Олигархи – не внешний фактор; они как замкнутая подпрограмма, которая вышла из-под контроля. Рак, если хочешь вернуться к той аналогии. Они запрограммированы питаться остальным телом несмотря на то, чем это обернется для всей системы, и убивать любых конкурентов. Вот почему их нужно низвергнуть первыми.

– Да, кажется, этот спич я уже слышал. Уничтожьте правящий класс, и все будет хорошо, правильно?

– Нет, но это обязательный первый шаг, – ее возбуждение заметно нарастало, она говорила быстрее. Заходящее солнце окрасило ее лицо витражным светом. – Каждое революционное движение в человеческой истории совершало одну и ту же простую ошибку. Все видели власть как статический аппарат, структуру. А это не так. Это динамическая, текучая система с двумя возможными тенденциями. Власть либо аккумулируется, либо распределяется через систему. Большинство обществ живет в аккумулирующем режиме, а большинство революционных движений заинтересовано только в смене центра этой аккумуляции. Подлинная революция должна обратить поток. И никто этого не делает, потому что срутся от страха лишиться своего места за штурвалом в историческом процессе. Если уничтожить одну агглютинативную динамику власти и заменить другой, ты ничего не изменишь. Ты не решишь никакие проблемы общества, они просто вернутся под новым углом. А нужно установить нано-тех, который разбирается с проблемами самостоятельно. Нужно построить структуры, которые позволят распределять власть, а не перегруппировывать. Ответственность, демодинамический доступ, системы законных прав, обучение азам политической инфраструктуры…

– Ой, – я поднял руку. Многое из этого я не раз слышал в прошлом от Голубых Жучков. И не собирался просиживать очередную лекцию, даже под красивым небом. – Надя, все это уже пробовали, и ты сама это знаешь. И судя по тому, что я помню из уроков доколониальной истории, народ, в который ты так веришь, получив власть, возвращал ее обратно деспотам. С радостью, в обмен не более чем на голопорно и дешевое топливо. Может, в этом для всех нас урок. Может, народу интересней пускать слюни над сплетнями и ню-фотками Жозефины Хикари и Рю Барток, чем переживать, кто управляет планетой. Никогда не задумывалась? Может, им так больше нравится.

На ее лице мелькнула насмешка.

– Ну да, может. А может, период, о котором ты говоришь, представляют в неправильном свете. Может, конституционная демократия прошлого тысячелетия не была ошибкой, какой ее малюют авторы исторических книг. Может, ее просто убили, отняли у нас, а потом врали нашим детям.

Я пожал плечами.

– Ну, может. Но если так, у них удивительно легко получается проворачивать раз за разом один и тот же трюк.

– Ну естественно, – это был почти крик. – А как же иначе? Если все твои привилегии, твое положение, твоя жизнь в гребаном достатке и статус зависят от этого трюка, разве ты бы его не заучил наизусть? Разве ты бы не научил ему своих детей, как только они смогут ходить и говорить?

– Но тем временем мы не в состоянии научить действенному контртрюку наших потомков? Да брось! Нам что, надо каждые триста лет устраивать Отчуждение, чтобы помнить?

Она закрыла глаза и прислонилась затылком к скирде. Заговорила как будто с небом.

– Я не знаю. Может, да, надо. Это неравная борьба. Всегда легче убивать и разрушать, чем созидать и обучать. Легче позволять власти аккумулироваться, а не распределяться.

– Ага. А может, просто ты с твоими дружками-куэллистами не желаете видеть пределов нашей эволюционировавшей социальной биологии, – я слышал, как становится громче мой голос. Я пытался его обуздать, и слова цедились, как сквозь зубы. – Вот именно. Склонись и, сука, молись, делай, что велит дядька с бородой или в пиджаке. Как я и сказал, может, людям это нравится. Может, такие, как мы с тобой, просто какой-то хренов раздражитель, рой болотных жуков, который не дает им спокойно спать.

– Значит, тут ты опускаешь руки, да? – она открыла глаза в небо и, не наклоняя головы, искоса посмотрела на меня. – Сдаешься, позволяешь заграбастать всё себе погани вроде Первых Семей, позволяешь остальному человечеству впасть в кому. Отказываешься от борьбы.

– Нет, подозреваю, отказываться уже поздно, – я обнаружил, что не чувствовал мрачного удовлетворения, когда это говорил. Чувствовал только усталость. – Людей вроде Коя трудно остановить, когда они заводятся. Я таких повидал. И, к лучшему или худшему, мы уже завелись. Думаю, ты получишь свое новое Отчуждение. Что бы я ни делал и ни говорил.

Взгляд по-прежнему буравил меня.

– А ты думаешь, что это трата времени.

Я вздохнул.

– Я думаю, что слишком часто и на слишком многих планетах видел, как все идет не так, чтобы поверить, будто теперь будет иначе. Вы похерите жизни множества людей ради в лучшем случае парочки местных уступок. В худшем случае вы призовете на свои головы чрезвычайных посланников, а поверь мне, их вы не представляли и в самых страшных кошмарах.

– Да, Бразилия мне говорил. Ты сам был одним из этих штурмовиков.

– Вот именно.

Мы следили, как умирает солнце.

– Знаешь, – сказала она. – Я не буду притворяться, что знаю, что с тобой сделали в Корпусе посланников, но я уже встречала таких, как ты. Вы живете на ненависти к себе, потому что ее можно перевести в гнев на любую подвернувшуюся мишень для уничтожения. Но это статическая модель, Ковач. Скульптура отчаяния.

– Неужели?

– Да. В глубине души ты не хочешь, чтобы мир становился лучше, потому что тогда останешься без мишеней. А если пропадет внешняя цель для твоей ненависти, придется столкнуться с тем, что внутри тебя.

Я фыркнул.

– И с чем же это?

– Конкретно? Я не знаю. Но могу рискнуть. Угадать. Жестокое обращение в детстве. Жизнь на улицах. Ранняя утрата чего-то или кого-то важного. Какое-нибудь предательство. И рано или поздно, Ковач, тебе придется столкнуться с тем, что ты не можешь вернуться назад и что-то изменить. Жизнь живется в одном направлении.

– Ага, – сказал я безучастно, – и во славу куэллистской революции, конечно же.

Она пожала плечами.

– Это уже твой выбор.

– Я все свои выборы уже сделал.

– И все-таки пришел выручить меня из рук семьи Харланов. Мобилизовал Коя и остальных.

– Я пришел за Сильви Осимой.

Она подняла бровь.

– Правда?

– Да, правда.

Возникла очередная пауза. Бразилия на борту скиммера скрылся в салоне. Я уловил только конец движения, но оно показалось резким и нетерпеливым. Я повел глазами и наткнулся на Вирджинию Видауру, которая смотрела на меня.

– Значит, – сказала женщина, которая считала себя Надей Макитой, – может показаться, что я зря трачу на тебя время.

– Да, я так и думаю.

Если она и разозлилась, то не выдала этого. Только снова пожала плечами, встала и уделила мне любопытную улыбку, затем ушла вдоль залитого закатом причала, время от времени поглядывая через край в густой океанский суп. Позже я видел, как она разговаривает с Коем, но меня до конца поездки она оставила в покое.

Как пункт назначения питомник не впечатлял. Он выламывался из поверхности Простора, напоминал не более чем сборище заболоченных гелиевых шаров, затопленных среди развалин очередной скирдовальной станции в форме буквы U. На самом деле до появления комбайнов это место и правда служило независимым доком для сборщиков белаводорослей, но в отличие от других станций, где мы останавливались, ее не продали новым корпоративным игрокам, так что всего за поколение она пришла в запустение. Радул Шегешвар получил эти голые кости в качестве части игрового долга и вряд ли обрадовался, когда увидел, что выиграл. Но он вернул обветшавшую станцию в строй, переоснастил в намеренно старомодном стиле и расширил, застроив всю бывшую гавань для погрузки с помощью передовой технологии подводных бункеров, стыренной через армейского подрядчика из Ньюпеста, который был ему должен. Теперь местечко могло похвастаться небольшим эксклюзивным борделем, элегантными помещениями под казино и – полнокровное сердце всего заведения, то, что дарило клиентам такое пробирающее возбуждение, какое не найдешь в городе, – бойцовскими ямами.

Когда мы прибыли, нам устроили что-то вроде праздника. Гайдуки гордятся своим гостеприимством, и Шегешвар не был исключением. Он расчистил место на одном из крытых причалов в конце старой станции и накрыл там стол, организовал приглушенную музыку, благоухающие факелы из настоящего дерева и огромные вентиляторы, чтобы сдерживать болотный воздух. То ли из борделя внизу, то ли из какой-нибудь ньюпестовской голопорностудии Шегешвара привлекли очаровательных мужчин и женщин с тяжело загруженными подносами на руках и почти без одежды на теле. Пот на их обнаженной коже лежал искусными узорами и испускал обработанный запах с феромонами, их зрачки распахнулись до упора от каких-то эйфорических веществ, их доступность всячески тонко подчеркивалась. Возможно, не лучший прием для неокуэллистских активистов, но со стороны Шегешвара это могло быть намеренным решением. Он не терпел политики.

Так или иначе, настроение на причале воцарилось угрюмое – лишь очень медленно разгоралось химическое раскрепощение, которое не заходило дальше пьянства и меланхолии. Налет на свиту Мици Харлан и перестрелка в переулках Новой Канагавы оказались слишком кровавыми и жестокими, чтобы позволить другое настроение. Отсутствие погибших слишком бросалось в глаза, истории об их смерти были слишком мрачными.

Мари Адо, расплавленная напополам лучом «Санджета», из последних сил поднимающая оружие к собственному горлу и спускающая крючок.

Дэниэл, распотрошенный огнем из осколочного бластера.

Девчонка, с которой он был на пляже, Андреа, размазанная по полу, когда коммандос выбили дверь с петель.

Другие, которых я не знал или не помнил, разными способами отдавшие жизни, чтобы Кой смог уйти с заложницей.

– Ты убил ее? – спросил я его в момент затишья перед тем, как он запил. Мы слушали новости по пути на юг на борту охотника на скатов – трусливая казнь невинной женщины мясниками-куэллистами, – но Мици Харлан мог разнести на куски и неосторожный коммандо, а новости остались бы теми же.

Он уставился с причала.

– Ну конечно. Я же сказал, что убью. Они это знали.

– Настоящая смерть?

Он кивнул.

– Насколько это возможно. Ее уже наверняка восстановили в новой оболочке из резервной копии. Сомневаюсь, что она лишилась больше сорока восьми часов жизни.

– А что с теми, кого мы потеряли?

Его взгляд так и не уходил с другой стороны скирдовальной станции. Он как будто видел там, в мерцающем свете факелов, Адо и остальных, мрачных призраков на пиршестве, которые не уйдут, несмотря на алкоголь или такэ.

– Адо спалила свой стек перед смертью. На моих глазах. Прочие, – он словно слегка содрогнулся, но, может, из-за вечернего ветра над Простором, а может, просто пожал плечами. – Не знаю. Наверное, их захватили.

Продолжать этот разговор до логического завершения нам не требовалось. Если Аюра извлекла стеки, их хозяева теперь заперты в виртуальном допросе. Их будут пытать – если потребуется, до смерти, – затем перезагрузят в том же самом конструкте, чтобы начать заново. Раз за разом, пока они не выдадут все, что знают, а может, и дальше – в отместку за то, что они посмели поднять руку на члена Первых Семей.

Я проглотил остатки выпивки, ее крепость продралась по плечам и позвоночнику, я вздрогнул. Поднял пустой стакан в сторону Коя.

– Что ж, будем надеяться, оно того стоило.

– Да.

Больше я с ним не разговаривал. Течение праздника увлекло его за пределы доступности, а сам я застрял с Шегешваром в углу. У него в каждой руке было по бледной и косметически красивой женщине, одинаково одетых в переливающийся муслин янтарного цвета, – словно парные куклы чревовещателя в человеческий рост. Похоже, он был в общительном настроении.

– Наслаждаешься праздником?

– Еще нет, – я взял с подноса проходившего официанта печенье с такэ и вгрызся. – Подожди, уже скоро.

Он слабо улыбнулся.

– Тебе не угодить, Так. Хочешь сходить в загоны и позлорадствовать над своими приятелями?

– Не сейчас.

Невольно я взглянул через пузыристую лагуну станции туда, где располагались бойцовские ямы пантер. Я неплохо знал туда дорогу и не сомневался, что меня не остановят, но сейчас это не казалось по-настоящему важным. Кроме того, как-то в прошлом году я обнаружил, что, когда священники мертвы и облачены в плоть пантер, наслаждение их мучениями опускается всего лишь до холодного и неудовлетворительно абстрагированного знания. Было невозможно смотреть на огромных тварей с влажными гривами, которые рвут друг друга в бойцовских ямах, и по-прежнему видеть людей, которых я поднял из мертвых для наказания. Может, если психохирурги правы, в каком-то смысле их уже и не было. Может, основа человеческого сознания давно пропала, выеденная до черного отчаянного безумия за несколько дней.

Однажды в душный, одурительно жаркий день я стоял на крутых трибунах над одной из ям в окружении вопящей и топочущей толпы и чувствовал, как возмездие у меня в руках становится мыльным, растворяется и ускользает между хватающих пальцев.

После этого я перестал туда ходить. Просто сдавал Шегешвару украденные стеки памяти и позволял делать свое дело.

Теперь он поднял бровь в свете факелов.

– Ну хорошо. Может, я заинтересую тебя командным спортом? Не хочешь сходить с Ильей и Маюми в гравзал?

Я бросил взгляд на услащенных женщин и получил от каждой в ответ дежурную улыбку – казалось, без помощи веществ, но все равно осталось странное ощущение, будто Шегешвар манипулирует ими, засунув свои руки в отверстия у гладкокожих копчиков, а те, что покоились на каждом идеально изогнутом бедре, были пластмассовыми и ненастоящими.

– Спасибо, Рад. В своем возрасте я склонен к уединению. Но ты иди, развлекайся без меня.

Он пожал плечами.

– Я уже и не надеюсь развлечься с тобой. Даже не вспомню, когда мы развлекались в последние пятьдесят лет. Север действительно плохо на тебя влияет, Так.

– Как я уже сказал…

– Да-да, помню. Ты и так наполовину северянин. Но дело в том, Так, что в молодости ты старался это не показывать, – он передвинул правую руку, чтобы обхватить полусферу пышной груди. Ее хозяйка хихикнула и куснула его за ушко. – Пойдемте, девочки. Оставим Ковача-сан наедине с его думами.

Я смотрел, как они втроем слились с толпой, ведомые Шегешваром. Напоенный феромонами воздух оставил в моих нутре и паху слабое ощущение сожаления. Я доел печенье с такэ, почти не чувствуя вкуса.

– Похоже, ты веселишься вовсю.

– Камуфляж посланника, – машинально ответил я. – Нас учат сливаться с окружением.

– Да? Похоже, твой тренер плохо старался.

Я обернулся и встретил кривую ухмылку на лице Вирджинии Видауры, стоявшей со стаканом в каждой руке. Я поискал глазами Бразилию и не увидел его поблизости.

– Это для меня?

– Если хочешь.

Я взял стакан и отпил. Миллспортский односолодовый, возможно, из самых дорогих вискокурен на Западном крае. Шегешвар был не из тех, кто позволял предубеждениям влиять на свои вкусы. Я проглотил еще и взглянул в глаза Видауры. Она смотрела на Простор.

– Сочувствую насчет Адо, – сказал я.

Она вернула взгляд на меня и подняла палец к губам.

– Не сейчас, Так.

Ни сейчас, ни потом. Мы почти не говорили, когда ускользнули с праздника, спустились в коридоры подводного бункера. Навыки чрезвычайного посланника завелись, как аварийный автопилот. Код взглядов и понимания, которое обжигало своей силой мои глаза.

Вот, – вспомнил я вдруг. – Вот какая была жизнь. Вот как мы жили, вот ради чего мы жили.

И в моей комнате, пока мы с четкостью посланников находили под наспех сорванной одеждой друг у друга на телах то, чего желали, я впервые больше чем за сотню лет объективной жизни спросил себя, почему я вообще ушел.

Это ощущение не пережило пантерьего рева утреннего отрезвления. После ослабления такэ и муторного похмелья – мягкость которого, как мне казалось, я не заслужил, – ностальгия ушла. Взамен, когда я смотрел на загорелое тело Видауры, раскинувшееся на белых простынях, остались не более чем самодовольный собственнический инстинкт и расплывчатое дурное предчувствие, которое я не мог никак объяснить.

Видаура все сверлила взглядом дырку в потолке.

– Знаешь, – наконец сказала она, – никогда не любила Мари. Всегда так старалась всем нам что-то доказать. Как будто мало просто быть Голубым Жучком.

– Может, для нее было мало.

Я вспомнил описание Коя смерти Мари Адо и спросил себя, зачем она в конце спустила крючок: чтобы избежать допроса или же возвращения к семейным узам, которые всю жизнь пыталась обрубить. Спросил себя, хватило бы ее крови ариста, чтобы спастись от гнева Аюры, и на что бы ей пришлось пойти, чтобы выбраться из допросного конструкта в новой оболочке, что пришлось бы отдать, чтобы остаться невредимой. Спросил себя, что, если в последние моменты тускнеющего зрения она увидела кровь ариста из собственных ран и ей хватило уже одной только ненависти.

– Джек несет какой-то бред про героическое самопожертвование.

– А, ясно.

Она перевела взгляд на мое лицо.

– Я здесь не поэтому.

Я промолчал. Она вернулась глазами к потолку.

– Ох блин, поэтому.

Мы слушали рычание и крики. Видаура вздохнула и села. Прижала ладони к глазам и тряхнула головой.

– Никогда не задумывался, – спросила она меня, – мы еще люди или кто?

– В смысле, чрезвычайные посланники? – я пожал плечами. – Стараюсь не увлекаться стандартным крабьим говном про «берегитесь, постлюди идут», если ты об этом. А что?

– Не знаю, – она раздраженно покачала головой. – Да, бред идиотский, я понимаю. Но иногда говорю с Джеком и остальными – и они как будто другой вид. Во что они верят. Их уровень веры и тот херов мизер, который ее оправдывает.

– А. Значит, ты тоже не убеждена.

– Нет, – Видаура раздраженно взмахнула рукой. Развернулась на кровати ко мне. – Как это возможно, правильно?

– Ну, я рад, что не единственный попался в эту сеть. Добро пожаловать в рациональное меньшинство.

– Кой говорит, она прошла проверку. Во всем без исключения.

– Ага. Кою это так нужно, что он поверит, что хренов рипвинг в шарфике – Куэллкрист Фальконер. Я был на Опознании: стоило ей засомневаться в ответе, как они все спускали на тормозах. А тебе никто не говорил о ее генетическом оружии?

Она отвернулась.

– Да, слышала. Довольно суровая штука.

– Довольно целиком и полностью противоречит всему, во что верила Куэллкрист Фальконер, вот что ты хотела сказать.

– Никто не остается чистеньким, Так, – тонкая улыбка. – Ты и сам знаешь. В определенных обстоятельствах…

– Вирджиния, если продолжишь в том же духе, покажешься полноценным верующим представителем старомодной человеческой расы. И не думай, что если увлечешься этой хренью, я стану и дальше с тобой общаться.

Улыбка посветлела, стала чем-то вроде смешка. Она коснулась верхней губы кончиком языка и прищуренно взглянула на меня. По мне пробежало странное электрическое ощущение.

– Ну ладно, – сказала она. – Будем нечеловечески рациональны. Но Джек говорит, что она помнит атаку на Миллспорт. Как садилась в коптер в Алабардосе.

– Да, и это как-то противоречит теории о копии, сохраненной в разгаре битвы у Дравы, не думаешь? Ведь оба этих события произошли гораздо позже Нового Хока.

Видаура развела руками.

– А еще это противоречит идее, что она псевдоличностная начинка какой-то инфомины. По той же логике.

– Ну. Да.

– И что нам остается?

– В смысле – что остается Бразилии и банде с Вчиры? – язвительно спросил я. – Легко. Им остается в панике искать еще какое-нибудь крабье говно, которому почти ничего не противоречит и которое позволит верить дальше. Для полноценных неокуэллистов это довольно унылое положение вещей.

– Нет, в смысле – нам, – ее глаза на последнем слоге пронзили меня. – Что остается нам?

Я замаскировал разряд в животе, потерев глаза, повторяя жест за ней.

– У меня есть одна мысль, – начал я. – Может, и объяснение.

Дверь пиликнула. Вирджиния подняла бровь.

– Ага, и заодно список гостей.

Я бросил еще один взгляд на часы и покачал головой. За окном рычание пантер затихло до утробного урчания и изредка треска, с которым они разламывали хрящ в мясе. Я натянул штаны, взял, подчиняясь порыву, «Рапсодию» с прикроватного столика и пошел открывать.

Дверь сложилась и открыла вид на тихий и темный коридор. Там стояла женщина в оболочке Сильви Осимы, одетая, сложив руки на груди.

– У меня есть предложение, – сказала она.