Тысячи и тысячи русских, бежавших из России, оказались на Западе. Накануне Второй мировой войны во Франции было 400 тысяч белоэмигрантов, в Германии — 150 тысяч, в Польше — 100 тысяч. Далее шли Китай (главным образом Маньчжурия и Шанхай) — 70 тысяч человек, Югославия — 40 тысяч человек, в Чехословакии, Болгарии и Литве — в каждой по 30 тысяч человек, в Румынии — 10 тысяч человек.

Особой страницей истории был исход русских людей из Крыма.

17 ноября 1920 года на 126 судах страну покинули 145 693 человека, не считая судовых команд. В том числе около 50 тысяч чинов армии, свыше 6 тысяч раненых, остальные — служащие различных учреждений и гражданские лица и среди них около 7 тысяч женщин и детей. Путь на чужбину для них был трудным. Перегруженные людьми и ценным имуществом корабли добирались до берегов Турции в течение нескольких дней. Скученность, теснота, отсутствие бытовых удобств не были единственными проблемами, которые военным и беженцам пришлось испытать на себе. Так начинался «белый крестный путь» армии в изгнание. На седьмой день этого пути армада из старых, проржавевших и донельзя перегруженных судов бросила якорь на рейде Константинополя, занятого союзниками России по Антанте. Из сырых тесных трюмов на палубу вылезли зачумленные, измученные морской болезнью и голодом донские и кубанские казаки, терцы и астраханцы, калмыки и лезгины «дикой дивизии» — возбужденная, нервная, плохо управляемая толпа. Сто пятьдесят тысяч незваных гостей сошли на турецкий берег. Сто пятьдесят тысяч штыков и сабель. Сто пятьдесят тысяч ртов. И все хотели есть. Жить и есть.

Никогда еще современная Европа не знала столь массовой эмиграции, названной «великим русским исходом». И Франция уже жалела, что взяла ее под свое покровительство. Не безвозмездно, конечно, ведь Черноморская эскадра, пригнанная в Константинополь, отходила ей. Люди столкнулись с небывалыми для них трудностями. Им довелось испытать то, что и в страшном сне не приснится.

Больных и раненых русских сразу же определили в полевые госпитали, лазареты и инвалидные дома. Мертвых снесли на Скутарийское кладбище. Гражданских загнали в лагеря для беженцев в Катарро и на прибрежные острова. А разоруженных теперь солдат и казаков распихали по баржам и поспешно сплавили с глаз долой: кого — на мрачный остров Лемнос, «водяную тюрьму» Эгейского моря, кого в Галлиполи на пустынном берегу Дарданелл, кого — в «проклятую пыльную дыру» Чаталджи у Босфора. Здесь, под открытым небом и неусыпном оком французских патрулей, «великая и немая армия», терпя лишения, голод, гонения и бесправие, зарывалась от зимней стужи в землю и скальный грунт и забивалась в полотняную тесноту походных палаток. Чужой город стал для русских пристанищем.

Сам Константинополь превратился в огромный бивуак русских изгнанников, где многие жили, «сидя на чемоданах», в ожидании какого-то чуда. Толпы одичавших солдат в дырявых прострелянных шинелях, с женщинами и детьми осаждали дворец Российского посольства на Пере, толкались в приемных иностранных консульств и у ворот международного бюро Красного Креста. Бездомные скитальцы, они днем мотались по городу, клянча даровую пищу и грошовый заработок, а по ночам ютились в богадельнях и во вшивых ночлежках, спали под худыми лодками на морском берегу или в пустых дворах.

Буря, которая выбросила русских из Крыма, обрушилась на них девятым валом на берегах Золотого Рога.

— Мы испили чашу человеческого унижения до самого дна. Мы узнали, что значит жить на французском пайке, который ежедневно урезался, и на месячное пособие в одну лиру. Местные вышибалы спускали нас с лестниц казенных палат, а чернокожие сенегальские стрелки во французских мундирах разгоняли нас палками. Мы стали отребьем, людьми без Отечества, полынью в чужом краю.

А пока барон Врангель и генерал Кутепов увлеченно «играли в солдатиков» на борту роскошной яхты «Лукулл», солдаты и офицеры русского воинства уже нанимались на службу в местную полицию, вербовались в Иностранный легион и французские колониальные войска, шли в отряды мятежного Кемаль-паши или медленно, но безнадежно опускались на дно, теряя человеческое обличье. Некоторых из них ретивые интенданты тайно продавали в рабство на плантации Бразилии или же нефтяные промыслы в Баку и Батуми.

На бедах людей старались нажиться разные деляги и проходимцы, обманщики. Обманом отправили транспорт с двумя тысячами казаков — не в обещанный им болгарский Бургас, а в… красную Одессу. Там их уже ждали.

С начала 1921 года французы все настойчивее стали требовать расселения крымских беженцев по странам Европы, но там никто и слышать об этом не желал. И только одна Югославия после долгих раздумий согласилась принять Белую гвардию, и то преимущественно ее рядовой состав и казачество. Югославия сама не знала аристократии и не хотела у себя русских аристократов или генералов-белоручек. Так и сложилось: Париж и Прага приняли нашу интеллигенцию, Америка дала приют инженерам и дельцам, Берлин всосал в свои трущобы наших уголовников, а Югославия пригрела военщину. Заканчивалось ее «константинопольское сидение». Постепенно поток эмигрантов, осевших в Константинополе, начал уменьшаться.

В течение августа первые транспорты с низшими чинами, палатками, походными кухнями и полевыми госпиталями отбыли морем в Салоники, а оттуда по железной дороге — в Сербию. И вскоре русские изгнанники, оставленные всем миром, истощенные и нищие, появились во всех захолустьях Королевства. К этому времени Югославия уже была наводнена русскими беженцами, и не было такого местечка или селения, где бы не существовала русская колония. Поэтому белые встретили радушный прием, и им жилось несколько лучше, чем где бы то ни было: русский солдат был не чужеземцем для сербского крестьянина-хлебопашца, а своим братом-славянином. Работа, хотя и черная, и непривычная, находилась каждому изгнаннику — и трудовому, и хорунжему. И не все сменили винтовку на лопату и кирку, а шашку — на топор и кайло. Все кавалеристы, например, поступили на пограничную службу и в сербскую жандармерию, авиаторы и артиллеристы — в армию. Те, кто знал иностранные языки, получили место в банках, конторах и фирмах. Художники-любители малевали вывески лавок и театральные декорации. Затертые в толпе боевые офицеры брались за сапожное, слесарное и столярное дело, копали канавы, мостили дороги, валили лес, шоферили, служили мелкими чиновниками; солдаты и казаки добывали в рудниках уголь, работали поденщиками на виноградниках, служили конюхами в богатых домах, собирали жатву, били камень в карьерах и батрачили. Бывший камер-юнкер пас коров, кавалергард стоял за прилавком. Жены офицеров становились прачками, кухарками, нанимались прислугой, торговали на базаре и в мелочных лавках, нередко и собой.

Русские, рискуя жизнью, очищали Югославию от неразорвавшихся снарядов, мин и фугасов, оставшихся от Первой мировой войны. Именно русские пробили в горах Македонии первоклассную по тем временам шоссейную дорогу, названную впоследствии «Русский путь». И именно они проложили в крайне тяжелых условиях железнодорожную магистраль к болгарской границе. И именно русские казаки на державной таможенной службе Сербии, стали грозой албанских и итальянских контрабандистов, одновременно пополняя казну Королевства. Именно русские архитекторы и строители возвели в Белграде десятую часть всех его домов, построенных между двумя войнами.

Все жили крайне скудно, большинство — в подвалах домов, в лачугах на окраине города, в сторожевой будке на железнодорожном переезде, в сараях, в бараках, казармах и ангарах вблизи Маркарницы, построенных властями специально для русских. Семья в три-четыре человека ютилась в одной комнате. Их многочасовой труд оценивался нищенской зарплатой в 20–30 динар (40–60 копеек) в день. Жены, вдовы и дети стояли в очередях за пособием в 200–300 динар, а семьи, имеющие 1000 динар в месяц, считали себя счастливыми. Все обходились без прислуги, обедать в ресторане считалось предосудительным: это могли себе позволить только спекулянты, лавочники, владельцы казино и игорных домов, были среди них и такие. Появляться в хорошем костюме стало признаком дурного тона, признаком порядочности были рваные сапоги и потертые локти.

Для многих из них жизнь вдали от Отечества стала настоящей пыткой. Кто не знал изгнания, тот не поймет, что такое любовь к Родине со всеми ее страхами и горестями. К несчастью, Югославия ничем не напоминала родные места — ни климатом, ни растительностью, ни бытом, ни национальным характером народа. Ведь у них даже дворовые собаки другие!

Но тяжелее бедности и бытовых неурядиц была неуверенность в завтрашнем дне, вечное ожидание надвигающейся беды, ведь даже исполнение изгнанниками русского гимна расценивалось властями как политическая демонстрация, о чем немедленно летел донос в полицию.

— Изгнание и жизнь на чужбине — страшные вещи, — вспоминал один боевой офицер, полковник. — Первым делом с нас сняли форму, ордена и регалии, спороли погоны и знаки отличия и лишили даже именного оружия. «Вы должны забыть, что вы полковник Русской армии», — поучал чиновник державной службы заслуженного офицера, ветерана Порт-Артура и героя Брусиловского прорыва. И отправлял его на работу писарем в казенное учреждение или на службу к полуграмотному селянину.

Очень много эмигрантов осело в Париже. Устраивались, как кому повезло: и таксистами, и швейцарами…

— Всех одолевала тоска по России, — говорил эмигрант пятидесятилетнего возраста. — Я ведь родился там… Там у меня все: гимназия, университет, студенческие балы, первая любовь… могилы… И ничего. Ни-че-го. Жидкий кофе с круассаном, дыра на пятом этаже, постель с клопами… Я ведь математик… Наверно, им нужны математики? И что мне до белого коня, на котором въедет или, наверное, никогда не въедет какой-то генерал? Я этих генералов не знал и знать не хотел.

Как правило, эмигранты не имели гражданства СССР, но и не принимали гражданства других стран. Жили они, имея на руках так называемый «нансеновский» паспорт. «Нансеновские» паспорта — временные удостоверения личности, введенные для апатридов и беженцев Лигой Наций по инициативе Ф. Нансена, выдавались в 20-х годах на основании специальных Женевских соглашений 1922 года.