Глава девятая
Однако написать я ему так и не написал. Не знаю даже почему. Настроение было ленивое, а погода вдруг переменилась, и стало тепло. Я часто думал об Артуре; настолько часто, что переписка и в самом деле казалась лишней. Было такое впечатление, словно мы с ним состоим в телепатической связи. А потом я и вовсе уехал на четыре месяца за город и слишком поздно спохватился, что открытку с адресом оставил в Лондоне, в каком-нибудь ящике стола. Впрочем, это все равно не имело особого значения. Вероятнее всего, к этому времени он уже лет сто как успел уехать из Парижа. Если не загремел в тюрьму.
В начале октября я вернулся в Берлин. Старая добрая Тауэнцинштрассе ничуть не изменилась. Из окошка такси, по дороге с вокзала, я заметил нескольких нацистов в униформе СА: запрет отменили. Они деревянной походкой вышагивали вдоль по улицам, и пожилые мужчины в штатском восторженно их приветствовали. Еще несколько штурмовиков стояли на углах, погрохатывая коробками для сбора пожертвований.
Я взобрался по знакомой лестнице. И прежде чем успел нажать звонок, навстречу мне, распахнув объятия, выбежала фройляйн Шрёдер. Должно быть, видела из окна, как я подъехал к дому.
— Герр Брэдшоу! Герр Брэдшоу! Герр Брэдшоу! Ну наконец-то вы к нам вернулись! Честное слово, дайте-ка я вас обниму! До чего приятно вас видеть! А как вы за это время изменились.
— А как у вас здесь шли дела, фройляйн Шрёдер?
— Ну… в общем-то, жаловаться не приходится. Вот летом было совсем туго. А теперь… Ну входите же скорее, герр Брэдшоу, у меня для вас сюрприз.
Она с ликующим видом провела меня за собой через прихожую и театральным жестом распахнула дверь в гостиную.
— Артур!
— Мой дорогой Уильям, добро пожаловать в Германию!
— Я и понятия не имел…
— Герр Брэдшоу, а я вам говорю, что вы выросли!
— Что ж… что ж… снова как в старые добрые времена. Берлин стал похож на самого себя. Мне кажется, стоит пройти ко мне в комнату и выпить по маленькой в честь возвращения герра Брэдшоу. Надеюсь, вы тоже составите нам компанию, фройляйн Шрёдер?
— Ах… как это мило с вашей стороны, герр Норрис, право слово.
— Только после вас.
— Нет уж, прошу.
— Что вы, что вы, как можно.
И прежде чем эта парочка все-таки минула дверь, было еще немало вежливых протестов и поклонов. Судя по всему, близкое знакомство никак не сказалось на их манере общения. Артур был все так же галантен, а фройляйн Шрёдер — все так же кокетлива.
Большой, выходящей окнами на улицу спальни было не узнать. Артур передвинул кровать в ближайший к окну угол, а диван — ближе к печке. Пахнущие пылью горшки с папоротниками исчезли, как и бесчисленные вязаные крючком салфетки на туалетном столике и металлические собачки на книжном шкафу. Не было видно и трех ярких фотохромных картинок с купающимися нимфами; на их месте висели те самые три офорта, которые я привык видеть в гостиной у Артура. А умывальник отныне скрылся за изящной лаковой японской ширмой, которая когда-то стояла в коридоре квартиры на Курбьештрассе.
— Те обломки, — Артур проследил за направлением моего взгляда, — которые мне, по счастью, удалось спасти после кораблекрушения.
— А теперь, герр Брэдшоу, — вставила фройляйн Шрёдер, — скажите мне, только, чур, как на духу. Герр Норрис утверждает, что нимфы, которые у меня здесь висели, были уродливые. А мне они всегда казались очень даже миленькими. Конечно, я понимаю, многие сейчас сочли бы их старомодными.
— Я бы не стал утверждать, что они уродливы, — дипломатично ответил я. — Но это ведь так славно, если время от времени человек меняет обстановку, разве не так?
— Перемены — лучшая приправа к жизни, — промурлыкал Артур, доставая из буфета рюмки. Внутри, как я успел заметить, выстроился в ряд почетный караул бутылок. — Чего вам предложить, Уильям, — кюммеля или бенедиктина? Фройляйн Шрёдер, насколько мне известно, предпочитает шерри-бренди.
Теперь, когда я мог как следует разглядеть их при ярком дневном свете, мне сразу бросился в глаза довольно резкий контраст. Мне показалось, что фройляйн Шрёдер сильно состарилась; ни дать ни взять настоящая старуха. От постоянных забот ее лицо стало сплошь морщины и мешки под глазами; кожа, несмотря на толстый слой румян и пудры, отдавала нездоровым желтоватым оттенком. Питалась она в последнее время явно не самым лучшим образом. Артур, в противоположность ей, определенно стал выглядеть моложе. Он пополнел лицом и был свеж, как розовый бутон; свежевыбритый, наманикюренный и спрыснутый духами. На нем был шикарный, с иголочки, коричневый костюм и крупный перстень с бирюзой, которого я у него раньше не видел. Парик тоже был новый и с явной претензией на роскошь: сплошь блестящие волнистые локоны, которые на височках вились с пышностью едва ли не тропической. И вообще во всем его облике был какой-то особенный, почти богемный шарм. Его можно было бы принять за популярного актера или за богатого скрипача.
— Давно вернулись? — поинтересовался я.
— Дайте подумать… да наверное, уже месяца два… боже, как летит время! Право слово, не сердитесь на меня за то, что я такой дрянной корреспондент. Я был страшно занят, а у фройляйн Шрёдер не нашлось вашего точного лондонского адреса.
— Боюсь, что мы оба с вами не большие любители писать письма.
— Не потому, что мне этого не хотелось, дорогой мой мальчик. Вы уж поверьте. Не проходило дня, чтоб я о вас не вспомнил. И в самом деле — такая радость, что вы теперь снова с нами. Как будто камень с души упал — теперь я смогу спать спокойно.
Последняя фраза прозвучала довольно-таки зловеще. Он что, опять на мели? Оставалось только надеяться, что фройляйн Шрёдер никоим образом по его вине не пострадает. Она сидела на диване с рюмочкой в руке, сияла и впитывала каждое слово; ножки у нее были такие короткие, что черные бархатные туфельки зависли в дюйме от ковра.
— Вы только взгляните, герр Брэдшоу, — она выгнула в мою сторону запястье, — что герр Норрис подарил мне на день рождения. Я так растрогалась, что, хотите верьте, хотите нет, просто расплакалась, и все.
Речь шла об изящном золотом браслете стоимостью по меньшей мере марок в пятьдесят. Я был не на шутку тронут:
— Как мило с вашей стороны, Артур!
Он покраснел. Он сконфузился:
— Маленький знак внимания, не более того. Я просто передать вам не могу, каким утешением стала для меня фройляйн Шрёдер. Я бы с удовольствием нанял ее на работу: в качестве постоянного секретаря.
— Ой, герр Норрис, что вы такое говорите!
— Уверяю вас, фройляйн Шрёдер, я совершенно серьезно.
— Теперь видите, герр Брэдшоу, как он издевается над бедной старой женщиной?
Она была уже слегка пьяна. Когда Артур налил ей еще рюмочку шерри, она плеснула себе на платье. А как только суматоха, вызванная этим маленьким досадным происшествием, улеглась, он сказал, что ему пора:
— Как ни жаль, но я вынужден вас покинуть. Даже в такой знаменательный день… долг превыше всего. Да, надеюсь нынче вечером увидеться с вами, Уильям. Может быть, поужинаем где-нибудь вместе? Как вам, неплохая мысль, а?
— Просто замечательная.
— Ну, тогда я говорю вам au revoir довосьми часов вечера.
Я отправился распаковывать чемоданы, и следом за мной ко мне в комнату пришла фройляйн Шрёдер и не допускающим возражений тоном заявила, что станет мне помогать. Она была все еще пьяненькая и постоянно совала вещи не туда, куда следовало: рубашки — в ящик письменного стола, книжки с носками — в сервант. И безостановочно пела Артуру осанну:
— Его как будто сам Господь ко мне послал. Я даже перестала в срок платить аренду, чего со мной не случалось со времен инфляции. Жена консьержа несколько раз ко мне поднималась специально, чтобы об этом поговорить. «Фройляйн Шрёдер, — она мне говорит, — мы хорошо вас знаем и вовсе не хотим с вами ссориться. Но нам всем надо как-то жить». Право слово, несколько раз по вечерам я до такого доходила, что почти уже решилась пойти на кухню и сунуть голову в духовку. И тут появляется герр Норрис. Я думала, он просто пришел меня проведать, как раньше. А он возьми и спроси: «Сколько вы берете за ту спальню, что окнами на улицу?» Я так и обмерла. «Пятьдесят», — говорю. Про больше-то я даже и заикнуться боялась, такие настали времена. И тряслась вся, как осиновый лист, лишь бы только он не решил, что это слишком дорого. И что, вы думаете, он мне на это ответил? «Фройляйн Шрёдер, — говорит, — мне бы и в голову не пришло заплатить вам меньше шестидесяти. Это был бы чистой воды грабеж». Клянусь вам, герр Брэдшоу, я готова была руки ему целовать.
В глазах у фройляйн Шрёдер стояли слезы. Я начал бояться, что с минуты на минуту она совсем расклеится.
— И он исправно вам платит?
— Как часы, герр Брэдшоу. Прямо как вы сами, ни больше ни меньше. Я таких щепетильных людей вообще не встречала. Да, вы знаете, он даже не позволяет мне расплачиваться с молочником в конце месяца. Только каждую неделю. «Не выношу мысли, что я кому-то должен хотя бы пфенниг» — так он говорит… Побольше бы таких людей, вот была бы жизнь.
Вечером я предложил поужинать в обычном ресторане, но Артур, к моему удивлению, отказался:
— Дорогой мой мальчик, но ведь там так шумно. Только представлю себе, что нужно будет целый вечер слушать джаз, и весь уже на нервах. Что же касается кухни, то даже и в этом некультурном городе трудно будет сыскать что-нибудь более мерзкое. Давайте пойдем в «Монмартр».
— Но, дорогой Артур, там жуткая дороговизна.
— Не важно. Не важно. Жизнь коротка, и нельзя же вечно экономить каждый грош. Я вас приглашаю. Давайте на несколько часов забудем о тяготах этого жестокого мира и будем просто наслаждаться жизнью.
— Очень мило с вашей стороны.
В «Монмартре» Артур заказал шампанское:
— Событие у нас сегодня настолько особенное, настолько важное, что мы, как мне кажется, имеем полное право слегка ослабить пояса наших революционных власяниц.
Я рассмеялся:
— А дела у вас, кажется, и впрямь пошли на лад.
Артур осторожно прихватил большим и указательным пальцем кожу на подбородке:
— Что ж, Уильям, пожаловаться не могу. В настоящий момент. Не могу. Но у меня такое впечатление, что где-то впереди маячат рифы.
— По-прежнему импорт и экспорт.
— Не совсем… Нет, пожалуй… Хотя в определенном смысле да, импорт и экспорт.
— Вы были в Париже — все это время?
— Более или менее. То там, то сям.
— И чем вы там занимались?
Артур беспокойно оглядел залу маленького роскошного ресторанчика и очаровательнейшим образом улыбнулся:
— Так сказать, наводящий вопрос, да, Уильям?
— Вы работали на Байера?
— Э — отчасти. Да.
Взгляд у Артура стал отсутствующим. Он явно пытался уйти от темы.
— А с тех пор как вернулись в Берлин, вы с ним виделись?
— Конечно, — он вдруг посмотрел на меня с нескрываемой подозрительностью. — А почему вы спрашиваете?
— Ну, не знаю. Когда мы виделись с вами в последний раз, вы как-то не очень рвались с ним общаться, разве не так?
— Мы с Байером в прекрасных отношениях, — с пафосом произнес Артур, потом помолчал и добавил: — Вы ведь никому не рассказывали о том, что я с ним поссорился, не так ли?
— Да нет, Артур, конечно же нет. А кому я, по-вашему, мог об этом рассказать?
У Артура явно полегчало на душе:
— Вы уж извините меня, Уильям. Мне следовало бы лучше помнить о том, что я всегда могу положиться на вашу осмотрительность, достойную всяческого восхищения. Однако, видите ли, если по какой-то случайности здесь начнут ходить слухи о том, что между мной и Байером пробежала кошка, я окажусь в более чем нелепой ситуации, вы меня понимаете?
Я рассмеялся:
— Нет, Артур. Я ровным счетом ничего не понимаю.
Артур с улыбкой поднял бокал:
— Не торопите меня, Уильям, хорошо? Вы же знаете, мне всегда нравилось, чтобы у меня была какая-нибудь маленькая тайна. И, честное слово, придет такое время, когда я смогу дать вам самое исчерпывающее объяснение.
— Или выдумать таковое.
— Xa-xa. Ха-ха. Что ж, вижу-вижу, вы безжалостны, как всегда… кстати, о безжалостности: я только что вспомнил. У меня в десять назначена встреча с Анни. Опрометчиво с моей стороны, однако… так что, может быть, примемся за ужин всерьез?
— Ну конечно. Ее нельзя заставлять ждать.
За ужином Артур расспрашивал меня о Лондоне. О городах Берлине и Париже тактично не было сказано ни слова.
С появлением Артура распорядок жизни фройляйн Шрёдер претерпел видимые изменения. Поскольку каждое утро он непременно начинал с горячей ванны, ей, чтобы включить маленький допотопный бойлер, приходилось вставать на час раньше. Она не жаловалась. Более того, Артур, по всей видимости, пуще прежнего вырос в ее глазах из-за того, что причинял ей такого рода бытовые неудобства.
— Он такой особенный человек, герр Брэдшоу. Прямо-таки не джентльмен, а вылитая леди. Все у него в комнате должно быть строго на своих местах, и если что-нибудь не так, он мне такое устраивает. Но, знаете, должна вам сказать, это одно удовольствие, когда ухаживаешь за человеком, который так следит за своими вещами. Вы бы видели, какие у него есть сорочки, а какие галстуки. Просто мечта! А какое у него нижнее белье! Шелковое! Я ему как-то раз и говорю: «Герр Норрис, эти ваши комбинашки скорее мнебы подошли, для мужчины-то они слишком тонкие». Это я, конечно, просто в шутку так сказала. Герр Норрис любит, когда с ним шутят. Он выписывает, знаете ли, четыре ежедневные газеты, не считая иллюстрированных еженедельников, и не дай мне бог выбросить хотя бы одну. Их нужно укладывать по порядку, по дням, если хотите знать, на комоде. Меня такое иногда зло берет, как подумаю, сколько они там пыли собирают. А еще каждый день, перед тем как уйти, герр Норрис дает мне длиннющий такой список, вот как отсюда и до той двери, что я кому должна сказать и передать, если они позвонят или зайдут к нам. И я должна запоминать все эти фамилии и кого он желает видеть, а кого не желает. Звонок у нас теперь просто не умолкает, и все несут телеграммы герру Норрису, и письма с экспресс-доставкой, и авиапочту, и бог знает что еще. А в последние две недели совсем как с ума посходили. Если хотите знать мое мнение, мне кажется, что его слабое место — это женщины.
— С чего вы это взяли, фройляйн Шрёдер?
— А с того, что я давно заметила: герру Норрису все время шлют телеграммы из Парижа. Я их поначалу все вскрывала, думала, а вдруг там что важное, что герру Норрису нужно срочно знать. Но я над ними голову сломала и так ничего и не поняла. Шлет их какая-то женщина по имени Марго. И такие, знаете, попадаются нежные. «Крепко тебя обнимаю», или: «В прошлый раз ты забыл меня поцеловать». Знаете, у меня бы ни в жисть не хватило смелости такое написать в телеграмме; вы только представьте, как телеграфист на почте будет этакое читать! Эти француженки, они, наверное, совсем уже всякий стыд потеряли. Поверьте моему опыту, если женщина выставляет свои чувства напоказ, грош ей цена… А кроме того, она иногда такую чушь пишет.
— Какую «такую чушь»?
— Ну, я и половины не запомнила. Какая-то полная мура насчет чая, и чайников, и хлеба, и масла, и пирожных.
— И впрямь довольно странно.
— И не говорите, герр Брэдшоу. Страннее не бывает… И знаете, что я обо всем этом думаю?
Фройляйн Шрёдер понизила голос до шепота и покосилась на дверь; не иначе, научилась от Артура:
— Мне кажется, это такой тайный язык. Понимаете? У каждого слова есть какой-то другой смысл.
— Шифр?
— Вот-вот. Точно.
Фройляйн Шрёдер многозначительно кивнула головой.
— Но зачем женщине слать герру Норрису шифрованные телеграммы, а, как вам кажется? По-моему, смысла никакого.
Моя наивность вызвала у фройляйн Шрёдер снисходительную улыбку:
— Ах, герр Брэдшоу, уж такой вы умный, такой ученый, а ничего-то вы в жизни не понимаете. Чтобы в этаких делах разобраться, нужна старуха, вот вроде меня. Ясно же, как божий день: эта Марго, как она себя называет (не думаю, что это ее настоящее имя), наверняка ждет ребенка.
— И вы думаете, что герр Норрис…
Фройляйн Шрёдер отчаянно закивала головой:
— Яснее ясного.
— Ну, знаете, должен вам сказать, я не думаю, чтобы…
— Можете смеяться сколько вам угодно, герр Брэдшоу, но помяните мое слово, в конечном счете я окажусь права. Б конце концов, герр Норрис у нас еще мужчина хоть куда. Случалось мне знавать господ, которые по возрасту годились бы ему в отцы, а нате вам, заводили семьи. И к тому же: вы можете придумать какой-нибудь другой резон, чтобы она ему слала вот эдакие телеграммы?
— Нет, не могу.
— Вот видите! — торжествующе воскликнула фройляйн Шрёдер. — Не можете. И я не могу.
Каждое утро фройляйн Шрёдер этаким маленьким паровозиком проносилась, шаркая тапочками, по квартире с криком:
— Герр Норрис! Герр Норрис! Ваша ванна готова! Скорее, скорее, а то бойлер взорвется!
— О боже мой! — раздавалось ответное — по-английски — восклицание Артура. — Погодите, дайте только надену паричок.
Он боялся заходить в ванную, пока не откроют кран и тем самым вероятность взрыва не сойдет на нет. А потому фройляйн Шрёдер героически бросалась вперед и, отвернувшись и обмотав полотенцем руку, поворачивала кран с горячей водой. Если до взрыва и впрямь оставалось рукой подать, то из крана вырывалась струя пара и раздавался громоподобный звук перекипающей воды. Артур, с нервической, похожей на страдальческую львиную морду гримаской, стоял в дверном проеме и наблюдал за мучениями фройляйн Шрёдер, готовый в любой момент дать деру.
После ванны приходил мальчик, ученик из парикмахерской на углу: хозяин присылал его к нам каждое утро, чтобы побрить мистера Норриса и привести в порядок его парик.
— Даже и в самой дикой азиатской глуши, — сказал мне однажды Артур, — я никогда не брился сам, если этого хоть как-то можно было избежать. Бритье — одна из тех унизительных и мерзких операций, которые способны испортить человеку настроение на весь оставшийся день.
Как только цирюльник выходил за порог, Артур звал меня:
— Заходите, мальчик мой, на меня уже можно смотреть. Заходите и поговорите со мной, пока я буду пудрить нос.
В тонком розово-голубом халате, усевшись перед трельяжем, Артур раскрывал передо мной маленькие тайны своего туалета, к которому он подходил с удивительной дотошностью. Мы были знакомы не первый день, но реальное знакомство с тем, какие сложнейшие приготовления предшествуют каждому его появлению на публике, стало для меня полным откровением. Я даже и представить себе не мог, к примеру, что три раза в неделю он тратит по десять минут на то, чтобы проредить пинцетом брови. («Проредить, Уильям; брови не выщипывают.Не выношу я этого дамского жеманства».) Еще пятнадцать минут его драгоценного времени уходили каждый день на массажный валик; затем следовала основательная проработка кожи лица при помощи питательного крема (семь или восемь минут), после чего лицо надлежало осторожно — ни грана лишнего — припудрить пуховкой (еще три или четыре минуты). Педикюр, конечно, полагался только в особенных случаях; но все же обыкновенно Артур тратил по нескольку секунд на то, чтобы умастить пальцы ног во избежание раздражения и мозолей. Не забывал он и о полосканиях: для горла и для полости рта. («Если вступаешь, как это делаю я, в повседневный контакт с представителями пролетариата, приходится быть готовым к тому, что на тебя в любой момент могут наброситься целые тьмы микробов, в буквальном смысле слова».) Я уже не говорю о тех днях, когда он брался за настоящий макияж. («Я, знаете ли, решил, что нынче утром мне положительно необходимо выглядеть чуть поярче; погода такая унылая».) Или о великом, раз в две недели, омовении запястий и тыльной стороны ладоней лосьоном для удаления волос. («Я предпочитаю пореже вспоминать о нашем близком родстве с человекообразными».)
Не удивительно, что после всех этих тягостных процедур у Артура разыгрывался здоровый аппетит. Он умудрился выдрессировать из фройляйн Шрёдер прекрасного специалиста по приготовлению тостов; и ни разу, после первого неудачного опыта, она не подала к столу не надлежащим образом — то есть слишком круто — сваренных яиц. Он кушал конфитюр домашнего приготовления, от одной английской леди, которая жила в Вильмерсдорфе и брала практически вдвое против рыночных цен. У него был свой особенный кофейник, вывезенный из Парижа, и варился в нем специальный сорт кофе, который выписывался прямиком из Гамбурга. «Вроде бы мелочи, — говаривал, бывало, Артур, — однако, имея за плечами столь долгий и печальный жизненный опыт, научаешься ценить их больше, чем эти разрекламированные роскоши, по которым сходит с ума весь свет».
В половине десятого он выходил из дому, и чаще всего мы расставались до самого вечера. У меня день был сплошь занят уроками. Он же взял себе за правило возвращаться после ленча домой и час лежать в постели. «Хотите верьте, Уильям, хотите нет, но в это время мне удается довести мозг до состояния совершеннейшей, стерильной пустоты — порой на несколько минут кряду. Это, конечно, дело практики. Если бы не моя сиеста, я уже давно превратился бы в этакого дерганого невротика».
По вечерам, три раза в неделю, приходила фройляйн Анни и Артур предавался своим весьма своеобразным удовольствиям. В гостиной, где сидела за шитьем фройляйн Шрёдер, слышать его можно было вполне отчетливо.
— Боже мой, боже мой! — сказала она мне как-то раз. — Надеюсь, герр Норрис ничего себе не повредит. В его-то годы следует быть поосторожнее.
Как-то раз во второй половине дня, примерно неделю спустя после моего приезда, я остался в квартире один. Ушла даже фройляйн Шрёдер. Прозвенел звонок. Принесли телеграмму, Артуру, из Парижа.
Искушение было такое, что противостоять ему не имело смысла; я даже и не пробовал. Словно для того, чтобы нарочно облегчить мне задачу, конверт заклеили небрежно; он сам собой раскрылся у меня в руках.
«Очень мучит жажда, — прочел я, — надеюсь следующий чайник скоро вскипит поцелуи только хорошим мальчикам — Марго».
Я нашел у себя в комнате бутылочку с клеем и аккуратно заклеил конверт. Потом оставил его у Артура на столе и отправился в кино.
Вечером, за ужином, Артур выглядел откровенно подавленным. Он почти ничего не ел и все время просидел, с желчной гримаской уставившись прямо перед собой.
— Что случилось? — спросил я.
— Общее положение вещей, мой мальчик. То, как идут дела в этом грешном мире. Малая толика Weltschmerz, только и всего.
— Не отчаивайтесь. Сами же знаете, дороги истинной любви никогда не бывают гладкими.
Но Артур никак на эту мою фразу не отреагировал. Он даже не спросил, что я, собственно, имею в виду. Ближе к концу нашей трапезы я должен был отлучиться в заднюю часть ресторана, нужно было позвонить по телефону. Вернувшись в зал, я заметил, что он с напряженным вниманием читает какую-то бумажку, которую при моем приближении торопливо сунул в карман. Впрочем, недостаточно быстро для того, чтобы я не узнал в ней сегодняшнюю телеграмму.
