Глава одиннадцатая

Наступил ноябрь, и на первой же неделе транспортники объявили забастовку. Погода стояла мерзкая и промозглая. Улицы были сплошь покрыты слоем жирной жидкой грязи. Отдельные трамваи все-таки ходили, с полицейскими на передней и задней площадках. Иногда на них нападали, били стекла и заставляли пассажиров выйти. На улицах было пусто, сыро, серо и слякотно. Все ждали, что правительство фон Папена вот-вот введет в стране чрезвычайное положение. Берлину же до всего этого не было ровным счетом никакого дела. Прокламации, стрельба на улицах, аресты; к ним уже давно успели привыкнуть. Хелен Пратт ставила на Шляйхера.  «Он из них самый шустрый, — говорила мне она. — Слушай, Билл, давай поспорим на пять марок, что к Рождеству он всех обставит. На спор?» Я отказался.

Переговоры Гитлера с правыми закончились провалом; Свастика даже начала осторожно заигрывать с Серпом и Молотом. Между вражескими лагерями, как сказал мне Артур, уже имели место определенные контакты — пока телефонные. В толпах, которые освистывали штрейкбрехеров и забрасывали их камнями, нацистские штурмовики стояли бок о бок с коммунистами. Тем временем КПГ глядела с нацистских плакатов на мокрых афишных тумбах этаким жупелом, скелетом в красноармейской форме. Через несколько дней должны были состояться очередные выборы: четвертые с начала года. На политические митинги ходили с охотой; это было дешевле, чем кино, дешевле, чем выпивка. Старики сидели по домам, в жалких сырых квартирах, варили себе ячменный кофе, заваривали жидкий чай и уныло говорили о Крахе.

7 ноября объявили результаты выборов. Нацисты потеряли два миллиона голосов. Коммунисты получили на одиннадцать мест больше. В Берлине перевес в их пользу составил более 100 000. —«Вот видите, — сказал я фройляйн Шрёдер, — это ваших рук дело». Мы все-таки заставили ее сходить в пивную на углу и проголосовать, в первый раз за всю ее жизнь. И вот теперь она была в совершеннейшем восторге, как будто поставила на призовую лошадь: «Герр Норрис! Герр Норрис! Вы только подумайте! Я сделала так, как вы мне велели; и все вышло в точности по вашим словам! Жена консьержа, она, знаете, такая вечно вся из себя, и за выборами она следит уже не первый год, и вот она была уверена, что на этот раз наци выиграют еще миллион голосов. Ну, я вам скажу, я над ней и посмеялась. „Ага, фрау Шнайдер! — сказала я ей. — Вот видите, я тоже кое-что понимаю в политике!“»

В первой половине дня мы с Артуром заглянули на Вильгельмштрассе, в штаб Байера, «дабы вкусить свою толику, — как выразился Артур, — от плодов победы». Складывалось впечатление, что точно такая же идея пришла в голову еще нескольким сотням человек. Вверх и вниз по лестнице шли толпы настолько густые, что мы вообще с трудом прорвались в здание. Настроение у всех было самое радужное, люди перекрикивались, поздравляли друг друга, свистели, пели. Пока мы пробирались вверх по лестнице, навстречу нам попался Отто. И от восторга едва не вывернул мне руку.

«Mensch!Вилли! Jetzt geht's los! Пусть теперь только попробуют хотя бы речь завести о запрете на партию! А если заведут, мы станем драться! Наци теперь — отыгранная карта, можешь мне поверить. Через шесть месяцев у Гитлера даже и штурмовиков не останется!»

С ним было с полдюжины приятелей. Каждый из них пожал мне руку, тепло и искренне, как брату, которого сто лет не видел. Тем временем Отто крепко, этаким медведем-подростком, обнял Артура: «Ба, Артур, старая ты калоша, и ты здесь? Вот это да! Вот это здорово! Так и врезал бы тебе на радостях, да так, чтоб своих не узнал!»

И он по-дружески угостил Артура хуком в ребра: у Артура перехватило дыхание. Стоявшие вокруг сочувственно засмеялись. «Наш старый добрый Артур!» — воскликнул во весь голос один из приятелей Отто. Имя услышали, подхватили, стали передавать из уст в уста. «Артур… кто такой Артур? Да брось, ты что, не знаешь Артура?» Нет, они его не знали. Впрочем, это было и не важно. Возникло имя, и в нем, как в фокусе, вспыхнуло ликование всех этих радостных и возбужденных молодых людей; оно просто попало в кон. «Артур! Артур!» — подхватили со всех сторон. Кричали уже и на лестничной площадке наверху, и внизу, в холле. «Артур пришел!» — «Да здравствует Артур!» — «Артура! Артура!» В одну минуту поднялась настоящая буря. Из сотни глоток разом рвались теперь приветственные клики, неудержимые, громоподобные, как бы и в шутку, но как бы и всерьез. Потом вступила еще целая сотня голосов и еще. Старая ветхая лестница дрогнула; с потолка упал отслоившийся кусочек штукатурки. Звук в этом замкнутом пространстве реверберировал с кошмарной силой; толпа сама не ожидала, что она в состоянии произвести такой шум, и возбудилась пуще прежнего. С улицы хлынул могучий, судорожный, нарастающий с каждым мгновением вал желающих причаститься невидимому объекту всеобщих восторгов. Волна поклонников Артура локтями прокладывала себе дорогу вверх по лестнице только для того, чтобы сшибиться с другой, встречной волной, которая катилась сверху. И каждый хотел дотронуться до Артура. Его безостановочно лупили по спине, он вздрагивал и втягивал плечи. Его взялись было качать, но неудачно, и дело едва не кончилось падением через перила, головой вперед. С него сшибли шляпу. Мне удалось ее спасти, и я с минуты на минуту ждал, что вот сейчас настанет очередь парика. Хватая воздух ртом, Артур пытался, как умел, остаться на высоте положения: «Благодарю вас… — лепетал он. — Весьма польщен… право, не заслужил… о господи! О боже ты мой!»

Его могли бы и впрямь серьезно помять, если бы Отто и его приятели силой не проложили ему дорогу на верхнюю лестничную площадку. Их могучие тела разбрызгивали перед нами толпу, а мы изо всех сил спешили следом. Артур вцепился мне в руку, разом испуганный и скромно зардевшийся от удовольствия. «Ты только представь себе, Уильям, они все меня знают», — задыхаясь, шепнул он мне на ухо.

Но толпа с ним еще не наигралась. Добравшись до двери в штаб, мы оказались в самой выгодной позиции для того, чтобы нас смогла лицезреть вся столпившаяся внизу, втиснувшаяся в лестничный пролет людская масса. Они увидели Артура, и здание потряс еще один кошмарный приветственный вопль. «Пусть скажет речь!» — завопил кто-то. «Речь! Речь! Речь!» Стоявшие на лестнице принялись ритмично скандировать и топать ногами; тяжелая поступь их башмаков была ужасна, как ход колоссального поршня. Казалось, если Артур не сделает хоть что-нибудь, чтобы их угомонить, лестница просто рухнет.

В решающий момент распахнулась дверь штаба. Это был Байер, собственной персоной, — он вышел посмотреть, из-за чего на лестнице шум. Улыбчивым взглядом снисходительного к детским шалостям директора школы он разом окинул всю сцену, и она явно его позабавила. Рев толпы ничуть его не смутил; дело привычное. Он улыбнулся и пожал руку перепуганному и совершенно сбитому с толку Артуру, возложив ему на плечо уверенную отеческую длань. «Людвиг!» — заревели зрители. «Людвиг! Артур! Речь!» Байер рассмеялся и одним-единственным добродушным жестом поприветствовал их и объявил митинг закрытым. И развернулся, чтобы препроводить нас с Артуром в штаб. Шум снаружи постепенно стих, распавшись на пение, на отдельные шутливые выкрики. В самом штабе зажатые между кучками отчаянно спорящих между собой мужчин и женщин машинистки искренне старались сосредоточиться на работе. Стены были сплошь оклеены сводками новостей с результатами выборов. Мы протиснулись в маленький кабинет Байера. Артур тут же опустился на стул и принялся обмахиваться своей чудом уцелевшей шляпой.

— Нет, ну надо же… бог ты мой! Вот уж, что называется, попал в водоворот истории; еле выбрался. Нет, это и в самом деле красный день календаря для нашего общего дела.

Взгляд Байера остановился на нем: живо, заинтересованно и как будто даже с легкой толикой удивления:

— А что, вас это удивляет?

— Ну — э — должен признать, что я никак, даже в самых радужных мечтах, не осмеливался надеяться на столь решительную — э — победу.

Бауэр одобрительно кивнул:

— Да, вышло и в самом деле неплохо. Но как мне кажется, было бы неразумно преувеличивать значимость нашего успеха. Нам сыграл на руку целый ряд факторов. Хотя сам по себе факт, конечно, как это по-вашему, симптомический?

— Симптоматический, — тихо кашлянув, поправил его Артур. Его голубые глаза нервически бегали по грудам бумаг на рабочем столе Байера. Байер одарил его лучезарной улыбкой:

— Ах да, конечно. Симптоматический. Он симптоматичен с точки зрения того этапа, на котором мы в данный момент находимся. Мы еще не готовы перебраться на ту сторону Вильгельмштрассе, — он пренебрежительно махнул рукой в сторону Министерства иностранных дел и резиденции Гинденбурга. — Нет. Еще не готовы.

— Как вы думаете, — спросил я, — это действительно означает, что наци сходят со сцены?

Он покачал головой: решительно и твердо:

— К сожалению, ничего это не означает. У нас нет повода праздновать победу. Для них это всего лишь временное отступление. Видите ли, мистер Брэдшоу, экономическая ситуация работает на них. Сдается мне, мы о наших друзьях еще много чего услышим.

— Прошу вас, что вы такое говорите, этакая гадость, — суетливо теребя шляпу, проворчал Артур. Его глаза продолжали тайком обследовать стол. Байер проследил за направлением его взгляда.

— А вы не любите нацистов, Норрис?

Его тон был полон этакого веселого изумления. Казалось, именно в данном месте и в данную минуту он отчего-то находит Артура особенно забавным. И я никак не мог взять в толк — отчего. Он подошел к столу и начал как бы между делом перебирать лежащие там бумаги.

— Ничего себе! — возмущенно вскинулся Артур. — Вы что, сомневаетесь? Естественно, я их терпеть не могу. Гнусные типы…

— Ну зачем же так! — Байер, выдержав долгую паузу, достал из кармана ключ, открыл ящик стола и вынул из него тяжелый запечатанный пакет. В его рыжевато-карих глазах плясали чертики. — Позиция совершенно ошибочная. Сегодняшний наци завтра может оказаться коммунистом. Когда они увидят, куда их завела предложенная вождями программа, может статься, их окажется не так уж и трудно переубедить. Вот если бы все противоречия можно было разрешить столь же просто. Но видите ли, есть и другие люди, на которых такого рода аргументы не действуют.

Он, улыбаясь, вертел в руках пакет. Артур, как зачарованный, никак не мог оторвать от пакета глаз; Байер же, казалось, забавлялся, испытывая на нас свой гипнотический дар. Как бы то ни было, Артур явно чувствовал себя не в своей тарелке:

— Э — н-да. Ну, в общем… может быть, вы и правы…

Повисла странная пауза. Байер улыбался сам себе, загадочно, одними кончиками губ. Видеть его в подобном расположении духа мне до сей поры не доводилось. И вдруг он словно бы вспомнил о предмете, который держал в руках:

— Да, кстати, дорогой мой Норрис… Вот те самые документы, которые я обещал вам показать. Не будете ли вы так любезны вернуть мне их завтра утром? Сами знаете, мы должны их передать, и чем быстрее, тем лучше.

— Да, конечно. Непременно… — Артур в буквальном смысле слова подскочил со стула, чтобы взять пакет. Он был похож на пса, которому доверили кусочек сахара. — Уверяю вас, я буду беречь их как зеницу ока.

Байер улыбнулся и смолчал. Несколько минут спустя он любезно вывел нас из здания через черный ход по лестнице, которая вела во внутренний дворик. Таким образом, Артур избежал повторной встречи со своими почитателями.

Мы вышли на улицу и двинулись прочь; вид у Артура был задумчивый и как-то неуловимо несчастный. Два раза он тяжело вздохнул.

— Что, устали? — спросил я.

— Да нет, мальчик мой, не то чтобы устал… Просто решил предаться излюбленному своему греху — философствовал. Когда доживешь до моих лет, начинаешь все отчетливее и отчетливее понимать, какая это странная и непростая штука, жизнь. Ну вот, к примеру, взять хотя бы нынешнее утро. Наивный энтузиазм всех этих юношей; он тронул меня буквально до глубины души. В подобных случаях начинаешь чувствовать себя таким никчемным. Есть, наверное, такие люди, которым незнакомы муки совести. Только я к их числу не отношусь.

Самое странное в этой нелепой вспышке откровенности заключалось в том, что Артур, судя по всему, действительно верил в то, говорил. Это была самая настоящая исповедь, вот только я тогда не захотел его понять.

— Да-да, — осторожно поддакнул я, — и у меня порой случается точно такое же чувство.

Артур не ответил. Он просто вздохнул — в третий раз. По лицу его пробежала внезапная тень тревоги; он торопливо прошелся пальцами по раздувшемуся карману, где лежали бумаги Байера. Они были на месте. Он облегченно вздохнул.

Ноябрь событиями не баловал. У меня снова прибавилось учеников, и я был занят. Байер дал мне для перевода две объемистые рукописи.

Пошли слухи, что КПГ собираются запретить; скоро, буквально через несколько недель. Отто их всерьез не воспринимал. У правительства просто духу на это не хватит, сказал он. Партия станет драться. У всех членов его ячейки есть револьверы. А чтобы полиция их не нашла, сказал он, мы подвешиваем их в нашем Lokalк потолочным балкам, на веревочках. Полиция вообще в те дни стала гораздо активнее. В Берлине, говорили нам, намечаются серьезные зачистки. К Ольге уже несколько раз неожиданно приходили люди в штатском, но пока ничего не нашли. Она была предусмотрительна до крайности.

Мы с Куно несколько раз выезжали поужинать вместе и пили у него дома чай. Он бывал попеременно то сентиментален, то страшно озабочен. В кабинете министров шли какие-то бесконечные интриги, и у него, вероятно, и в самом деле были серьезные поводы для беспокойства. А еще ему недоставало свободы прежнего богемного образа жизни. Он был теперь лицом официальным, и это автоматически лишало его общества тех молодых людей, с которыми я познакомился на его мекленбургской вилле. В утешение ему остались разве что их фотографии: он держал их в роскошном альбоме, а альбом — под замком, в самом дальнем шкафу. Однажды, когда мы были вдвоем, Куно мне их показал:

— Понимаете, иногда по вечерам мне просто нравится на них смотреть. А потом порой мне приходят в голову истории о том, как мы живем все вместе на каком-нибудь заброшенном островке посреди Тихого океана. Вы меня, конечно, извините — надеюсь, это не показалось вам полной чушью?

— Никоим образом, — успокоил его я.

— Вот-вот, я так и знал, что вы меня поймете.

Он приободрился и стал застенчиво рассказывать дальше. Фантазия насчет необитаемого острова не вчера пришла ему в голову. Он лелеет ее вот уже несколько месяцев; и понемногу она разрослась в своего рода маленький, для внутреннего пользования, культ. Под ее влиянием он даже успел собрать небольшую, большей частью на английском языке, библиотечку историй о мальчиках, где речь шла именно о такого рода приключениях. Своему книгопродавцу он объяснил, что у него племянник в Лондоне и что книги для него. Впрочем, большая часть этих книжек, по мнению Куно, в чем-то, в какой-то малости, все же не дотягивала. В них появлялись то взрослые, то спрятанные кем-то сокровища, то поразительные научные открытия. И тут же все шло насмарку. И только одна история действительно ему понравилась. Называлась она «Те семеро, что потерялись».

— Мне кажется, книга просто гениальная, — Куно говорил совершенно искренне. В глазах его горел восторг. — Я был бы вам так признателен, если бы вы согласились ее прочесть, — вы меня понимаете?

Я взял у него книгу. В своем роде она была очень даже ничего. Семерых юношей, в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет, выбрасывает на необитаемый остров, где есть вода и полным-полно всякой зелени. У них нет с собой ни пищи, ни инструментов, если не считать сломанного перочинного ножика. Основу повествования составлял сухой фактологический отчет, списанный по большей части с «Швейцарских робинзонов», о том, как они охотились, как ловили рыбу, как построили себе хижину и как в конце концов умудрились спастись. Я прочел ее за один присест и на следующий же день отнес Куно. Мои похвалы в ее адрес привели его в полный восторг:

— Вы помните Джека?

— Того, который умел ловить рыбу? Да, конечно.

— А теперь скажите мне, будьте любезны, — ну разве он не похож на Гюнтера?

Я понятия не имел, кто такой Гюнтер, но догадался, что это наверняка кто-нибудь из мекленбургской компании.

— Да, пожалуй, и в самом деле похож.

— Ах, я так рад, что и вам это тоже бросилось в глаза. А Тони?

— Тот, у которого так замечательно выходит лазать по деревьям?

Куно с готовностью закивал головой:

— Он не напоминает вам Хайнца?

— Да, наверное, вы правы.

Тем же манером мы перебрали прочих персонажей: Тедди, Боба, Рекса, Дика. Куно каждому подобрал пару. Я поздравил себя с тем, что действительно прочел книгу и теперь смог с честью выдержать этот пристальный допрос. Наконец мы добрались и до Джимми, до главного героя, отличного пловца, до юноши, который в каждой сложной ситуации брал на себя роль лидера и у которого на всякую возникающую трудность непременно находилась свежая идея.

— Вы, может быть, его не узнали?

Тон у Куно был до нелепого, до смешного застенчивый. Я понял, что не имею права на ошибку. Вот только чт о , спрашивается, я должен был ему на это ответить?

— Была у меня одна мысль… — рискнул я.

— Правда?

Теперь он и вовсе залился краской.

Я кивнул, улыбнулся и стал старательно симулировать проницательность, надеясь хоть на какую-то подсказку.

— Он — это я, вы понимаете? — Куно настолько искренне верил сам себе, что говорил просто и прямо, с полной убежденностью. — Когда я был мальчишкой. Но ведь точь-в-точь… Этот писатель — гений. Он рассказывает обо мне такое, о чем посторонний человек не может, не должен знать. Я — Джимми. Джимми — это я. Это просто поразительно.

— Да уж, более чем странно, ничего не скажешь, — согласился я.

Впоследствии мы еще несколько раз возвращались к теме острова. Куно в деталях рассказывал мне о том, как он себе его представляет, и дотошнейшим образом описывал внешность и характерные особенности своих воображаемых компаньонов. Воображение у него и впрямь было весьма живое. Я искренне жалел о том, что с нами нет автора «Тех семерых, что потерялись». То-то бы он удивился, узрев столь экзотические плоды своих непритязательных трудов. Я понял, что стал единственным конфидентом Куно во всем, что касалось этой темы. И чувствовал себя до крайности неловко — как человек, которого против его желания произвели в члены некоего тайного общества. Если рядом оказывался Артур, Куно совершенно откровенно выказывал желание отделаться от него и остаться со мной наедине. Артур, естественно, не мог этого не замечать и как-то раз весьма недвусмысленно высказался относительно природы наших с Куно долгих бесед вдвоем, чем очень меня задел. Однако духу на то, чтобы выдать ему маленькую тайну Куно, у меня все равно не хватило.

— Послушайте, — сказал я однажды Куно, — а почему бы вам именно так и не сделать?

— Прошу прощения?

— Почему бы вам не отправиться на Тихий океан, не найти там остров, такой же, как в книге, и на самом деле там не поселиться? Вы будете не первым человеком, который отважился на подобное. И я не вижу совершенно никаких причин, которые помешали бы вам это сделать.

Куно печально покачал головой:

— Нет, к сожалению. Это никак невозможно.

Тон у него был настолько тоскливый и безнадежный, что я замолчал. И больше ни разу не заговаривал с ним на эту тему.

Ноябрь шел себе день за днем, и Артур выглядел все более и более подавленным. Вскоре я обратил внимание на то, что и денег у него явно поубавилось. Не то чтобы он жаловался на жизнь. Более того, трудности свои он держал в строжайшем секрете. И экономил, по возможности не привлекая к этому внимания: перестал ездить на такси на том основании, что автобусы ходят ничуть не медленней, избегал дорогих ресторанов, поскольку, по его словам, тамошние роскошные блюда никак не уживались с его пищеварением. Визиты Анни также сделались более редкими. Артур взял в привычку рано отходить ко сну. Днем его теперь подолгу не бывало дома. Потом я выяснил, что значительную часть времени он проводит в штабе у Байера.

Следующей телеграммы из Парижа ждать пришлось недолго. Убедить фройляйн Шрёдер, столь же до бесстыдства любопытную, как и я сам, вскрыть конверт, подержав его над паром, покуда Артур не вернулся домой вздремнуть после обеда, не составило ровным счетом никакого труда. Тесно прижавшись, голова к голове, мы прочли:

— Вот видите, — воскликнула фройляйн Шрёдер, вся восторг и ужас, — она пыталась от него избавиться.

— Ради бога, что вы имеете…

— Ну же, герр Брэдшоу, — она настолько увлеклась, что даже шлепнула меня по руке, — ну разве можно быть таким непонятливым! От ребенка, естественно. Он, должно быть, послал ей какой-нибудь гадости… Ах эти мне мужчины! Если бы он только обратился ко мне, уж я бы сказала ему, что нужно делать. Гарантия полная.

— Ради всего святого, фройляйн Шрёдер, только не упоминайте ни о чем подобном при мистере Норрисе.

— Ну, герр Брэдшоу, уж на меня-то вы можете положиться!

И тем не менее каким-то образом она, очевидно, натолкнула Артура на подозрения относительно нашего с ней неблаговидного поступка. Ибо с этого момента телеграммы из Франции приходить перестали. Должно быть, Артур на всякий случай просто попросил высылать их на какой-нибудь другой адрес.

А потом, однажды вечером в начале декабря, когда Артура не было дома, а фройляйн Шрёдер принимала ванну, раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стоял Шмидт:

— Добрый вечер, мистер Брэдшоу.

Вид у него был неряшливый и потертый. На большом, сальном, лунообразном лине — нездоровая бледность. Сперва мне даже показалось, что он попросту пьян.

— Что вам угодно? — спросил я.

Шмидт одарил меня неприязненной усмешкой:

— Я хочу видеть Норриса. — И тут же, буквально угадав ход моей мысли, добавил: — Только не надо ничего выдумывать; я знаю, что теперь он живет здесь, ясно?

— Что ж, в данный момент вы все равно с ним встретиться не сможете. Его нет дома.

— А вы уверены, что его нет дома? — Шмидт с улыбочкой смерил меня взглядом полуприкрытых глаз.

— Совершенно. В противном случае я бы не стал вам этого говорить.

— Ага… Понятно.

Какое-то время мы стояли, глядя друг на друга и неприязненно друг другу улыбаясь. Меня так и подмывало захлопнуть дверь прямо у него перед носом.

— Для мистера Норриса будет лучше, если он все-таки встретится со мной, — выдержав паузу, сказал Шмидт так, как если бы до сего момента вовсе ничего на этот счет не говорил: с налету, бесцеремонно. Я, как только мог неприметно, подпер дверь ступней на случай, если он вдруг попробует вломиться в дом силой.

— Мне кажется, — спокойным голосом сказал я, — мистер Норрис сам в состоянии решить, что для него лучше.

— А вы не могли бы ему передать, что я здесь? — Шмидт опустил глаза на мою ногу и нахальнейшим образом ухмыльнулся. Говорили мы так тихо и на таких пониженных тонах, что случись на лестнице посторонний человек, он непременно принял бы нас за соседей, которые сошлись по-приятельски поболтать.

— Я вам уже сказал, что мистера Норриса нет дома. Вы что, немецкого языка не понимаете?

Улыбочка у Шмидта была сама по себе оскорбление. Устало приспустив веки, он разглядывал меня с некоторым даже интересом, с веселым презрением знатока — словно картину с дикой, непростительной ошибкой в рисунке. Затем он снова заговорил, медленно и тщательно подбирая слова:

— Вас не слишком затруднит передать мистеру Норрису от меня послание?

— Так я и сделаю.

— Тогда не будете ли вы так любезны передать мистеру Норрису, что я подожду еще три дня, но не более? Вы хорошо меня поняли? В конце этой недели, в том случае, если он не даст о себе знать, я сделаю именно так, как обещал ему в письме. Он поймет, о чем идет речь. Может быть, ему показалось, что я на это не осмелюсь. Что ж, тогда у него будет прекрасная возможность убедиться в том, какую он совершил ошибку. Мне неприятности не нужны, если только он сам на них не нарывается. Но мне ведь нужно на что-то жить… Я так же, как и он, должен о себе заботиться. В том смысле, что и у меня есть свои права. И если ему кажется, что он может меня эдак походя унасекомить, то он ошибается…

Его начала бить дрожь. Им овладело какое-то отчаянное чувство, ярость или крайняя степень слабости, и тело тряслось как осиновый лист. На секунду мне показалось, что вот сейчас он упадет.

— Вы больны? — спросил я.

Мой вопрос оказал на Шмидта совершенно необычное действие. Сальная, улыбчивая гримаска на его лице застыла вдруг каменной маской ненависти. Совершенно потеряв над собой контроль, он сделал шаг вперед и в буквальном смысле слова проорал мне в лицо:

— Это не твоего ума дело, ты понял? Просто пойдешь и передашь Норрису, что я тебе сказал. А если он не сделает как я хочу, пожалеет, что вообще на свет родился! И тебя это тоже касается, свинья чертова!

Его истероидная вспышка ярости внезапно передалась и мне. Я отступил на шаг и с грохотом захлопнул дверь, попытавшись поймать в проеме эту выставленную вперед, орущую рожу — так, чтобы прямо в челюсть. Но он, очевидно, успел отпрянуть. Его голос осекся, как граммофон, если поднять иглу. И больше он не издал ни единого звука. Я стоял за запертой дверью, и сердце злобно колотилось в ребра. Потом я услышал его тихие шаги: через площадку и дальше, вниз по лестнице.