Глава 9. Все еще жива

Первое, что я слышу – это звук женского голоса, который напевает какой-то незамысловатый мотивчик.

Я пытаюсь пошевелить рукой, но она крепко привязана. Обе руки привязаны.

Я открыла глаза – высокий потолок очень реалистично и талантливо расписан вручную – ночное небо и млечный путь, а из распахнутого настежь окна на него льется солнечный свет. На улице утро или день.

И я определенно еще жива.

Я повернула голову, выискивая источник звука – низенькая, темно-русая женщина в белом халате и латексных перчатках стояла надо мной и вешала на стойку для капельниц какой-то пакет с прозрачной жидкостью. Не пакете обычным черным маркером написана моя фамилия. От пакета идет прозрачная трубка, которая заканчивается иглой в моей правой руке. Я открыла рот, чтобы спросить её, кто она такая и что ей нужно от меня, но рот мой совершенно сухой. В нем нет ни капли слюны, и он отказывается выполнять мои команды. Из горла вырвался жуткий хрип. Женщина краем глаза уловила движение и посмотрела на меня, затем она улыбнулась, вытащила из ушей наушники:

– Проснулась? – спросила она ласково. – Воды?

Я кивнула.

Она налила в стакан воды и поднесла к моему рту. Я сделала глоток, но тут же скривилась и отпрянула назад – вода обожгла моё горло, словно кислота.

– Потерпи, солнышко, – сказала женщина. – Это пройдет, надо терпеть. Давай еще глоточек?

Я снова кивнула. Второй глоток дался легче, и я поняла, что могу говорить.

– Где я? – спросила и ужаснулась тому, как звучит мой голос – тихо, глухо, как будто во мне выкрутили ручку громкости до упора и оставили в моем распоряжении несколько децибел.

– Ты в санатории, – сказала она.

Все еще здесь.

Она снова поднесла к моему рту стакан с водой. Я мотнула головой, но женщина и слушать не хотела:

– Пить надо, обязательно, а иначе процесс заживления будет идти медленно. Это плохо для швов, – тут она подняла руку и постучала себе по затылку. – Вместо нормального заживления может начаться абсцесс, а нам это не нужно, верно? – и она снова заставила меня сделать глоток.

У меня теперь шов на затылке? Откуда? Я посмотрела на неё – на психа не похожа. Обычная медсестра. Медсестра…

– Где Света? – спросила я.

– Света… – задумчиво пробормотала женщина. Потом было минутное замешательство, которое сделало её лицо напряженным. – Это светленькая или тёмненькая?

– Светленькая.

Медсестра оживилась:

– Она все еще в главном медицинском корпусе. Ей досталось сильнее, чем тебе. Но не переживай, она уже идет на поправку.

Но то минутное замешательство…

– А с темненькой что?

Медсестра ничего не ответила, лишь опустила в пол ресницы и виновато поджала губы.

Умерла Танечка-солнышко. Не выдержала. Я закрыла глаза и на выдохе спросила:

– А я где?

– Максим Андреевич, – при этих словах я открыла глаза и посмотрела на женщину с нежностью произносящей имя дворняги. Она моего взгляда не заметила – поставила стакан с водой на прикроватный столик из темного дерева и потянулась ко мне, стаскивая с меня тонкое покрывало. Под ним мое тело, как в саване, было одето в хлопковую рубашку, завязывающуюся на тесьму сзади. – Распорядился перевести тебя из больничной палаты в его апартаменты, – тут она смущенно улыбнулась и покраснела. Я не поняла, что именно её смутило – имя похотливого щенка, произнесенное вслух или то, что мы находились в святая святых – берлоге психа. Судя по тому, что она называла семнадцатилетнего по имени-отчеству, он заправлял здесь абсолютно всем. Я оглядела помещение – небольшая комната с дорогим и новомодным ремонтом в стиле минимализма, хай-тек или еще какой-нибудь хрени с заморским названием, выдержанная в синем и серебряном цветах, с дорогой мебелью, в числе которой – огромная кровать, на которой лежала я. В общем-то, мебели было так мало, что она акцентировала на себе все внимание – кровать и две прикроватных тумбочки и торшер. «Это спальня и только спальня», – говорила мебель. Здесь даже телевизора нет. Огромное окно напротив меня, которое занимает почти всю переднюю стену. Две тяжелые плотные шторы отодвинуты к боковым стенам. Свет льется, как вода – на пол, на стены и на потолок, где темно-синее ночное небо и млечный путь.

Тем временем медсестра, изрядно попотев, высвободила мою правую руку:

– Не чеши шов, – сказала она назидательно. – Он будет болеть и, скорее всего, чесаться, но ты не чеши.

Как по волшебству заболело. Но не шов, а голова. Я скривилась.

– А… Голова тоже будет болеть. У тебя легкое сотрясение и небольшое рассечение на затылке. Это не страшно, но все же стоит поберечь себя.

Поберечь себя? Забавно…

Я вспомнила слова Светки, которая говорила, что не интересоваться подробностями получение травм – высшее искусство медсестры, которое она может постичь. Вероятно, эта женщина постигла его в совершенстве.

Вторая рука обрела свободу.

За единственной дверью в комнате послышались голоса. Они очень быстро становились громче и отчетливее. Ручка двери повернулась и открылась.

В комнату вошел Максим. Сердце скакнуло, кровь ударила в виски, отражаясь дикой головной болью. Я сжала зубы и зажмурилась.

Лицо Максима, которое было спокойным и задумчивым, нахмурилось и вцепилось в меня холодным серо-стальным взглядом. Затем его глаза поднялись на медсестру:

– Как дела?

– Голова болит, но жить будет, – ответила она.

Мужчина, огромный и оттого немного ссутуленный, что шел следом за Максимом, закатил глаза и пробасил:

– Да все с ней нормально.

Максим подошел к кровати, отодвинув медсестру, которая залилась легким румянцем, и сел на край, рядом со мной. Я посмотрела на него.

– Живая?

«Не надейся, щенок, живее всех живых», – подумала я, и меня дико удивил голос в моей голове – такой же тихий и глухой, какой выходил из горла. Сердце, сделав кульбит, быстро возвращалось к медленному ритму, принимая все происходящее смиренно – я больше не боялась его. Тело по привычке отреагировало, но лишь коротким импульсом, который стал следствием дрессировки, но и этот рефлекс, который мое тело приобрело за последние двенадцать часов, сильно ослабел. Внутри меня разливалась прохладное безразличие. Наверное, это усталость или апатия. Мое тело капитулировало, мой мозг сдался. Я больше не могу и не хочу убегать, не хочу прятаться.

– Я хочу домой, – прошептала я.

Максим смотрел на меня, а я – на него. Все лицо его было исцарапано, губа разодрана, но отек уже спадал. А вот его шея по всей длине была перевязана свежим бинтом. Он смотрел, как я любуюсь своим творением, и на лице его расцветала улыбка:

– Ты добралась до яремной вены, – с восторгом сказал он, приподнимая подбородок, словно давая мне оценить свою работу. В глазах его зажглось восхищение.

– Давай я её осмотрю, а то опять скажешь, что я херовый (на самом деле он использовал другое слово) врач, – сказал мужчина, который пришел вместе с ним.

Он подошел к кровати и сел с другой стороны, развязал тесемки на моей шее и стянул с меня сорочку. Я осталась совершенно голой. И пока огромный, рукастый и густо покрытый растительностью, мужчина осматривал мои руки, ноги, живот и низко басил, задавая мне вопросы о моем самочувствии, отчего делался похожим на пирата, Максим беззастенчиво любовался моим телом. Врач (а это точно был он, потому что только они привыкли так резко и бесцеремонно обращаться с человеческим телом) проверил рефлексы, справился о головной боли и, выяснив, насколько сильно болит, велел медсестре выдать мне какую-то таблетку, название которой я не слышала ни разу в жизни. Но тут Максим отвлекся от разглядывания меня, потянулся в задний карман джинсов и достал оттуда знакомый пакетик. Он поднял глаза и демонстративно помахал этим перед глазами у врача-пирата.

– Что это? – спросил он

– Панацея.

– Ты мне своими жаргонными названиями не тычь, – пробасил врач. – Я спросил что это?

– С24ТZ.

Мужчина пару раз пробубнил это названия, вспоминая препарат, а затем лицо его просияло:

– А… вспомнил. Откуда это у тебя? – голос его был по-дружески возмущен.

– Не важно. Можно его?

– Можно и его. Но отходить будет долго. Не дороговато ли для…

– Нет, – перебил его Максим.

Максим снова перевел взгляд на меня, скользя им по моему лицу и телу. А врач смотрел на Максима и то, что он увидел в его глазах, заставило огромный смуглый лоб нахмуриться.

А все о чем я думала в этот момент – моя нагота больше не смущает меня. И я не просто стесняюсь, но не могу об этом сказать. Нет. Мне все равно. Мне плевать, видят ли они мою грудь, и как она, по их мнению, выглядит, мне плевать, что моя голая задница (и не только она) лежит в десяти сантиметрах от каждого из них. Мне до смерти надоели разговоры обо мне, в которых я не принимаю участия, где мое мнение никого не интересует, надоела бессмысленная жестокость всего происходящего, надоела смерть, висящая надо мной дамокловым мечом. Пошло оно все… В голове было кристалльно чисто. Ни одной мысли. Я просто лежала и смотрела, как в столбах солнечного света плавают кристаллики пыли, как они сверкают, как танцуют, завиваются вихрями в потоке воздуха и наслаждалась головной болью.

– Маш, ты можешь идти, – сказал врач медсестре. – И это… к подружке её загляни. Как там она…

Женщина кивнула и вышла из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.

Мы остались втроем. Огромный врач прокашлялся:

– Максим, – сказал он. – Ты это…

Максим поднял на него глаза – они улыбались, молча, еле сдерживая огонь внутри себя, и под этим взглядом плечи здоровенного мужика осели. Он потер огромной ладонью глаза, затем посмотрел на меня и снова на Максима.

– Не повторяй отцовских ошибок, – наконец сказал он. – Я, может, чего-то не понял, но…

– Ты все понял правильно.

– Тогда тем более. Ты видел, как это заканчивается. Знаешь, как никто другой. Не повторяй. Хватит с тебя и того, что ты уже натворил.

– А что я натворил? – спросил Максим с наигранной наивностью.

– Перестань ерничать.

На это Максим тихонько рассмеялся.

– Я понял, Олег.

– Раз ты понял, как поступишь?

Максим долго задумчиво рассматривал меня, прежде чем сказать:

– Олег, иди уже.

– Макс, не надо…

– Иди, – тихо повторил парень. И вроде бы ничего в его голосе не изменилось, но по моей спине побежали мурашки. Я закрыла глаза. Пират тяжело вздохнул.

Максим открыл пакетик с таблетками, вытащил две штуки и зажал в ладони. Остальное он протянул врачу:

– Это тебе. Подарок.

– Слишком щедро для меня, – сказал пират, поднимаясь с кровати.

Но Максим бросил пакетик, и пират, повинуясь инстинктам, поймал его неловким движением руки. Посмотрел на пакет и сказал «спасибо» и отправил в свой карман. Максим кивнул.

– Аккуратнее с шеей, – пробубнил напоследок врач и вышел из комнаты.

Мы остались одни, в полнейшей тишине. Я открыла глаза, потому что почувствовала, как его ладонь ложится на мою. Он аккуратно подцепил мои пальцы и переплел со своими, рассматривая то, что у него получилось. Потом он поднял на меня глаза и сказал:

– Вот такой и должна быть настоящая женщина, – словно «настоящая» он подчеркнул тем голосом, что не терпит возражений.

– Голой? – спросила я.

– Смиренной.

Моя голова начала болеть сильнее, и это уже не было таким легким и приятным чувством. Эта боль обещала завязать меня в узел.

Максим взял со столика стакан и потянулся к моему рту, держа в пальцах таблетку. Смиренной? Пусть будет так. Я открыла рот, проглотила таблетку и запила её глотком воды, но все же она оставила на языке горьковатый привкус.

– Вот так… – он поднялся с кровати и подошел к окну. Оставив его открытым, он задернул шторы, и в комнате стало сумрачно. – Знаешь, меня удивляет современная мода на одиночество и стервозность. Причем именно в таком порядке. Сначала баба добивается того, что становится никому не нужна, а потом начинает звереть от этого. Но то – баба, а мы говорим о женщине, верно? – он медленно прошел к двери и щелкнул замком, затем медленно направился к кровати, на ходу снимая сначала один ботинок, затем второй. – Истинную женщину отличает смирение и послушание. Знаешь, почему? Чтобы быть стервой, ничего не нужно делать – отпускаешь на волю свою сучью сущность, и она сама придет к этому, если предоставлена самой себе, если бесконтрольна. А смирение и послушание, – он закинул руки за спину и потянул за футболку, стаскивая её с себя, – стоят невероятных усилий. Стать послушной сложно. Еще сложнее понять – зачем. Никак не укладывается в рамки современных понятий о красоте и сексуальности понятие смиренности – ни одна из знакомых мне особей женского пола не в состоянии понять, насколько возбуждает покорность. Какой она может быть прекрасной, какой недоступной может быть женщина именно в те моменты, когда она беспрекословно подчиняется твоей воле. Это как с одеждой – чем меньше её на женщине, тем скучнее смотреть на неё. Со стервозностью так же, – он залез на кровать, на четвереньках подполз ко мне, навис надо мной, заслоняя собой млечный путь, и уселся на меня сверху, – Как и все интимное, она должна быть спрятана от глаз окружающих, и чем глубже, тем лучше. Чертям место в тихом омуте. Когда женщина опускает глаза вниз, прячет под ресницами все свои мысли, это становится таким откровенным, таким возбуждающим, что просто нет сил терпеть. Хочется залезть к ней в голову, хочется услышать её мысли так же сильно, как хочется залезть под юбку, если она едва открывает красивые лодыжки. Женское молчание – самое сексуальное, что есть на свете, – он наклонился ко мне, ложась своей грудью на мой живот, и тихонько прикоснулся губами к моей груди. Он медленно повел горячие губы к тонкой, нежно-розовой коже, которая поднялась навстречу его губам, становясь твердой.

Нет смысла сопротивляться тому, что неизбежно, и чем бы все это ни закончилось – пусть будет так. Я подняла руку и запустила в его волосы. Головная боль отступает, а его губы в нескольких секундах от сладостного момента. Какой же он жестокий, какой страшный человек…

Его язык нежно погладил мой сосок, губы прильнули к твердой плоти – я вдохнула, мои пальцы впились в его волосы, вторая рука сжала тонкое покрывало. Он шепчет моё имя, он запускает руку между моих ног, заставляя меня стонать. Господи, как же хорошо… Как же неправильно. Возбуждение, родившееся между ног, побежало по венам, и я задыхаюсь от желания. Я слышу, как он дышит, чувствую, как горячее дыхание смешивается с моим именем и рассыпается по моему телу каскадом поцелуев. Я хочу тебя. Я боюсь тебя. Мне так жутко от того, что рядом, и так хочется, чтобы ты поскорее оказался внутри меня. Забирай меня, выпивай без остатка. Владей мной, делай со мной, что хочешь.

Он отрывается от меня, приподнимается, чтобы расстегнуть пуговицу и молнию джинсов, и тут панацея выворачивает наизнанку мое сознание, и галлюцинации заполняют реальность – комнату заливает золотой свет, все вокруг тонет в жидком золоте, сверкая гранями, переливаясь и искрясь. Максим превращается в солнце – горячее, раскаленное добела облако света и огня. И когда он обнимает меня, мое тело горит, моя кожа плавится, мои легкие обжигает пламя его дыхания, и мне больно. Больно и хорошо. Хорошо настолько, что когда он врывается в меня, достаточно нескольких импульсов, сильных и жадных, чтобы взорвать мою сущность. Первый – и я лихорадочно сжимаюсь, ощущая расплавленный металл в моих венах, который льется по моему телу, оголяя нервные окончания. Второй – я натягиваюсь, как струна, сжимая в ладонях пучки света, собирая ногтями солнечные искры, чувствуя, как весь огонь, что горит в моем теле, девятибалльной волной обрушивается туда, где вся моя женская сущность. Третий – взрыв, заливающий меня расплавленной лавой, заставляющий меня стонать в оргазме, чувствуя, как пламя отхватывает мое тело, заставляя мышцы судорожно сжиматься и разжиматься снова, и снова, и снова…

Земля проваливается, и я лечу вниз, падаю и снова поднимаюсь вверх, удерживаемая моим солнцем, которое стало таким огромным, что заслонило собой весь мир. Оно горячее, оно жадное, оно ласково убивает меня огнем, получая от меня все, что захочет, но отдавая втрое больше, стократно возвращая мне мою нежность, превращая каждое мое движение в пик наслаждения, заполняя меня собой. Больше нет меня – есть удивительный симбиоз человека и пламени, и теперь уже невозможно понять, что во мне – моё. Все мое тело – наш храм, где мы стали единым существом, а время и пространство бесконечны. И сквозь языки огня я слышу мое имя, слышу, что он нашел меня, и теперь я принадлежу ему. Ему одному.

Так оно и есть.

Я проснулась оттого, что солнечный светит мне в лицо. Я открыла глаза и увидела знакомый узор обоев. Настолько знакомый, что это показалось каким-то странным и совершенно нереальным. Мне казалось, что этих обоев мне уже никогда не увидеть, и, тем не менее, – вот они, прямо передо мной.

Я дома.

Я подскочила, оглядываясь по сторонам – мой диван, разложенный и застеленный постельным бельем, стенка, телевизор, книжная полка и куча хлама, которым она заставлена, мой ковер (купленный по бросовой цене) и дорогущий шкаф с зеркалом от пола до потолка, небольшой, но очень удобный письменный стол, за которым я работаю. На нем ноутбук, мобильный телефон, паспорт, пластиковая карта и ключи от квартиры. Еще несколько бумаг и что-то маленькое и черное. Я оглядывалась по сторонам и не могла понять, почему вид моей квартиры вводит меня в ступор. Мне казалось, что я сплю. Я ущипнула себя и тут же взвизгнула. Нет, не сплю, и тут же, в подтверждение моих слов, в виски ударила боль. А за болью нахлынули воспоминания. Все, начиная от самых первых минут, когда я вышла за порог своей квартиры и до странных психоделических фантазий, какого-то бреда, где были я и… Максим. Это имя заставило меня подняться с кровати. Осторожно, на цыпочках, я прокралась в коридор, оттуда в комнату, ожидая увидеть там… не знаю, чего я ждала, не знаю, чего именно боялась – что найду там гору оружия, наркотиков, труп Танечки или самого Максима, восседающего на кровати моей дочери. Но там никого не было – ни трупов, ни оружия, ни людей. Я быстро пробралась на кухню – пусто. Ванная, туалет – пусто. Я была совершенно одна. Подбежала к входной двери – замок закрыт, но тот, что закрывается изнутри – нет. Меня закрыли снаружи. Как? Понятия не имею. Может, теперь у Максима есть ключи от моей квартиры, а может, у него есть целый штаб людей, открывающих любой замок одной лишь скрепкой, и ключи ему не нужны вовсе. Я быстро закрыла внутренний замок двери, надеясь, что это спасет меня от всех бед. Потом постояла немного и открыла его – после всего того, что я видела, я знаю, что ни один замок не спрячет меня от беззакония, и тот, кто захочет добраться до меня, средь бела дня придет и вскроет твою дверь циркулярной пилой на глазах у всего дома. И, если будет на то воля дворняг, приехавшая полиция поможет им оттащить тяжелую дверь в сторону, чтобы не мешалась.

Я повернулась и зашагала обратно в зал, там села на диван и еще раз огляделась.

Я дома.

А дальше со мной случилась самая настоящая истерика. Началось все с всхлипывания и неровного рваного дыхания, но потом, открылись шлюзы, и я истерично зарыдала. Я упала на подушку и вжимала своё лицо как можно глубже, чтобы заглушить свои крики. Остановиться я не могла, не могла даже приглушить собственный голос. Мое тело работало отдельно от разума. Оно пыталось очиститься. Очиститься, слезами смывая кошмар, который я пережила. Я пережила. Я жива. Новый приступ слёз – еще громче, еще отчаянней. Я вспоминала Танечку-солнышко, которая не плачет у себя дома, а скорее всего, уже стала прахом в крематории завода (в том, что у них есть собственный крематорий, я даже не сомневалась), Светку, которая получила гораздо больше, чем я, и судьба которой мне совершенно неизвестна. Я даже вспомнила Вадика. Он мне – никто, то есть, был никем, но безумно жаль его родителей – никто не заслуживает такой участи. Я рыдала, меня трясло, у меня жутко болела голова.

Чай уже давно остыл. Налила его час назад, но до сих пор не притронулась. За окном уже стемнело, я включила свет, но не на кухне, где сидела, а в прихожей. Меня смущал яркий свет, я не хотела, чтобы меня видели. Передо мной на кухонном столе лежали три бумаги, телефон и еще одна вещь, которую я вытащила из мусорного ведра. Теперь я смотрела на неё и не могла понять, зачем я вытаскивала её – чем больше проходило времени, тем сильнее мне хотелось подняться, открыть дверцу под раковиной и выбросить её в ведро. Опять.

Одной из трех бумаг, что лежали передо мной был больничный лист, открытый понедельником (сегодня) и заранее закрытый четырьмя неделями позже. У меня месяц оплачиваемого отпуска за счет государства. Как они умудрились его закрыть? Насколько мне известно, это невозможно. Плевать.

Второй бумагой был счет из санатория «Сказка» за «услуги отдыха и оздоровления» – 0 рублей 00 копеек.

Дочитав эту строчку, я заплакала. Тихо, беззвучно, закрывая рукой рот. Уже в третий раз. Зачем я это читаю? Для чего мне это? Что за мазохизм?

Я не знала.

Третьей бумагой было письмо – плотная бумага, прекрасного, редкого качества, без опознавательных знаков, исписана красивым, ровным почерком. Я протянула руку и снова, наверное, в десятый раз начала читать:

Когда я перестала рыдать, первым же делом полезла в телефон – ни одного пропущенного, ни единого смс-сообщения. Моя дочь ни разу не вспомнила обо мне за все три дня.

Действительно, ни одного звонка с работы и от директора филиала за весь сегодняшний день. Почему-то я была уверена, что он не станет звонить мне до самого окончания моего затянувшегося отпуска.

На столе я нашла небольшой пластиковый пузырек без рецепта, без фамилии врача, выписавшего его. Просто бутылек с белыми таблетками. Но работали они прекрасно. Одной таблетки хватало для того, чтобы снять боль до самого вечера. Еще одна – на ночь. И да, это были не наркотики.

Пошел ты на хрен, со своим желанием. Пошел ты на хрен со своим днем рождения.

Я отложила письмо в сторону. Посидев немного и посмотрев на него, я отодвинула его как можно дальше. Потом я схватила его, поднялась и подошла к раковине, открыла дверцу и выкинула письмо в мусорное ведро. Вернулась к столу и уставилась на гладкую столешницу – там лежала еще одна вещь, которую я уже вытащила из мусорного ведра. Я смотрела на черный браслет из матового силикона, внутри которого был чип. Своеобразное приглашение – приходи в любое время, чувствуй себя, как дома. Или напоминание? Напоминание о том, как легко оказаться в ситуации, когда никто и ничем не поможет тебе? Когда твоя жизнь в чужих руках, и её ценность сведена к нулю.

Мои руки затряслись. Я снова заревела.

Прошла неделя. Бывший муж позвонил и сказал, что везет пуговицу обратно. Я сижу, жду. Купила торт. В жопу безуглеводную диету (во всех смыслах) – я отмечаю день второго рождения вместе с самым дорогим мне человеком.

Эта неделя была адом.

Без преувеличения.

Меня ломало, как наркомана, но главное – я не понимала, отчего. Это точно не наркотики, потому как не было так называемых синдромов «отмены». Меня не рвало, не трясло, не лихорадило. Мне просто не было места в квартире и собственной голове. Я слонялась из угла в угол и постоянно рыдала. Я хорошо спала, в основном за счет обезболивающих, но мне снились жуткие, дикие кошмары. Мне снилась Таня. Мне снился Вадик.

Я ездила к Светке. Лучше бы не ездила. Она уже почти здорова и собиралась выписываться. Когда я появилась в палате (у неё одноместная), она, увидев меня, стала желтовато-белой. Жуткое зрелище. Мы не сказали друг другу ни слова. Наша дружба умерла, и мы почтили её минутой молчания.

Где-то в четверг со мной случился очередной приступ – я истошно и дико зарыдала. Просто так, на ровном месте. И, как и в первый раз, не смогла ни успокоиться, ни закрыть рот, ни хотя бы сделать потише. Я истошно хрипела и выла, скулила и каталась по полу. Мне было дико страшно.

И тут постучали в дверь. Я зажала руками рот и уставилась на полотно входной двери, пытаясь запихать свою истерику обратно в глотку. Кто это может быть? Обеденное время – все должны быть на работе. Господи, неужели…

– Марина? – послышался женский голос за дверью.

Я затихла. Голос мягкий и отдаленно знакомый. Я где-то слышала его. Я её знаю, но вспомнить не могу, откуда.

– Марина? – повторил голос, а затем спросил. – Ты там жива?

Я медленно поднялась с пола и подошла к двери. Заглянула в глазок, а затем повернула замок и открыла дверь.

На пороге стояла соседка из квартиры слева. Она смотрела на меня огромными карими глазами снизу вверх, потому что была на полголовы ниже меня. Её лицо было напряженным, сосредоточенным и… теплым. Я всегда презрительно смотрела на неё за то, что та, родив троих детей, разъелась до размеров внедорожника. Меня ужасно бесило, что она ходила в старых вытянутых джинсах и дешевой блузке, что её ноги не могли позволить себе шпилек, потому как не изобрели еще такой обуви, чтобы выдержала такой тоннаж. Меня раздражало, что она работала поваром, что она ходила с блеклым цветом волос, вечно заплетенных в подобие хвоста. Мне не нравилось, что она никогда не красится и не приводит в порядок свою задницу. Она не была грязнулей, нет, наоборот – чистенькая, опрятная, но уж очень простая и непритязательная. Она всегда здоровается, когда видит меня, всегда улыбается. И меня это раздражало. Ужасно раздражало.

Но не теперь.

Теперь, когда я смотрела на пухлое личико, милое и по-детски нежное, на пышные руки и пальцы, похожие на кукольные, когда она стояла в шаге от меня, и от неё приятно пахло выпечкой и какой-то туалетной водой (дешевенькой), я не смогла сдержать слез. Мое лицо скривилось, ладони снова прилипли ко рту и из-за них послышался приглушенный вой.

– Господи, ты, Боже мой… – сказала она.

А затем обняла.

Вот так просто шагнула ко мне, протянула руки и обняла. Мне стало так хорошо – я вцепилась в неё, словно знала всю жизнь, словно вот так вот – в её объятиях – я переживала самые тяжелые моменты сотни тысяч раз. Словно так было всегда. И под её руками тело мое согревалось, от её тепла кровь перестала стыть в жилах, от её голоса – теплого, доброго – отступал страх. Я рыдала на плече у женщины, имя которой никогда не трудилась запомнить, и была благодарна ей от всего запуганного сердца.

Она позвала меня пить кофе, и я согласилась.

Я просидела у неё два часа.

За все это время мы ни сказали друг другу ни слова. Она ни о чем не спрашивала, не бросала косые взгляды, не делала многозначительного выражения лица. Она просто готовила ужин мужу и детям. Я просто сидела на кухне, на жутко неудобной табуретке с кружкой кофе, зажатой в ладонях, и смотрела, как она готовит, моет, чистит, убирает. И мне становилось легче. Мне, на самом деле, становилось легче.

Какая же ты, жизнь, все-таки странная дама.

Я была в полиции, и вот тут-то, пожалуй, и произошло самое удивительное.

Я написала заявление об избиении, о том, что произошло со мной в санатории «Сказка», что там произошло убийство, и не одно. Но в местном отделении полиции мое заявление не приняли. В общем-то, это нормальная практика, если речь идет о психах и извращенцах, пишущих о похищении их кота инопланетянами из соседней квартиры, или о пропаже мужа-алкоголика – третьем на этой неделе. Но само слово «убийство», фигурирующее в заявлении, не оставляет сотрудникам выбора – они обязаны принять его и выслушать меня, даже если окажется, что я написала его, одновременно приняв «на грудь», обкурившись и оборжавшись всеми известными человечеству наркотиками. Обязаны.

Но этого не случилось.

Тихо, без истерик, я потребовала начальника отделения. Через десять минут я сидела на стуле в его кабинете, глядя на круглолицего, бритого наголо, мужчину средних лет, с внушительным животиком и болезненно-красным цветом лица.

– Марина Владимировна, – сказал он, хмуро глядя на меня из-под густых бровей. – Давайте мы с вами заберем заявление.

– «Мы» не будем этого делать.

Он тяжело вздохнул, затем взял бумагу, которую я положила на стол, и бегло пробежался по ней взглядом. Затем он поднялся из-за стола и подошел к сканеру. Открыл крышку, отсканировал документ, и, подойдя к огромному стеллажу с папками, достал одну из них. С ней он снова сел за стол и вернул мне мое заявление. Я посмотрела на бумагу, которая снова вернулась ко мне, хотя должна была быть принята, отмечена в журнале приема заявлений, получить «входящий» номер и уйти в работу.

– Что это значит? – негодующе спросила я. Весь этот маскарад начал меня утомлять – он даже не попытался сделать вид, рвущегося к работе сотрудника, объятого жаждой правосудия.

Он тяжело вздохнул, открыл папку и достал оттуда документ, протянул его мне и сказал:

– Читайте.

Это был приказ. Я не юрист и многое из того, что там было написано, осталось для меня загадкой, но в общем и целом, суть сводилась к тому, что все дела, касающиеся санатория «Сказка», немедленно перенаправляются в вышестоящую инстанцию, где рассматриваются и либо принимаются, либо – нет.

– Я извещу вас о результатах, как только они будут, – сказал он, забирая бумагу. – Всего хорошего.

– Погодите, погодите! – возмутилась я. – Когда будут результаты? Сколько их ждать?

– От трех до двенадцати месяцев.

– Вы издеваетесь? Год только на то, чтобы рассмотреть мое заявление?

Мужчина кивнул и его тяжелый взгляд равнодушно уставился на меня. Я смотрела на него и никак не могла понять, что творится. Что происходит? Что это за чушь собачья?

– Там человека убили, – зашипела я, глядя ему в глаза. – Одного забили битой насмерть, другую – изнасиловали. Она умерла от потери крови. Ей все раскурочили между ног! Понимаете?

Внезапно он ожил и гаркнул на меня так, что зазвенела кружка на столе:

– От меня-то вы что хотите? Документ видите?

– Не на меня вам орать нужно! Вам нужно кричать во все горло, поднимать тревогу! Идти к начальству и требовать…

– Чего? – крикнул он, уставившись на меня злыми глазами. Огромные кулачищи сжались, глаза налились кровью, губы превратились в тонкую полоску. Затем он заговорил очень тихо. – Я ничего не могу сделать, потому что это не территория нашей страны.

Я уставилась на него, не в состоянии понять, могу ли я верить ушам своим. А он продолжал говорить:

– Не знаю, как именно, с точки зрения юриспруденции этот совершенно невозможно, и, тем не менее, территория завода, а ныне – санаторий «Сказка» имеет статус посольства. Иными словами – это территория другого государства. Понимаете, о чем я? Это уже не административные и уголовные отношения, это – политика. Я не имею права приходить туда при исполнении без разрешения федеральных органов. А мне его не выдавали. Негласно – я даже не имею права быть там, как частное лицо, так как я «при исполнении» даже в свободное от работы время.

Внутри меня все похолодело. Я долго не могла подобрать слов, но все же заплетающимся языком, еле подбирая слова, я замычала:

– Там же люди? Там постоянно находится огромное количество людей.

Начальник отдела кивнул:

– Они могут пускать на территорию, кого захотят. У них в этом вопросе нет никаких ограничений. Но и выгнать могут в любой момент. Когда сочтут нужным.

– Ладно… – судорожно говорила я, подбирая слова, ища доводы, и наконец, нашла. – Хорошо! Хорошо, допустим, вы не имеете права зайти на территорию и действовать там от лица представителя исполнительной власти, но ведь арестовать человека по подозрению в убийстве вы можете? Частное лицо?

Тут он снова открывает папку и из неё на стол ложатся фотографии – Херувимчик, Низкий, Рослый, Молчун и Максим.

– Это они? – спросил он.

– Да! Да! – закивала я, с надеждой глядя в суровое мужское лицо – оно скривилось в усмешке, от которой у меня пробежал холод по спине:

– На данный момент они не покидают территорию посольства, а потому мы возвращаемся к тому, с чего начали – я не могу зайти на территорию санатория без разрешения федеральных властей.

– Но ведь если есть обвинения в убийстве, посольство обязано выдать обвиняемого!

– Во-первых, не каждое государство обязано, а во-вторых – одного вашего заявления недостаточно, чтобы предъявить обвинение в убийстве. Нужны доказательства – улики, свидетельские показания, место преступления. И тут мы снова возвращаемся к тому, с чего начали – я не имею права появляться на территории санатория, а значит, не могу собрать вещественные доказательства, не могу опросить свидетелей, не могу увидеть место преступления. Понимаете?

– Что же получается? Они будут сидеть там всю жизнь и безнаказанно творить все, что им вздумается?

– Нет, – сказал он и горько улыбнулся. – По достижении совершеннолетия они получат статусы консулов и дипломатическую неприкосновенность, и смогут творить, что захотят, уже ЗА пределами санатория.

– Погодите, так они же должны быть гражданами той страны, интересы которой представляют?

Он кивнул головой:

– Так и есть – никто из них не является гражданином России. У них иностранные паспорта. Они все – подданные другой страны.

– Какой?

– А это важно?

Я закрыла рот и подумала, что, пожалуй, нет. Какая, к черту разница, какая страна покрывает этих ублюдков? Важнее то, что чиновники нашего города, от мала до велика, знают, что творится в этом аду. Знают, но ничего не делают.

На этом мои вопросы закончились. Я забрала свое заявление и отправилась домой.

И вот как раз дома – то и начались удивительные метаморфозы – мне стало все равно. Часть моей души, та, что требовала правосудия, скончалась, и я похоронила её без почестей. Вторая – та, что трусливо тряслась в углу, боясь всего и вся, вылезла из укрытия и огляделась – теперь она понимала – бояться бессмысленно. Если ничего на этом свете не способно защитить тебя и твоих близких, жить в страхе нет никакой нужды – так или иначе, если ты понадобишься кому-то, никто тебя не спасет, никто не придет на выручку. Все в руках Божьих. И она смирилась. И я, сидя в углу своей квартиры, поджав ноги и глядя в одну точку, последовала её примеру. Смирение снизошло на меня, как откровение. Стало легко и просто. Я ничего не могу сделать со своим будущим. Я ничего не могу предсказывать, не имею права требовать, не могу изменить.

Я могу только радоваться тому, что есть сейчас.

Поэтому я купила торт и жду дочь. Потому что нет ничего важнее этого.