Глава 10. По тонкому лезвию в неверном направлении

Дождь полил, как из ведра. С меня текло, как будто я стояла под душем.

– Мама, беги скорее домой! – хохотала Сонька. Её глазенки смотрели на меня, становясь все больше и круглее. – Ты так заболеешь!

Я засмеялась. Дождь был теплый, как последний поцелуй уходящего лета, но уже стемнело и, в конце концов, уже сентябрь, а потому меня начало пробирать. Но все же я нагнулась вперед, залезла головой в окно машины и, капая мокрыми волосами на штаны дочери, поцеловала её в нос. Та захохотала, вытирая ручонками лицо:

– Мама!

Я смеялась и еще раз прижалась мокрой головой к личику моей Пуговицы. Она завизжала и начала выталкивать меня в окно:

– Ты вся мокрая! И я вся мокрая!

Бывший муж смотрел на нас в зеркало заднего вида и его глаза улыбались.

Я вылезла на улицу:

– Пока, пока, Пуговица. Напиши мне, как приедете домой, ладно?

– Хорошо, – ответила она.

Я кивнула и подошла к водительскому окну:

– Не забудь проследить, чтобы она зубы почистила.

Бывший муж посмотрел на меня и кивнул.

– Ладно, езжайте, – сказала я.

– Пока, – сказал он.

Стекла поднялись. Сонька помахала мне ручкой, я в ответ скорчила ей рожу и показала язык. Она захохотала. Машина тронулась и поехала по двору.

Я смотрела им вслед и понимала – я больше не боюсь. Моё нутро не завязывается в узел при виде машины, которая увозит мою дочь, и Сонька это чувствовала. Перестала смотреть на меня волчонком, перестала отмалчиваться, когда я задаю вопросы. Начала звонить и писать первая. Я смотрела, как машина моего бывшего мужа поворачивает за угол и знала, что за два дня она не перестанет любить меня, не отвыкнет от моего голоса и не забудет, как сильно я её люблю. Это всего лишь выходные. Сегодня пятница, а уже в воскресенье вечером она снова будет у меня под боком – теплая, вкусно пахнущая жвачкой, конфетами и детским шампунем для волос. И будет задавать дурацкие вопросы, а я буду давать не менее дурацкие ответы. Ну откуда мне знать, зачем сороконожке сорок ног? И почему волосы у людей не бывают полосатыми? И почему у бабуина попа большая и красная? Интернет нам в помощь, Пуговица.

Я задрожала. Повернулась и побежала к подъезду. Ох, и полило! Я быстро перепрыгивала через лужи, оббегая припаркованные машины. Забежала под козырек подъезда. Вытирая мокрое лицо и улыбаясь, я достала ключи из кармана, подняла голову…

Сердце взорвалось и полетело, руки мгновенно заледенели, рот открылся сам по себе, и помимо моей воли из груди вырвался стон, который превратился в быстрое дыхание.

– Не кричи, – тихо сказал он.

От него так разило алкоголем, что был удивителен сам факт того, что он держится на ногах. Я обернулась в поисках остальных дворняг, но он, так же тихо:

– Я один.

Я повернулась и посмотрела на лицо, спрятанное в тени капюшона толстовки – ничего, кроме губ, я не видела. Он тоже был абсолютно мокрым. С него лило. Его колотила мелкая дрожь.

– Что тебе нужно? – спросила я, чувствуя, как холодеет внутри, слыша, как предательски блеет мой голос.

– Пригласи меня в гости.

– У меня есть выбор?

Он отрицательно мотнул головой.

Мы сидели на кухне. Максим попросил не трогать выключатель, и единственным источником света был фонарь за окном, который освещал Максима, но прятал меня. Он сидел на стуле, лицом к окну, а я стояла спиной к окну и смотрела на него.

Я не понимала, что происходит. Не знала, зачем он пришел. За последние полчаса, мы не произнесли ни слова. Мы вообще практически не говорили, и все наше общение свелось к короткому диалогу, который имел место быть, как только мы переступили порог.

– Можно, я приму душ? – спросил он.

– Подожди, я… – неловко замолчала я, но затем добавила, – полотенце тебе дам.

– Я воспользуюсь твоим.

– Откуда ты знаешь, какое моё?

– Ну, наверное, то, на котором НЕ нарисованы слоники.

Я кивнула. Я смотрела, как он снимает одежду на ходу к ванной и чувствовала, как по спине пробегает электрический разряд. Я уговаривала себя, что он просто угадал. Мне очень хотелось верить, что он не знал. Просто угадал. Потому что на полотенце Сони, и правда, были слоники. Но когда он снял футболку, я бросила взгляд на его спину и думать забыла о слониках…

Теперь он сидел на стуле, по пояс завернутый в мое полотенце, пил кофе и смотрел на меня. От него пахло хорошим, дорогим коньяком, но глаза были трезвые – значит он еще и под «плацебо». Странная штука, это плацебо – трезвого приводит в абсолютно невменяемое состояние, а пьяного отрезвляет. Я вспомнила, как летала в золотых облаках под одной таблеткой плацебо почти восемь часов. А он и его свора глотают их, как конфеты. От воспоминаний о золотом свете, заливающем комнату и солнце, горящем в моих руках, приятно заныло между ног. Я мысленно дала себе оплеуху, заставив себя взять под контроль блядскую часть своей натуры и впредь не давать ей воли. Я смотрела на него и молилась, чтобы прямо сейчас не услышать жуткую фразу: «Я так и не научился жить без тебя, Кукла. Теперь все будет по-моему».

– Зачем пришел?

Он сделал глоток и посмотрел на меня:

– Ты так и не поздравила меня с днем рождения.

– Времени не нашлось.

– За целую неделю?

Я вспомнила, что сегодня тринадцатое сентября. Если честно, я даже не вспомнила об этом сомнительном празднике.

– На работе замоталась. Первая неделя после больничного.

Он внимательно разглядывал меня, ожидая аргумента весомее, чем «замоталась», но у меня его не было.

– Всего один звонок, кукла. Сообщение, наконец…

– Я не обязана! – рявкнула я, пожалуй, слишком громко и тут же пожалела. Держи себя в руках, Марина. Держи себя в руках.

Он криво ухмыльнулся:

– Ты теперь всем мне обязана. Тем, как легко теперь складываются отношения на работе. С бывшим мужем. С дочерью…

– Не смей.

– Да я и не смею. Просто могла бы сказать «спасибо».

– Какое ты имеешь отношение к работе? Ты что…

– Я ничего не делал. Честно. Просто так всегда бывает, когда человек обретает контроль над собой – люди чувствуют это. Люди тянутся к этому. Самоконтроль привлекает людей. Абсолютно всех.

Я молча слушала его и понимала – он прав. С того самого момента, как я, пройдя три круга ада, вернулась домой, все стало по-другому. Не сразу. Это не похоже на то, как щелкают выключателем, нет. Но медленно и постепенно я понимала, что взять себя в руки мне становилось все легче и легче, день ото дня. Я практически не кричу ни на подчиненных, ни на людей, с которыми мне приходится стоять в очередях в магазине. На бывшего мужа. Потому что каждый раз, когда я открываю рот, чтобы заорать на кого-то, я вспоминаю, как две сотни мужиков видели меня голой, покупая моё чувство собственного достоинства за рубли. И почему-то сразу пропадает желание открывать рот. Это пришло не сразу. И все-таки пришло. Я больше не забиваю голову тем, что моя машина дешевле, чем большая часть тех, что припаркована в моем дворе – до сих пор, каждый раз, когда я сажусь за руль, я вспоминаю каннибала, бьющегося в окно закрытой двери, размазывая человеческую кровь по стеклу. И как-то сразу становиться по хрену, какой там значок красуется на капоте моего авто. Я больше не разрываюсь между тренировками, йогой и бассейном. У меня остался только спортзал, а все остальное свободное время я посвящаю тому, что вожу дочь на лепку. И в бассейн мы теперь ходим вместе. Раньше и на лепке мы тоже занимались вместе, но спустя неделю занятий выяснилось, что я попусту перевожу глину. Теперь я просто смотрю, как Пуговица высовывает язык, когда сосредотачивается на том, чтобы выровнять бока очередного глиняного горшка, и мне становится хорошо. Еще никогда в моей голове не было так чисто, давно там не было такого порядка, какой есть сейчас. Вещи снова обрели четкие формы, стала очевидна их суть, и их красота стала неоспоримой.

Так должна ли сказать ему «спасибо»?

– Спасибо, – говорю я.

Он кивает, подносит кружку ко рту, делает глоток и ставит её на стол. А потом говорит:

– Я хочу тебя.

– Нет! – резко отвечаю я, чувствуя, как сжимается низ живота в сладостном воспоминании о его руках.

– Почему?

– Обещанное ты уже получил.

– Это было не то. Там все было под «плацебо». Мы оба были под наркотой.

– Значит, надо было подождать.

– Я и так ждал очень долго…

– Что у тебя на спине?

– Пойдем в постель, и я все тебе покажу.

– Почему «кукла»? Что вообще за слово такое «кукла»? Это твой вариант ласкового прозвища?

– Я не люблю ласковые слова.

– Почему?

– Они как вымазанные в сахаре руки.

– Не поняла.

– К ним липнет всякий мусор. Люблю, когда руки чистые. Пойдем в постель?

– Нет. Максим, не знаю, понимаешь ли ты это, но ты – психопат и убийца. Ты и твои дружки.

– Не я, а мои друзья. Заметь, я лично не трогаю никого. А еще я понимаю, что если я перестану приводить им таких, как твоя Света и её дружок, они прирежут меня. И довольно скоро.

– И ты считаешь, что твоя жизнь дороже жизни Вадика?

– Кто такой Вадик?

Он даже не помнит, как зовут человека, которого они убили.

– Вадик – мужик, которому вы раскроили череп битой.

– А… этот? Ну, моя жизнь мне однозначно дороже, чем его.

– А Таня? Что она вам сделала?

Тут я снова заплакала.

Она так боялась. Она не хотела отходить от меня ни на шаг, а я бросила её. Оставила её одну! На съеденье бешеным псам…

Максим поднялся и пошел ко мне.

– Не трогай меня! – просипела я, выставляя вперед руки.

Он тихонько засмеялся. Ловко схватив меня за запястье, он завел мои руки за мою спину и прижался ко мне, обнимая, проводя горячими губами по моей шее:

– У тебя ведь никого не было после меня… Соскучилась?

– Нет, – шептала я, чувствуя, как сладкая патока предвкушения, растекается по моему телу.

Он запускает руку между ног, обращаясь с моим телом, как со своим, словно оно – продолжение его самого, и оказывается внутри меня, слыша мой тихий стон над его ухом.

– А говоришь, не соскучилась…

Тело не умеет врать, желание не умеет прятаться, вожделению нет нужды выдавать себя за ненависть. Он развязывает халат, обнажая мои самые сокровенные желания, заставляя меня забыть о том, какой же он страшный человек. И когда он поднимает глаза, я смотрю в них и вижу себя – податливую, горячую, сладкую, пряную. Он касается моих губ, он целует меня, пробуя на вкус мои страхи и сомнения. Я не знаю, как поступать правильно – ты мне скажи, что правильно, а что – нет. Я поверю тебе, как верит моё тело. Оно не знает, что ты искалечен, оно чувствует лишь, как ты прикасаешься к моей груди, как горячи, как нежны твои руки. Расскажи мне небылицы о том, как я нужна тебе, и я поверю. Слушай, как стонет под твоими руками мое тело, как слушается тебя моя страсть, как она льнет к твоим губам, рукам, как обжигает языками пламени твое тело. Чувствуй, как я таю в твоих руках, становясь прозрачной и гибкой. Как я становлюсь смиренной.

Смиренно и послушно.

Я принимаю тебя таким, какой ты есть.

За окном – предрассветные сумерки. Вся комната залита серым, делая мир плоским, создавая кругом тишину из цвета, словно весь мир стал глухим – мир нас не слышит и не видит. Мы обманули его, мы спрятались от него в темноте, и пока она не ушла, у нас еще есть немного времени. Комната пропахла сексом, наши тела пахнут друг другом и во тьме ночи мы уже привыкли ориентироваться по карте тела – его рука знает наизусть мою левую грудь, его губы – правую, а я могу по памяти нарисовать рельеф его рук. Какие они красивые, какие они нежные и жадные. Им все время хочется прикасаться ко мне – гладить, ласкать, изучать. Для них нет запретного, недозволенного, постыдного или грязного. Они воспринимают меня, как свою собственность и делают все, что хотят. И именно это в них самое прекрасное.

Он лежит на животе и делает вид, что спит. Я перевернулась – тихо, аккуратно, чтобы не спугнуть шаткое равновесие на границе ночи и дня. Вдруг, он и правда спит? Села, склонилась над его спиной, рассматривая правую лопатку. От одного вида мурашки бегут по спине, но мне не противно – мне больно смотреть.

«И началась самая увлекательная из охот…» – татуировка заканчивалась там, где брала начало правая лопатка, а под ней – исковерканное тело, изувеченная кожа, иссеченная глубокими, рваными порезами, которые складывались в жуткое окончание фразы, которую мне уже не забыть никогда.

«…охота на человека»

Эти три слова были вырезаны на молодой спине, чем-то похожим на охотничий нож с толстым лезвием и зазубренными краями.

– Как видишь, мое тело тоже далеко от идеала, – он поднял голову и посмотрел на меня. Я опустила глаза, словно меня застукали за чем-то развратным. Словно бы вся эта ночь не захлебывалась в разврате и нежности. Он улыбнулся, повернулся на бок, и, взяв меня за руку, притянул к себе. Я легла на подушку, прямо перед ним и он снова прильнул губами к моему правому соску.

– Подожди… – сказала я, пытаясь оторвать его от себя, но он тихонько сжал зубы, ровно настолько, чтобы я забыла на сотые доли секунды, о чем собиралась спросить. Я засмеялась. – Ну, постой…

– Я хочу тебя, – пробубнил он, не выпуская моей груди изо рта.

Я посмотрела вниз и улыбнулась:

– Я вижу. Расскажи мне.

– Лучше я еще раз поимею тебя.

– Какое пошлое слово.

Он оторвался от меня и вопросительно поднял брови:

– Поиметь?

Я кивнула.

– Оно не пошлое. Это люди зачем-то сделали его пошлым и измазали своими грязными языками. На самом деле ничего пошлого в нем нет – я имею тебя, я делаю тебя своей. Это акт завоевания. По мне так звучит прекрасно.

– Да, пожалуй, – согласилась я.

– Так что иди сюда, – сказал он, залезая на меня.

– Нет, нет! Расскажи.

Он остановился на полпути:

– Это обязательно?

– А раздвигать перед тобой ноги было обязательным?

Он довольно улыбнулся, сверкая жемчужинами зубов:

– Обязательно.

– Значит, это тоже обязательно.

– Если ты обещаешь потом раздвинуть ноги.

Я засмеялась. Мне нравилось такое общение – предельно откровенное, нарочито грязное. Но каждое грязное словечко, каждое развратное движение тела источало столько нежности, сколько не давал мне ни один из моих любовников.

– Обещаю.

– Ладно, – кивнул он, ложась рядом со мной. – Что именно ты хочешь узнать?

– По-моему, вопрос очевиден.

– Откуда это? – и он кивнул головой назад, показывая на свою спину.

Я кивнула, предчувствуя не самое радостное повествование. Но я хочу знать.

Он задумчиво смотрел на меня, разглядывая мое лицо, подбирая слова, сплетая из них понятную историю, которая уймет мой зуд любопытства. Я имею право знать.

– Наверное, – задумчиво начал он, – нужно начать не с моей спины.

– А с чего же?

– С кого, а не с чего. С моей матери.

– Все-таки дело в матери? – спросила я.

– Любая искалеченная психика, а мы ведь не сомневаемся, что у меня она именно такая? – он вопросительно посмотрел на меня и, глядя на красивые губы, растянувшиеся в лукавой улыбке, я улыбнулась вместе с ним:

– Не сомневаемся, – подтвердила я.

Он кивнул и продолжил:

– Так вот, любая искалеченная психика ребенка берет основу именно в матери. На мой сугубо личный взгляд. Моя мать… – он задумчиво скользнул взглядом по моему телу, но не увидел его. Он видел её. Видел её перед собой так же ясно, как и меня прямо сейчас, в ускользающих сумерках. – Моя мать была очень красивой женщиной. Хотя нет, правильнее будет сказать – привлекательной. Она притягивала к себе. Она была статной и хрупкой, как статуэтка. У неё была прямая спина и гордый профиль, правильные черты лица и гордая осанка с высоко поднятым подбородком. У неё был невозмутимый, холодный взгляд и красивый серый цвет глаз.

– У тебя её глаза? – спросила я.

– У меня уже не тот оттенок. У неё были глаза цвета стали – холодные, блестящие. Но, в общем, да, я унаследовал её внешность в большей степени, чем мой брат. Но у меня нет половины её природной грации. Я унаследовал лишь её чувство баланса и равновесия. Она была как герцогиня или княгиня. Она точно была королевской крови. А еще она презирала нас. Презирала нас всех – меня, моего брата и отца. Все из-за отца, в большей степени, хотя…

Максим задумчиво положил ладонь на моё бедро и повел её вверх, по внешней стороне, глядя на то, как она плавно пересекает округлость таза и ложится на мой живот.

– Кукла – так мой отец называл мою мать.

От этих слов мое нутро сковало холодом. Я посмотрела на его тонкое лицо и впервые за все это время увидела, что он похудел – по-юношески округлое лицо стало угловатым. Не сильно, не так, как у взрослых, но все же.

– Он выкрал её, – сказав это, Максим поднял на меня серые глаза и пристально посмотрел. Это был взрослый взгляд. Слишком взрослый для восемнадцати лет. – Она жила в другом городе. Отец туда приехал по делу. Увидел её и забрал. De facto, он просто заточил её в нашем доме и насиловал, но de jure это называлось браком. Она родила нас, но от этого её отношение к семейной жизни не изменилось. К тому времени отец уже сколотил состояние на металлургической промышленности и редко появлялся дома, поэтому всю ненависть, все презрение, что предназначались ему, пали на нас с братом. Не смотри на меня так, – сказал он, улыбаясь и застенчиво опуская глаза вниз. – Я уже говорил и повторюсь снова – она не насиловала, не била, не пытала нас. Она просто не замечала нас. Все наше детство прошло под калейдоскопом нянек, которые менялись так часто, что мы не успевали запоминать их имена. Она же ни разу не прикоснулась к нам. Я помню её как недосягаемое, бесплотное, совершенное существо, которое по странному стечению обстоятельств жило у нас дома. Она много читала и играла на скрипке. Она очень красиво играла. Мы с братом часто подслушивали. Она прекращала играть, как только замечала нас, поэтому мы навострились прятаться очень хорошо. Иногда мы целыми вечерами проводили за тем, что слушали скрипку и наблюдали за тем, как она двигается. Отсюда и пошла моя любовь к женщинам, мое восхищение ими. Понимаешь?

Я кивнула, глядя на то, с какой нежностью он гладит мой живот.

– И чем дальше женщина от принятых идеалов красоты, тем интереснее за ней наблюдать. Небольшие недостатки, крохотные неровности, неправильность линий – все это притягивает внимание, приковывает взгляд.

Он задумчиво гладил меня ладонью, пока, наконец, не заговорил снова:

– А потом приходил отец. Он заставлял её ужинать с нами, заставлял её говорить и рассказывать, как прошел её день. Заставлял нас рассказывать ему и ей, как мы провели время и чем занимались. И это было гораздо хуже, чем когда он насиловал её физически. Мы несколько раз слышали, как он это делает, и как она кричит. Егор тогда был еще совсем маленьким, но я уже кое-что понимал. Единственный раз, когда я с ней разговаривал – день, когда я явился домой с татуировкой на шее. Мне тогда было девять или десять. Мы с Белкой гуляли по центру…

– С Белкой?

– Ну… Это он продавал тебя на аукционе.

Я нахмурилась. Белка. Дурацкое прозвище. На самом деле воспоминания о том, как меня унижали было слишком свежим и болезненным. Я поджала губы, но Максим повернул к себе моё лицо:

– Так было нужно, Кукла.

– Не зови меня так.

– Почему?

– Меня это пугает.

– Ладно. Давай закончим на этом?

– Нет, – сказала я и упрямо подняла глаза. – Продолжай.

– Уверена?

Я кивнула.

– В общем, это фраза из её любимой книги. «Жук в муравейнике». Она знала – я читаю её книги, потому как больше мне эти слова взять неоткуда. Она сказала мне только одно – ты будешь так же несчастен, как я. А через неделю, в мой день рождения она повесилась.

Я открыла рот, глядя на то, как спокойно он говорит это. А он продолжал:

– Наверное, мой отец и правда любил её, ведь именно после этого он и начал сходить с ума. Увидев татуировку, он долго бил меня, выпытывая, что это и откуда я это взял. Я показал ему книгу, он прочел фразу до конца и решил, что её надо закончить. Взял нож и выгравировал остальное. На глазах у младшего сына. К тому моменту металлургический завод, которым мой отец владел на пару со своим родным братом, стал слишком велик, и его решили перенести за океан. Здания и рабочие площади опустели и стали ветшать. Но отец не продавал его. Никто не понимал, для чего он держит огромную площадь пустой и теряет огромные деньги. И однажды, когда плохое настроение и богатая фантазия моего отца совпали, он привез нас с братом на завод и оставил там на несколько дней. Забирая нас обратно, он говорил нам, что делает это для нашего блага. Потом он повторил это снова и снова. А потом он решил добавить собак. Так и родилась идея «Сказки». Он притащил туда моих друзей, и нас стало четверо – Я, Егор, Белка и Блоха. Со временем он стал приглашать и своих друзей, среди которых, кстати, были и родители Блохи. Они, мой отец и их друзья делали ставки на то, кто из нас первым решится убить псов, вместо того, чтобы убегать от них.

– А что же родители Белки?

– Он единственный детдомовец среди нас. Но ему было лучше бегать по заброшенному заводу, убегая от собак, чем жить детском доме, где его почти каждый вечер трахал пацан из старшей группы.

– И кто же из вас первый убил собаку?

– Первым пропал без вести отец Блохи. Потом другие друзья отца, приходившие смотреть на нас. А потом и наш отец потерялся. Благодаря адвокатам, которые из кожи вон лезли ради того, чтобы оставить имущество нам. Я, Егор и Блоха унаследовали империи своих отцов. Белка переехал к нам с Егором на ПМЖ. Но жить дома мы не захотели и обосновались на территории завода. Там и начали строить СВОЮ сказку. Неделю назад я полноправно вступил в наследство, и у меня уже есть кое-какие планы…

– Подожди… – сказала я глядя на то, как спокойно лицо молодого парня. – Я правильно тебя поняла? Ты… вы…

– Это уже не важно.

– Вы… пропали все? Все до единого? Пропали взрослые мужики, крупные бизнесмены, и никто не задал вопросов?

– Не все. Брат отца и один из его друзей еще живы.

– И где он?

Он посмотрел на меня с каким-то странным блеском в глазах:

– Ты видела его.

– Когда? Где? – спросила я, чувствуя, как к горлу подступает ком.

– Когда заперлась в Газели. Псих – наш дядя.

– Но, как же…

– Все это время он молчаливо наблюдал за тем, как нас бросают на корм собакам. Он не был сумасшедшим, как мой отец или его друзья. Он был единственным вменяемым человеком среди психов. И редкостным трусом. Этот человек все понимал. Понимал, но молчал. Позволял издеваться над нами. И я решил, что раз ему так нравится смотреть, пусть смотрит из первых рядов. Пусть видит это до конца своих вшивых дней, живя, как собака, питаясь человечиной. Пусть…

Не знаю, что меня больше всего напугало – то, с каким спокойствием он все это рассказывает или то, как блестят его глаза при мыслях о своих планах на будущее. Или мне просто не хотелось иметь ничего общего со всей той грязью и мерзостью, что творилась и продолжает твориться в его жизни по сей день. А может, все это просто стало последней каплей. Внезапно мне в голову пришла мысль об убийстве – дождаться, пока он уснет и придушить его подушкой. Отравить, зарезать, проломить череп. Вот прямо сейчас лишить мир этого жуткого психа, чтобы он никогда больше…

Я не смогу. У меня рука не поднимется. У меня не хватит смелости.

Я поднялась с дивана и накинула на себя халат – внезапно и резко мне больше не захотелось, чтобы он видел меня, прикасался ко мне, и посмотрела на Максима – он поднялся и сел на диван. Глядя на то, как я судорожно закрываю свое тело, начал меняться в лице – брови сдвинулись к переносице, в глазах вспыхнул ледяной холод, который острым лезвием скользил по мне, пытаясь понять, что же я, черт возьми, делаю.

Такой красивый снаружи, и такой гнилой внутри.

– Кукла, вернись на место, – сказал он, и в его тихом голосе зазвенело нарочитое спокойствие, такое же фальшивое, как и вся его благополучная жизнь.

– Я тебе не Кукла, и где мое место, решать не тебе.

– Я сказал…

– Уходи, – сказала я, чувствуя, как страх физически начинает душить меня. – Пожалуйста.

Он посмотрел на меня, затем опустил глаза вниз и долго кусал нижнюю губу, молча хмурясь и думая, что же ему делать со всем этим. А я стояла и боялась. Это ночью все кошки серы, а сейчас, когда первые лучи утреннего солнца ложатся на его спину, выхватывая из серого полумрака красивое лицо и подсвечивая его силуэт, я вижу, что совершила ошибку. Ох уж эта блядская часть женской сущности – сначала она берет верх, и ты идешь у неё на поводу, будучи абсолютно уверенной, что поступаешь правильно, а даже если и нет, ты всегда сможешь убедить себя в обратном, но, уже надевая на себя трусики, ты начинаешь жалеть о том, что сделала. Прячешь глаза, кусаешь губы, ищешь и не находишь слов. Наступает утро, тьма уходит и день безапелляционно, безжалостно показывает тебе вещи такими, какие они есть. Он тычет тебе в лицо фактами – грубыми, мерзкими – и не желает даже слушать то, что ты там несешь в свое оправдание. Это ночь – всепрощающая, добрая и ласковая, а утро – циничное и грубое, с прокуренным голосом и мерзким нравом.

– Не думал же ты, что мы будем жить долго и счастливо? – спросила я глядя на него. Он поднял голову и посмотрел на меня и под ледяным взглядом серых глаз я понимаю, что именно меня так пугает. Кукла. Безумное, лишенное души слово, отражающее лишь принадлежность вещи своему хозяину, но не любовь. Я не знаю, что такое любовь, но ты принадлежишь мне. Доведенное до абсурда чувство собственности.

– Об этом ведь говорил тот врач, что смотрел меня? Он был другом твоего отца? Он все знал? Он говорил – не повторяй ошибок своего отца. Так ведь? Он имел в виду меня?

Максим тихо засмеялся, а затем встал и начал одеваться. Когда с одеждой было покончено, он подошел ко мне очень близко, и на какое-то мгновение я была уверена, что сейчас он ударит меня. Но он наклонился и поцеловал меня в губы. Не сказав ни слова, он пошел в коридор и начал обуваться.

– Максим.

Он обул второй ботинок, разогнулся и посмотрел на меня. Взгляд его был до ужаса внимательным и спокойным.

– Ты говорил, что исполнишь мое желание.

Он кивнул. Молча.

– Я хочу, чтобы Фриде перестали приносить платок.

Он вопросительно вскинул на меня брови.

– Отпусти Психа. Свое он уже получил сполна. Помести его в хорошую психлечебницу и пусть он живет там до конца своих дней. Судя по всему, ему недолго осталось.

Максим посмотрел на меня, потом его губы раскрылись, словно он собирался сказать что-то, но тут же закрылись. Я смотрела на него и в голове моей звенела мысль – убей его. Убей и прекрати то, что они творят. Закончи СКАЗКУ.

Максим кивнул, повернулся, открыл дверной замок, нажал ручку, открыл дверь и вышел. Дверь послушно закрылась за ним, оставляя меня совершенно одну.

Я стояла посреди комнаты и куталась в халат, чувствуя себя отвратительно. Все я сделала неправильно, все не так – криво, косо и через жопу, мать твою. Наверное, поэтому у меня такое чувство, будто я беру на свою совесть все последующие жизни, которые заберет «Сказка». Возможно, так и было.

Какой же ты жуткий человек, Максим. Какой же страшный человек.

Самый удивительный и самый прекрасный урод из всех, что я когда – либо встречала.

Я подошла к двери и закрыла замок. Еще долго я стояла, глядя в спину уходящему от меня ужасу, который имел вид человека, но не был им по своей сути. Потом я подошла к сумке, которая, как и всегда, лежала в прихожей и запустила руку в раскрытую пасть кожаного мешка. Там, среди кучи ненужного хлама из ключей, документов, телефона, пластиковых карт и наличных, пачек жвачки и презервативов, я, наконец, нашла то единственное, что имело ценность – черный матовый браслет. Я повертела его между пальцев, сжала податливую резину, чувствуя сквозь прогнувшуюся оболочку твердый кусок металла, размером всего в несколько миллиметров. В последнее время я стала часто делать это – брать его в руки, вертеть, сжимать, нащупывать твердый металл под мягким ободом. Это давало мне то, что больше не давало ничего в этом мире – трезвость. Как только я путалась в чем-то, как только мне казалось, что я собираюсь сглупить, или просто в моменты, когда мне решительно нужна помощь, я брала в руки браслет. Это стало неким ритуалом, который работал безотказно и всегда давал то, что мне нужно – ясность мышления. Он напоминал мне, что есть второстепенно, а что – важно. Он правильно расставлял в моей голове вещи, деля их на средства и цели, не позволяя им путаться и меняться местами. Он не давал мне забыть истинную суть вещей. Потому что я не хочу забыть. Я хочу помнить, что такое настоящий страх, настоящее унижение, настоящая боль.

Не страшно идти в кабинет начальника, даже если знаешь, что тебя ждет оглушительный мат и урезание премии. Страшно – это когда за тобой гонится каннибал.

Не стыдно ездить на дешевой машине, которую презрительно мерят взглядом все твои соседи. Стыдно – это когда твой голый детородный орган видит две сотни незнакомых мужиков.

Не больно сломать ноготь. Больно – это когда тебя со всей силы бьют ногой по печени.

Суть вещей. Важное и второстепенное. Не путать. Не забывать.

Не забывать.