Настоящим доношу, что согласно Вашему устному распоряжению, мною, майором милиции Тисеватым, был произведен осмотр территории, принадлежащей ТОО “Радон”.

Данное товарищество, возглавляемое гражданином Р.Г. Матвеевым, инвалидом с детства, занимает территорию в 1 га и арендует на ней недостроенные подземные сооружения, ранее предназначавшиеся для запасного командного пункта штаба Московского округа ПВО. Я, вместе с моим заместителем по следовательско-розыскной работе, капитаном Боровым, а также командиром батальона дорожно-постовой службы ГАИ майором Охиным, осмотрел подземные помещения, в которых члены ТОО “Радон” выращивают грибы (шампиньоны), а также разводят нутрий для выделки меха. Все животные питаются отходами клинского мясокомбината, что подтверждается имеющимися в наличии документами и опросом обслуживающего персонала. Ничего противозаконного в деятельности ТОО “Радон” не обнаружено…»

– Ч Т Д, что и требовалось доказать, – вздохнул Еремеев, возвращая Махалину копию рапорта. – Либо этот майор Тисеватый пробковый дуб, либо получил на лапу. Не исключены и оба варианта, вместе взятые…

– Успокойся, Олежек! Как говорил одесский парикмахер, – «всех не переброишь». Всех не переловишь. И помни, что любой офицер живет только восемь лет: семь – до школы, и год на пенсии. Так что до инфаркта тебе восемь месяцев осталось. Живи и радуйся. Тем паче, что ты яхтой, говорят, обзавелся. Извини за нескромный вопрос, на какие шиши?

– На бабушкино наследство.

– Она у тебя в Монте-Карло с папой Карлой проживает?

– Ага. Из «новых русских»… В последний раз спрашиваю – на дело пойдешь со мной?

– Ты, Олежка, все в Карацупу наиграться не можешь. Тебя на подвиги тянет. Но любая твоя акция против «Радона» – преступная самодеятельность. И отвечать в первую голову будешь ты, а не они.

– Вот это-то самое непостижимое!

– Постижимое. Закон нужно чтить с обеих сторон.

– Можешь добавить: закон суров, но это закон.

– Вот именно.

– Тогда ответь, что первично – действие по утверждению закона или закон по утверждению действия?

– Знаешь, вас в вашем заочном юридическом хреновато учили праву…

– Зато тебя великолепно научили обвеховывать свой зад.

– Чем больше бумаг, тем чище жопа. А ты весь век ходи в засранцах.

– Ну, спасибо, уважил.

– Заходи. Когда деньги будут. Привет папе Карло и бабушке!

Зато Артамоныч, радостно встретивший его в общаге на Стромынке, на тот же вопрос, пойдет ли он на дело, сказал, не мудрствуя лукаво:

– А куда ж я без вас, Олег Орестович, денусь?

Еремеев усмехнулся, представив, что сказал бы о нем Махалин: «Индивид, выбитый из сетки ролевых отношений!» Право, их неплохо учат там, в Высшей школе МВД…

Он снова выдал Артамонычу пистолет, заметив себе, что сие действие квалифицируется, как незаконное хранение оружия и организация вооруженной банд-группы. Нехилый срок за такое светит.

– На мокрое дело пойдем? – опасливо спросил помощник.

– Пока от тебя требуется одно: позвонить из телефона-автомата вот по этому номеру и назначить место встречи.

В телефонной будке они слушали трубку вместе. Все тот же завораживающий голос Анастасии назвал новому «клиенту» новое место встречи: ворота Немецкого кладбища со стороны Новой дороги.

– Все, что от тебя требуется, – наставлял Еремеев Артамоныча, – взять на прицел санитара в салоне. И все. До моих распоряжений. Шофера беру на себя. И еще вот это возьми.

– Что это?

– Шприц-тюбик с успокоителем. Кольнешь ему потом, чтоб не дергался.

Коробка со шприц-тюбиком, изъятая у Леонкавалло в «Орбисе», оказалась незаменимым дополнением к их двум стволам.

Все шло как нельзя лучше: пока Артамоныч поджидал в кирпичных готических воротах «стюардессу Харона», Еремеев занял позицию в щели между оградой и цветочным киоском. Весь народ в этот поздний вечерний час толпился на остановке трамвая, так что пространство перед воротами Немецкого кладбища было совершенно безлюдно. Единственное, что его смущало: Анастасия могла увести клиента к другим воротам – к Главным. Но санитарная «Волга» остановилась, как по заказу, у цветочного киоска. В тот самый момент, когда Шарпей, а это был снова он, распахивал дверцу перед Артамонычем, Еремеев вышел из-за киоска и, оттолкнув оторопевшую Анастасию от передней дверцы, сунул пистолет в открытое окно кабины:

– Из машины! – скомандовал он шоферу. – Руки на капот!

Артамоныч наставил свой «браунинг» на Шарпея, и тот получил совершенно иное указание:

– В машину! Руки на затылок!

Если водитель послушно вылез и уперся в пыльный капот, даже растопырив пальцы для вящей убедительности, то санитар замешкался, и Еремееву пришлось повторить распоряжение, ткнув стволом в толстую спину.

– Шарпеюшка, прошью насквозь. Не дури!

Санитар нехотя влез, держа руки на шее.

– Ручонки повыше! На носилки ложись. Лицо вниз.

Анастасия благоразумно застыла, как в детской игре «Замри!». Она тихо ойкнула, когда игла шприц-тюбика вонзилась сквозь юбку в ягодицу. Шарпей же взвыл благим матом, должно быть, Артамоныч по неопытности угодил в седалищный нерв. Из-под левых подмышек и у санитара, и у шофера вытащили по «макару». Анастасию, покорно обмякшую и безразличную ко всему на свете, усадили на ее законное место рядом с шофером. Шофера предупредили, что если он не хочет заиметь две лишние дырки в башке, путь везет без фокусов, на что он охотно согласился:

– Мы люди маленькие, куда сказали, туда и повезем.

– Обратно едем. К шефу! Понятно?

– Чего ж не понять. Дорожка накатанная.

Шарпею, учитывая массу тела, всадили для большей надежности еще одну дозу.

Белая «Волга» с красными крестами на бортах стремительно неслась по Ленинградскому шоссе. Дальнейший план действий Еремеев представлял себе довольно смутно: «Проезжаем на территорию. Останавливаемся у белого коттеджа. Шоферу укол. Входим в дом. Карину в машину. Гербария в заложники и вместо Шарпея – в салон на носилки. Выпихиваем водителя и Анастасию. Я за руль, Артамоныч рядом. К воротам. Вот здесь самое сложное. Непонятно, кто их открывает. Похоже, с дистанционного пульта. Выбежит охрана – огонь на поражение. Но тогда шансов немного, у них автоматы. И сколько их? Нет, стрелять нельзя. Гербарий заложник. Сам открыть прикажет. Знать бы его в лицо… Карина подскажет. Ладно, прорвались, что дальше? Гербарию пулю в затылок, машину в озеро… Ох, крутая уголовщина выходит. Не стрелять, но вместе с машиной гниду в озеро… Главное обезглавить эту контору… Три авиабилета до Симферополя – и первым утренним рейсом… Хорошо бы!.. Но пока эти проклятые ворота проскочить нужно… Не думать ни о чем расслабляющем. Только вперед. Внезапность и дерзость – крылья победы».

Еремеев внимательно следил за дорогой. Пока все было хорошо знакомо: проскочили Химки, Зеленоград, Ложки… За Черной Грязью свернули направо. Пошла грунтовка в объезд солнечногорского полигона курсов «Выстрел»… Стемнело, когда фары «санитарки» вперили свой пристальный свет в зеленые железные ворота, на которых Еремеев мысленно начертал: «Каждому – свое». Длинная стальная створка медленно откатилась на роликах в сторону, рождая в напряженных мозгах Еремеева и Артамоныча одну и ту же тоскливую мысль: «Хрен отсюда выскочишь на машине». Только бы Гербарий оказался на месте. Шофер подкатил к тому самому крыльцу – у левой, служебной, половины коттеджа и тут же, через лючок в перегородке получил порцию «успокоителя».

– Сидеть смирно! – напутствовал его на прощание Еремеев. Никто к ним не вышел, хотя в окнах горел свет. Правое – парадное – крыльцо манило полуоткрытыми дверями с подсвеченным витражом. Туда и направились, сжимая в карманах пистолеты. Они вошли в тамбур бесшумно – ноги приятно пружинили по ворсу пластикового – под газонную траву – паласа. Еремеев решительно нажал бронзовую ручку в виде орлиной лапы, сжимающей яйцо. И в ту же секунду под ногами что-то щелкнуло, полик тамбура раскрылся, и оба непрошеных визитера улетели в темень бетонного подпола. Падали недолго, но больно; хорошо, что дно ловушки было выстлано губчатой резиной. Створки над головой сомкнулись.

Еремеев не успел осознать ужас своего положения, как стальная решетка, наехавшая откуда-то сбоку, крепко придавила его и Артамоныча к сырой кирпичной стене. Нечего было и думать, чтобы вытащить из кармана оружие.

Вспыхнул свет.

– Так-а-ак… Кто это к нам пожаловал? – услышал Еремеев знакомый голос. Леонкавалло стоял перед решеткой, внимательно изучая добычу.

– В ярославскую тюрягу залетели гулюшки, – пропел он на частушечный мотив. – Залететь-то, залетели, а оттуда – фуюшки! С прибытием вас, господин следователь! Не ушиблись?! Приношу извинения от имени хозяина дома, но принять он вас сегодня не сможет…

– Отчего же, отчего же… – За спиной Леонкавалло появился невысокий худощавый старик в черном кожаном пиджаке при белой сорочке.

– Опять вы без бронежилета, Герман Бариевич?! – пожурил его телохранитель. – Ведь у них еще не изъято оружие.

Он просунул руку в ячейку решетки и без труда вытащил из карманов пленников пистолеты.

– О! Мой! Вернулся, голубчик, – поцеловал он свой «браунинг». – А я уж думал с концами.

– Ну, теперь проводи гостей в кабинет, – распорядился Гербарий. – Я надеюсь, они расскажут о цели своего необъявленного визита… А впрочем, начнем, пожалуй, с господина Еремеева. Вы не против, Олег Орестович? Кстати, какое чудненькое у вас отчество для следователя ФСК, простите, МУРа, так и хочется произносить Арестович.

Решетка отъехала, и Еремеев смог вздохнуть полной грудью. Леонкавалло отконвоировал его по узкой лестнице вверх следом за хозяином дома. Они поднялись в полуосвещенный кабинет, черный, как фотолаборатория, отчасти и напоминавший лабораторию, но не фотографическую, а биологическую: микроскоп на столе, какие-то склянки… Бросился в глаза череп-пепельница. Чье несчастное вместилище мозга наполняется теперь сигаретным пеплом и окурками? И кто будет стряхивать сгоревший табак в его, еремеевскую, черепушку? Уж конечно же Леонкавалло не откажет себе в удовольствии поставить новую пепельницу где-нибудь в своем сортире…

Самым примечательным в кабинете было то, что окна в нем заменяли два больших экрана плоских японских телевизоров. На одном из них беззвучно бежала панорама соснового бора, словно в окне мчавшегося вагона, в другом мелькали крылья чаек, мачты яхт, вскидывались пенистые волны с рокочущим стереошумом прибоя, как будто эта сторона кабинета и в самом деле выходила на море.

– Садитесь. Чай? Кофе? Коньяк? Или боржоми? Пиво? Йогурт? Есть прекрасная болгарская буза. Знаете что такое буза? Что-то вроде густой браги… Да не стесняйтесь, вы же не у следователя на допросе!

– Дайте хоть оглядеться…

Тихо шелестел кондиционер, так что казалось из «морского окна» веет самым настоящим ветерком.

– Я закурю с вашего позволения, – Гербарий подвинул буковую подставку для трубок, обшитую кожей. Только тут Еремеев как следует разглядел лицо Германа Бариевича: оно было все оттянуто к низу – уголки губ и глаз, мешки, щеки, как у летчика в крутом вираже. Казалось, земля притягивает этого человека с особой силой. Гладко-выбритое лицо почти не выдавало его возраста, если бы не седой ежик и красноватые подглазья, их открывали оттянутые виски. В остальном оно было вполне приятным, маска постоянных раздумий придавала ему благородство ученого мужа.

– Я ни о чем не буду расспрашивать вас, Олег Орестович, – хозяин кабинета сосредоточенно придавливал табак в трубке мельхиоровой лопаточкой, – ибо знаю о вас практически все, что мне нужно. И даже то, что не нужно: от номера приказа, коим вы уволены на пенсию, до размера камня, который сидит у вас в желчном пузыре… Но это к слову… Кстати, его надо удалять. И вместе с пузырем. Это пустяки. Если доверитесь, я это сделаю как-нибудь… Н-да! Простите мне совершенно праздное любопытство, и поверьте, оно не имеет под собой никакого практического смысла! На кого вы работаете? Вот сейчас в новом вашем качестве – на родные органы? На ФСК? На ГРУ?..

– В новом своем качестве я работаю только на самого себя.

– Но ведь ваши коллеги приезжали ко мне по вашей, так сказать, наводке?

– Судя по их отчету, это скорее ваши коллеги, чем мои…

– Вот как? Интересно! Что же они там написали?

– Они написали, что ваша богоугодная фирма занимается выращиванием шампиньонов и нутрий в полном соответствии с законом.

– Ну, они, конечно, резко сузили спектр нашей деятельности. Однако в главном – правы: мы работаем во благо обществу и государству. Вы не согласны? – Герман Бариевич пыхнул медовым дымком раскуренной трубки.

– Нет.

– Напрасно. Давайте договоримся так: если вы на все мои аргументы три раза скажете «да», то это тройное согласие дезавуирует ваше «нет». Итак, согласны ли вы с тем, что людям, которые решились на самоубийство, совершенно не нужны их почки, хрусталики, мозговые оболочки и прочие органы, в то время как другие люди, которые очень хотят жить и должны жить, обречены на гибель или слепоту из-за болезней этих органов. Так вот, согласны ли с тем, что такое положение вещей в природе и обществе несправедливо?

– Да.

– Прекрасно. Один-ноль в мою пользу… Кстати, зря вы от всего отказались. Чашечка жасминового чая вам бы не повредила. Заказать?

– Если я скажу «да», это не будет считаться два-ноль в вашу пользу?

Герман Бариевич рассмеялся.

– Нет, конечно!.. Вы молодец, не теряете чувства юмора даже в гробовых ситуациях…

Второй аргумент: народ, население, популяция нашей страны на грани, а может быть, за гранью физического вырождения. Вы знаете, что каждый шестой призывник в армии – дебил в той или иной степени. Каждый третий – пьет, и как пьет. Ну, статистику по алкоголизму и преступности вы лучше меня знаете. А бомжи – живые трупы, рассадники всех мыслимых и немыслимых инфекций. У государства нет средств сейчас на их лечение, содержание. И неизвестно, сколько лет пройдет, пока они появятся. Но каждый день множит язвы, заразу… Ну, вы сами, как бывший медик, не можете не согласиться, что ни один из пороков нашего общества не только не приостановлен, но, напротив, прогрессирует с бешеной скоростью. Вы согласны со мной, что вырождение нашего этноса происходит на генетическом уровне и нужны действенные радикальные меры?

– Да.

– Вот теперь два-ноль… Вы как хирург понимаете ведь, что, отсекая гангренозный орган, вы спасаете все тело, весь организм. Увы, вырождение нации выхлестнуло за рамки абстрактного гуманизма. Народ надо спасать хирургическими средствами. Социальная хирургия – вот то, чем занимается «Эвтанатос». Можно грубее сказать – социальная ассенизация. Мы подбираем отбросы общества, гниение которых заражает здоровые слои. Мы подбираем в прямом смысле – в стельку пьяных мужиков и баб – с тротуаров. Никакой ЛТП их не спасет. Женский алкоголизм вообще не излечивается.

– Но кто-то из них, может быть, просто перебрал свою норму. Случайно упал. У него жена, дети…

– Бросьте… Мы-то видим, что это за типаж. Чаще всего забираем завсегдатаев вытрезвителей. На них уже пробы негде ставить… Привозим вокзальных шалашовок – это самое что ни на есть биологическое оружие. Брошенные дауны и дебилы…

– Постойте, но все это уже было. Люди Гиммлера уже очищали арийскую расу от психбольных, уродов…

– И до Гиммлера было! В Спарте сбрасывали со скалы неполноценных младенцев. И уж если быть объективным, что бы там ни визжали об общечеловеческих ценностях, то генетика немецкого народа ныне значительно чище и лучше, чем у их спившихся победителей. Так давайте спасать победителей, а не разглагольствовать о том, что всякая жизнь есть абсолютная ценность. Не всякая! И вы это прекрасно знаете, как знаете и то, что земной шарик скоро не в состоянии будет прокормить человеческую биомассу. Ага, вас покоробила «человеческая биомасса»! Ну а чем лучше «народные массы», которые не сходили с уст наших правителей? Вслушайтесь только – на-род-ные мас-сы. Рвотные массы… Так вот, я, вы уже, конечно, приклеили мне ярлык неомальтузианца, мизантропа и кого там еще из большевистской терминологии? Ладно, я утверждаю, прогнозирую, обещаю, что к середине двадцать первого века, если нашу биомассу не проредят войны и эпидемии, каждому землянину, каждому нашему сопланетянину придется проходить после сорока или пятидесяти лет специальную аттестацию на продолжение своего биологического существования. А каждой половозрелой человеческой особи – получать репрокарту, то есть разрешение на производство потомства. И так будет, черт побери! И в этом нет ничего ужасного. Привыкнут все, как привыкли когда-то к талонам на колбасу. Вы согласны со мной, что так и будет?

– Возможно. Я не футуролог. Но если и будет, то, как вы сами заметили, – под контролем государства и в рамках закона. А не подпольно, как это делаете вы.

– Я бы рад неподпольно! Да где у нас нынче государство? И что ей, этой своре перекрасившихся коммуняк, генетическое здоровье народа? Они даже стратегический резерв донорской крови спустили… Я сейчас один, в лице своей фирмы, делаю для России больше, чем нынешний Минздрав и ваше МВД, вместе взятые! Sic! Один бетапротеин чего стоит… Кстати, что вы сделали с тем препаратом, что вернулся из Венеции?

– Высыпал в унитаз как наркотик.

Герман Бариевич схватился за голову и отнюдь не театрально:

– Вы варвар! Лучше бы не говорили!.. Боже. Год работы…

– Там не было этикетки, что это бетапротеин.

– Только это вас и спасает… Ладно. Если будете себя хорошо вести, вы узнаете, что это такое. А пока – согласны ли вы со мной в том, что моя деятельность носит объективно полезный для общества и государства характер?

Еремеев не торопился сказать свое последнее «да». Проблема трансплантационного донорства – скользкая штука. Сотни философов, медиков, богословов, юристов во всем мире пытаются ее решить, доказать или опровергнуть моральную приемлемость исцеления одного человека за счет здоровья другого, тем более ценой жизни донора, каким бы мерзавцем он ни был. Сам же никогда всерьез о ней не задумывался, пока не угодил в лапы практического милосердия…

– Я подчеркиваю слово «объективно», то есть независимо ни от каких религиозных и моральных догм.

– Если говорить о принципе чистой целесообразности, то – да.

– А если без «если», без оговорок?

– Верующий человек не может принять такую «чистую целесообразность».

– А вы верующий?

– С некоторых пор.

– Понимаю. Так вот, Бог согласно одному из доказательств бытия Божьего и есть Высшая Целесообразность. Не верите? Это ведь не мое изобретение. Это многие отцы церкви утверждали… Так вот, я – скальпель в руке Божьей.

– На мой взгляд, вы скальпель в лапе Люцифера…

– Может быть, и так. Но заметьте – этот Люцифер не трогает праведников. Уничтожается только порок – алкоголики, бомжи, ворье, гомики, дебилы… А, Б, В, Г, Д – в алфавитном порядке.

– С таким алфавитом можно и до Е и Ж дойти.

– Если будет надо, дойдем и до Э, Ю, Я.

Еремеев покосился на «керамизированный» череп.

– А этот к какой букве относился?

Герман Бариевич невесело усмехнулся.

– К букве «Д».

– Дебил?

– Много хуже. Доносчик. Это череп стукача, по доносу которого погиб мой отец. В ваших глазах это, конечно, незаконная акция, самосуд… Но справедливость все-таки восторжествовала. С моей помощью. А вообще я в своей жизни совершил только одно по-настоящему уголовно наказуемое деяние. Студентом экспроприировал в сберкассе пятьдесят тысяч рублей. Я взял их как компенсацию у государства за убийство моего отца. Поверьте, его жизнь стоила много дороже… И не вздумайте меня осуждать, господин следователь. Вы ведь тоже совершили нечто подобное, шантажировав мою сотрудницу на тридцать тысяч зеленых. Почему такая странная сумма? Просили бы уж все пятьдесят. Или столько вы стоите как следователь? Право, я положу вам больше. Сорок тысяч в год. Вместе с тринадцатой зарплатой. Вы нужны мне и не смейте отказываться по «моральным причинам». Мы с вами – сиамские близнецы. Даже в астрологии совпали: оба – Стрельцы. А Стрелец в Стрельца стрелу не пускает… Мне нравится ваш послужной список. Мне нравится, как вы лихо обштопали моих людей. А они – не мальчики в крутых делах. Мне нравится ваша везучесть и ваша смекалка. Мне нужен такой человек в службу безопасности. Ваша должность будет называться референт службы безопасности. Советник. Вы будете пробовать на зуб решения моих мальчиков. Искать в них слабые места и подсказывать, как их, эти слабые места, укрепить. И все. Это государство не ценит такие мозги. А я – ценю.

– Вас не смущает, что я работал против вас?

– Не против меня. Ведь вы пытались вернуть себе Карину, не так ли? Вы ее получите. И я буду посаженным отцом на вашей свадьбе. Самые преданные друзья получаются из бывших врагов. Ну что, вы не ожидали такого поворота событий?

– Не ожидал.

– У вас есть ко мне еще какие-либо вопросы?

Еремеев втянул ноздрями ароматный дымок, которым попыхивала трубка его нечаянного благодетеля: «клан» или «амфора»?

– «Амфора», – угадал чуть заметное его движение Герман Бариевич. – Признаю только этот табак… Ну что вас там еще тревожит?

– Мне не дает покоя один, ну… чисто профессиональный вопрос. Зачем понадобился такой маскарад с этим пауком-птицеедом?

– Ах, с этим милым паучком!..

– Все, что проделал этот милый паучок, мог сделать и Ковальчук гораздо быстрее и проще.

– Не знаю, вправе ли я об этом говорить. Но это, как говорит сегодня молодежь, – БДТ. «Было до тебя…» Между Леоном Игоревичем и вашей будущей супругой существовали, как бы вам сказать, романтические отношения. По этой причине он отказался выполнить мое приказание. Это был первый отказ с его стороны, и я его понял… Конечно, было жестоко давать ему такое поручение… Признаюсь, меня очень встревожило, что Карина засветилась в ФСК. Это не МВД, где у меня все схвачено. Вы своим звонком доставили нам немало треволнений. И тогда убрать Карину вызвался Радик. О, в этом тщедушном тельце живет дух отчаянного храбреца. Камикадзе! Он всегда брался за невыполнимые вещи… Впрочем, та операция была не самым головокружительным его делом. Он вытворял и не такое…

А костюм паука-птицееда он придумал сам. Люди боятся пауков и всяких насекомых… Физически с ним легко справиться. Безногий карлик. Тьфу. Ногой отшвырнул. Но когда на вас движется мохноногое страшилище… О! Испугать – победить.

Радик бесстрашен. Я не могу рассказать вам всего, но поверьте, мое дело обязано его бесстрашию в некоторых весьма роковых моментах.

И упаси вас, Господь, чем-нибудь обидеть этого человека!

Герман Бариевич обстоятельно выбил трубку о череп бренного врага.

– Идемте, я проведу вас к Карине. Для нее будет потрясающий сюрприз.

– А мой…

– Ваш человек накормлен и отдыхает. Его судьба, так же как и ваша, будет зависеть от вашего решения. Надеюсь, это столь очевидно, что вы не воспринимаете как шантаж?

– Очевиднее некуда.

– Не будем терять времени.

Они поднялись, и Герман Бариевич провел его на второй этаж.

– Левая дверь. Там у меня – кунацкая. Комната для друзей.

Сердце билось в ритме румбы. Собравшись с духом, Еремеев переступил порог и прикрыл за собой мягкую обитую с обеих сторон дверь.

Карина в своем любимом черном кимоно сидела в плетеном кресле перед фальшивым окном-экраном.

– Добрый вечер, пани Табуранская.

Она встала, изумленно хлопая тяжелыми от туши ресницами, села, потом еще раз встала, подошла к Еремееву и недоверчиво пробежала руками по его лбу и щекам.

– Вечер добрый, пан капитан…

Так они здоровались там, в Севастополе… Он поцеловал ее под пушистый завиток за ухом. Она уткнулась подбородком в плечо.

– Ты почему сбежала?

Она вдруг вырвалась, упала в кресло, стукнула себя кулаками по выскользнувшим из-под кимоно коленям и рыдающе вскрикнула:

– Я не знаю, не знаю, не знаю!!! Это было как наваждение! Я прослушала ту кассету, и вдруг стало страшно, как тогда, когда выбежал этот паук…

Она спрятала лицо в ладони, и волосы ссыпались роскошным водопадом на руки и колени. Он присел рядом, обнял и стал водить пальцем по голой коленке, сдвигая, сбрасывая с нее черный шелк восточного одеяния и пряди волос.

– Как там Дельфик?

– Зажило все как на собаке…

Они говорили друг другу обыденные, ничем не примечательные слова, но за каждым из них крылась бездна невысказанной нежности, и только они это чувствовали, и только они понимали глубинный смысл этих самых расхожих будничных фраз. Так из чужих – латинских – букв на международном телеграфе – складываются родные слова…

Он не раз замечал, как менялось в ее присутствии его зрение. Все, на что падал взгляд, становилось вдруг преувеличенно важным и очень непростым, значимым, наполненным щемяще-тревожным чувством, как будто все окружавшее их в эту минуту – дома, улица, люди, стены, столы, пепельницы, разбросанные вещи – тайно или явно приобщались к ним, соучаствовали с ними в их прекрасной и тревожной игре.

Многие женщины отдавали ему свое тело. Он был в том возрасте, когда ровесницы уже переставали волновать мужское воображение. Может быть, поэтому Карина, ее тело, по-детски розовое и смугловато-зрелое одновременно, с его звериной тайной женской плоти, ввергало его в приступы исступленной, безрассудной, всепожирающей страсти. Подобной ночи, проведенной почти что на эшафоте, ему не довелось испытать даже в Афгане. Он так и не решил, что скажет Гербарию завтра, и потому каждая клеточка его тела прощалась с жизнью и молила о ней. При мысли о том, что завтра его оскобленный костяк будет дергаться в бассейне с пираньями, что он, Олег Еремеев, просыплется в черный пакет струйкой костной муки, в жилах его закипела кровь, и он торопился отлить в изложнице ее тела свое подобие… Никогда еще в черных стенах белого коттеджа, в мрачном царстве Танатоса, не бушевал так обреченный Эрос.

С тихим стоном она приняла его последний дар и, счастливо обессиленная, уснула.

…Под утро она проснулась от нежных толчков набухающей плоти мужа (мужа! – она не сомневалась в том больше), потянулась, прогнулась и со сладким вздохом впустила его в свое грешное лоно, и закачалась, задергалась, задрожала в древнем танце Наколотой Бабочки…