Утром обитателей подземной камеры разбудил гул и лязг кухонного элеватора. На фибровом подносе дымился бачок пшенной каши и три куриных окорочка. Это было последнее мясо, которое Еремеев отправил в рот. С этого дня он стал убежденным вегетарианцем.

Сразу же после завтрака вчерашний санитар, по кличке Шарпей, развел их на работы. Первым делом они заглянули в бетонный отсек с красной пятеркой, намалеванной на железной двери. Еремеев легко определил в ней предоперационную. Сама операционная находилась, как видно, за матовой стеклянной перегородкой. Здесь работал кондиционер, и дышалось значительно легче, чем в их камере.

– Посидим пока, – присел Шарпей на кушетку, застланную рыжеватой больничной клеенкой. Они были вдвоем, и Еремеев рискнул завести разговор, который продумал ночью.

– А женщин здесь держат?

– В обслуге, кроме Анастасии, никого нет. Даже повар мужик.

– А не в обслуге?

– Ну, только те, которые как клиентки.

– И часто они попадают?

– Не. Все больше мужчины. Ты поменьше спрашивай вообще-то. Дольше проживешь, – мрачно посоветовал Шарпей и собрал на лбу мясистые складки, из-за которых и получил прозвище. Еремеев достал портсигар, оставив «листик» в кармане, взвесил его на ладони.

– Чистое серебро.

– Дорогая штукенция.

– Хочешь подарю?

– Подари.

– Держи!

– Спасибочки.

– Узнай только одну вещь, и больше ни о чем не буду спрашивать. Пропала у меня подружка – Карина Табуранская. Не проходила она через вашу контору?

Шарпей снова взморщил лоб.

– Вообще-то у шефа живет герла какая-то. А как звать… Узнаю. Спокуха-дункель. Сегодня же скажу.

Открылась стеклянная дверь, и из операционной руки в резиновых перчатках вытолкнули каталку с ничем не накрытым телом. Еремеев с трудом узнал вчерашнего бомжа. У него был трепанирован череп и вскрыта полость живота.

– Кати за мной! – распорядился санитар и зашагал по коридору. Он распахнул перед каталкой дверь с номером семь, и Еремеев увидел Максима в черном прозекторском фартуке. Тот стянул труп на мраморный стол и принялся ловко орудовать ножом, срезая мягкие ткани. Куски мяса, печень, сердце, легкие небрежно он швырял в цинковый раструб электромясорубки, затем нажал пусковую кнопку и в подставленную банную шайку с надписью «для собак» полез фарш. Рядом стояла пустая – с пометкой «для нутрий».

Еремеев в свои сорок пять полагал, что он прошел через все огни, воды и медные трубы, но тут его замутило, как первокурсника в анатомическом театре.

– Вези, давай! Дальше самое интересное! – подбодрил его санитар, и Еремеев покатил тележку, стараясь не смотреть на обтесанный костяк.

«Я ж говорил, товарищ капитан, нервишки у вас ни к черту! – ехидничал внутренний голос. – Нечего было лезть на рожон!..»

«Господи, неужели и Карину так?» – ужаснулся он, чувствуя, как предательски задрожали губы и в глазах поплыли темные амебы.

Наконец они пришли к тому, что Шарпей считал самым интересным. За дверью № 9 открылся круглый бассейн диаметром метра в три, кишевший черными горбатыми рыбками. Санитар сам спихнул в бассейн останки несчастного бомжа, и не успели они погрузиться, как темная вода буквально вскипела вокруг того, что еще четверть часа тому назад было человеческим телом.

– Во, дают! Во, работают! – восхищался санитар, глядя как пираньи – это были они – рвут на части куски несоскобленного мяса и обрывки сухожилий. – А ну, остальные – налетай, миляги! Так ему, так!

Обгладываемый труп ходил под водой ходуном, как живой. Через полчаса от него остался чистый костяк. Шарпей зацепил его крючком, вытащил и швырнул мокрый скелет на каталку.

– Поехали!

Еремеев прикатил тележку в последнюю комнату бетонного коридора. Там работал Наиль. Не говоря ни слова, он отсек рубаком скелету череп, обмакнул в раствор какой-то вязкой жижи, вроде каолина, и отправил на обжиг в электропечь. Несколько таких обработанных черепов сверкали черным глянцем.

Наиль привычно размял обезглавленный скелет, согнул и засунул его в приемный барабан костедробилки. Десять минут нестерпимого грохота – и фирменный пластиковый пакет наполнился доверху желтоватой костной мукой.

– Вот так! – прищелкнул пальцами Шарпей. – И никто не узнает, где могилка его.

Он изучающе посмотрел на Еремеева. Тот изо всех сил пытался сохранить душевное равновесие. «Ничего, ничего, господин капитан, – отчаянно убеждал он себя, – в Афгане и пострашнее бывало». Хотя даже в Афганистане он не видел ничего подобного.

– А ты, мужик, ничего! – одобрил санитар. – Нервы крепкие. До тебя слабак был. Крыша поехала. Сам к рыбкам бросился.

День выдался не самый напряженный. «Обработали», по выражению Шарпея, трех бомжей, двух алкашей и одного «добровольца». Перед ужином Максим отправил наверх по кухонному элеватору шесть запечатанных пакетов с маркой агрофирмы «Радон» и шесть «керамизированных» пепельниц-черепов. После чего, спустя полчаса, из створок подъемника выполз поднос с тремя кусками жареной рыбы, отварной картошкой с укропом и перезрелыми – племенными – огурцами.

Есть рыбу Еремеев не смог, пожевал горький огурец с картошкой и полез на свою верхотуру. Никто за весь ужин не проронил ни слова. Только Максим, глядя как Еремеев перекрестился на правый угол, ехидно спросил:

– Помогает?

Но ответа не получил. Еремеев лежал на верхней койке, полузакрыв глаза, стараясь изо всех сил заслонить видение бурлящей в пираньевом бассейне темной воды бурлением моря за кормой яхты. В конце концов ему это удалось. Боже, как чудесно они шли через зеленовато-тихий Азов. Это было первое море, которое Еремеев пересек сам не как пассажир или корабельный врач, а как капитан-навигатор. Чайки соревновались белизной своих крыл со слепящими на солнце парусами. Карина стояла на носу на коленях и, раскинув руки, загорелая, с развевающимися волосами, изображала носовую фигуру фрегата. Артамоныч закинув блесну, пытал рыбацкое счастье. Тимофеев, отстегнув протез, блаженствовал за кормой, держась за буксирный конец и рискуя быть пойманным на крючок. Лена в немыслимом мини-бикини разносила всем, даже Дельфу, дремавшему на крыше рубки, чашечки кофе со сгущенными сливками. И жизнь в эти минуты походила на сгущенные сливки счастья… Ведь было же! Как не было у Еремеева более счастливых дней за все сорок пять лет его бренного существования.

Этот бетонный бункер, выбраться из которого можно только мысленно, тоже был в его прошлом – в виде отсека подводной лодки. И он сумел выбраться из него живым и невредимым. Сумеет ли и сейчас выбраться?..

«Слышишь, Еремеев, сукин ты сын, сумел забраться, сумей и выбраться! Разве ты не стал за все эти годы профессиональным проходчиком тупиков и лабиринтов? Ты самый настоящий сталкер, Еремеев! Ты уже не можешь жить без риска, как алкаш без водки, как ширяла без иглы. Ты самый настоящий наркоман! Не фига!.. Я – Стрелец, Стрелец никогда не умрет в своей постели».

И снова взвыл мамин голос: «Ты, Олежек, геройски преодолеваешь преграды, которые сам же и создал. Ну, зачем тебе было надо сюда соваться?! Скажи на милость?!» – «Наверное, ты права, эта наша родовая, а может быть, и национальная черта – городить себе турусы на колесах, а потом устраивать переход Суворова через Альпы».

Голос отца молчал…

Ночью ему приснилось, как он взбирается по шахте рубочных люков, а трапа нет. Он упирается спиной и коленями в стальном колодце и медленно поднимается, рискуя сверзиться на стальную палубу Центрального поста. Вот и верхний люк, вот руками дотянуться можно. Но что это? Рукояти кремальерного запора провернулись сами собой, люк с грохотом откинулся и сверху полетел поднос с тарелками…

Поднос с алюминиевыми мисками, наполненными овощным рагу и тремя кусочками сыра, с лязгом и грохотом выскочил из элеватора.

– Подъем, – мрачно скомандовал Максим и ушел умываться. Еремеев спрыгнул с койки и первым делом, распахнув железные створки, просунул голову в шахту элеватора. Однако в кромешной тьме рассмотреть ничего не удалось.

– Наиль, а ты слинять отсюда не пробовал?

– Безнадега, – махнул рукой башкир. – Я тоже туда заглядывал. Там люк на запоре.

– А если я открою? Поможешь?

– Не стоит. Попадемся, сразу на разборку пустят.

– Все равно к рыбкам отправят, днем раньше, днем позже.

– Обещали через месяц на шампиньоны перевести.

– Это еще что за гадость?

– Да грибы они тут выращивают. В соседнем бункере.

Дерьмо из кишок выдавливают, компост делают. На нем и растят. У них ничего не пропадает. Стопроцентное безотходное производство. Людей на запчасти, черепа на пепельницы, кал на шампиньоны. Нутрий еще выращивают. Из шкурок шапки шьют.

– Бежать, Наиль, надо, бежать! Я люк отопру. У меня ключ-вездеход есть.

– Ну?!

– Пойдешь?

– Ну, если откроешь… Тут наверняка надо.

– Наверняка. А этот, – кивнул он на койку Максима, – пойдет с нами?

– Нет. Он сам сюда пришел. Легкой смерти ждет.

– А ты?

– Меня бухого подобрали. Нажбанился в сиську… День Независимости отмечали.

– После ужина рванем. Лады?

Наиль протянул руку. И тут распахнулась дверь. Максим вернулся вместе с Шарпеем. От их неожиданного общего появления Еремеев даже вздрогнул: уж не подслушали ли? Но санитар поманил его в коридор. Вышли.

– Здесь твоя краля, – шепнул Шарпей. – У шефа живет.

– Ты можешь ей сказать, что я здесь?

– Этого нам нельзя! – испуганно помотал башкой санитар. – Сразу в разборку пустят.

– Ну ладно, и на том спасибо.

– Рубайте быстрее! Там уже троих привезли.

В предоперационной Еремеев царапнул руку о шплинт колеса кресла-каталки и попросил у врачей кусочек пластыря. Из-за стеклянной двери высунулся хирург в зеленом халате и стерильной маске, молча кивнул на стеклянный стенной шкафчик. Еремеев оторвал сантиметров десять и замотал запястье. В костедробильне он спросил у Наиля, не знает ли тот план кухни.

– Без понятия. Ни разу не был. Знаю только, что мужик готовит.

– Он ночует там?

– Хрен его знает. Вроде вольнонаемный. Должен домой уходить… Может, не стоит все это, а? Отсюда не сбежишь. А так, глядишь, тебя в хирурги возьмут, меня на шампиньоны бросят? Тут долго не задерживаются…

– Ладно. Вечером потолкуем.

Вечером после ужина Еремеев сам сложил пустую посуду на поднос, задвинул его в элеватор и нажал пусковую кнопку. Затем заглянул в шахту. В тот момент, когда наверху открылся люк, сноп света тускло осветил бетонную трубу квадратного сечения. Еремеев мгновенно прикинул высоту – метра четыре.

– Интересуешься? – недобро хмыкнул Максим. – Тут многие интересовались…

– Слушай, дед, – вскинулся Еремеев. – Ты смерти ждешь? Хочешь я тебе легкую-прелегкую кончину устрою?

– Не трожь его, – вступился Наиль. – Он и так от рака сдохнет.

Максим молча завалился на койку и повернулся к ним спиной.

Выждав, когда по его понятиям наступила глухая полночь, Еремеев, благо свет на ночь не гасился, слез на пол и достал из тумбочки деревянную полку, облюбованную еще с обеда. Она была чуть шире подноса, но прекрасно вошла в элеватор. Наиль с интересом следил за его приготовлениями. Максим храпел.

Достав из кармана «листик», Еремеев прикрепил мину лейкопластырем к крышке трехногого табурета, затем осторожно просунул его в створки элеватора и поставил на тумбочную полку так, чтобы «листик» уткнулся в середину верхнего люка. Хватит ли сорока граммов взрывчатки? Вот что сейчас волновало его больше всего на свете.

– Помоги! – позвал он Наиля.

Вдвоем они перевернули обеденный стол и придавили столешницей створки элеватора. Стол же прижали подтащенной двухярусной койкой. Перекрестившись, Еремеев ткнул пусковую кнопку. Табурет с миной медленно поехал вверх.

– Открой рот! – предупредил он парня. – И закрой уши.

И вовремя… грохнуло так, что койка и стол отлетели к двери и враз погасли лампы дневного света, просыпавшись вниз стеклянным дождем.

Вытащив из элеватора обломки искореженной табуретки, Еремеев с трудом протиснулся в бетонный ход. Хотя в шахте стояла кромешная тьма, но по тому как потянуло сквозняком, он понял – взрыв сделал свое дело.

– Бери второй табурет и лезь сюда! – приказал он Наилю. Сам же поджал ноги, расклинившись в трубе спиной и коленями – точь в точь как во вчерашнем сне. Почувствовав под стопами опору, поднялся еще выше, подлез вверх сколь смог и снова завис в элеваторе, подтянув ноги. Кряхтя и матерясь, Наиль втиснулся меж створок, сел, подняв на вытянутых руках табурет, а вместе с ним и Еремеева. Глаза слегка привыкли к темноте и различали темный прямоугольник распахнутого лаза.

– Наиль, голубчик, я подлезу еще немного, соберусь. Попробуй встать в полный рост!

После отчаянной возни и акробатических ухищрений рослому парню удалось наконец выпрямиться, табурет резко пошел вверх, и Еремеев почти по грудь высунулся из проема сорванного люка. Отдышавшись, он изо всех сил рванулся и… застрял… Верхний люк оказался уже нижнего. Не хватало каких-то миллиметров. Наиль устало опустил его вниз.

– Потерпи чуток. Я сейчас… – Еремеев высвободился из комбинезона по пояс, собрал смазку с обрывка роликовой цепи, растер ее по плечам и попросил повторить подъем. На этот раз, сдирая кожу о железную раму и выдохнув из груди весь воздух, он пролез в «игольное ушко». Огляделся. Кухня: электропечь, полки, разделочный стол. То, чего искал глаз, не было… Тогда он стащил с себя комбинезон, скрутил в жгут и сунул в шахту. Наиль взобрался по нему, как по канату, но с первой же попытки взять проем, понял всю безнадежность предприятия.

– Мне хана…

– Наиль, дорогой, давай еще разочек! Я на себя рвану…

– Не пролезу. Жрал много. Шибко толстый стал.

– Тогда слушай меня внимательно. Задрай дверь изнутри, задвинь нижний проем столом, расклинь его койками и держись. Я сегодня пол-Москвы на ноги подниму. Выручим! Ты меня понял?

– Да.

– Спасибо, друг. До встречи!

– Прощай… – глухо донеслось из адовой отдушины.

Еремеев вытащил комбинезон, но одеваться не стал. За окном у забора сердито взрыкивала овчарка. Правда это или байка, слышал он, что собаки не кусают голых людей. Теперь предстояло проверить легенду на собственной шкуре. И как можно быстрее, потому что в белом – хозяйском – коттедже одно за другим зажигались окна.

Дверь во двор была заперта, но, открыв шпингалеты окна с видом на забор и собачью будку, Еремеев распахнул раму в темень августовской ночи. Пес-кавказец, столь славно похожий на Дельфа, резво подбирался к нему, скаля клыки с мужской мизинец. Пока что он рычал, готовый вот-вот разразиться злобным лаем. Зарычал и Еремеев тем самым беспощадно уверенным вожачьим рыком, от которого Дельф всегда отворачивал голову, подставляя покорно шею, уязвимую яремную вену. Этот же кормленный человечиной зверь ничего подставлять не стал, лишь остановился, недоуменно наклонив круглоухую башку с волчьим раскосом желтых глаз. Не сбавляя грозного тона, Еремеев медленно двинулся вперед. Пес попятился, потом залег, как это делают кавказцы-волкодавы при приближении врага. У него была роскошная дистанция для боевого прыжка. Один мах – и странный голый человек сбит, опрокинут, придавлен, растерзан… Сзади закричали, кто-то бежал к ним, пес обернулся, и Еремеев швырнул в него скомканный комбинезон. С яростным всхрапом зверь вцепился в одежду, и в ту же секунду на всех четырех углах ограды вспыхнули ртутные лампионы. Но именно это и помогло рассчитать прыжок – на крышу будки, с нее на гребень забора, по счастью, не затянутый колючей проволокой. Переваливая на ту сторону высокого глухого щита, он успел заметить, как из коттеджа выскочил парень в камуфляжке с автоматом в одной руке и с поводком бультерьера в другой. Розовый упитанный пес с крысиной мордой был беспощаден к любому, кого хозяин назначил врагом.

Продравшись сквозь кусты, Еремеев выбежал на манящую спасительной темнотой опушку. Свет мощной лампы позволял бежать осмотрительно, ни на что не натыкаясь, ни обо что не спотыкаясь. Но дальше началась сущая пытка. Бег в захламленном лесу в безлунную ночь не оставлял надежд на спасение. Еремеев резанул подошву об осколок стекла, и теперь за ним оставалась кровавая дорожка, по которой не то что бультерьер, но и его вожатый с фонарем в руке мог идти точно по следу. Это конец.

Еремеев задыхался – давно не бегал. «Боже праведный – спаси! Пошли речушку, ручеек, болотце!.. Прости за несуразность просьб моих. Но через пять минут меня догонят, и я уже никогда Тебя ничем не озабочу…»

Вместо речушки Бог послал ему новый забор – из колючей проволоки. Еремеев приподнял не слишком туго натянутую нижнюю плеть и, ободрав лопатки, пролез невесть куда. Главное – не было леса. Впереди, далеко-далеко – не добежать, переблескивали огоньки не то жилья, не то стройки. Прихрамывая, он все же двинулся на них.

– Стой! Стрелять буду!

Душу холодом обожгло – обошли, загнали…

Лязгнул затвор автомата. Справа шагах в сорока вырос силуэт солдата в каске. Часовой!

Еремеев ринулся к нему с радостным воплем:

– Стреляй, родной, стреляй! Только спаси!.. – Он сам уже не понимал, что кричит.

– Стой, говорю! Псих ненормальный…

Только тут часовой разобрал, что нарушитель границы поста совершенно голый. Это придало ему уверенности.

– Давай назад… А то стрельну!

– Ты, браток, залегай! Сейчас стрелять будут, только с той стороны и в меня.

В рединах лесной опушки мелькал пятнистый свет фонарей. Совсем рядом, уже у самой проволоки.

– Слышь, друг, поднимай караул в ружье! – торопливо убеждал он часового. – Пальни вверх!

– Я щас пальну и не вверх… Марш с объекта!

В траве что-то стремительно прошуршало, мелькнула острая морда свинокрыса, и Еремеев взвыл от боли: в лодыжку впились острые зубы. Солдат полоснул короткой очередью по бультерьеру. Хватка ослабла, но челюсти мертвого пса пришлось разжимать руками. Еремеев скорчился и прилег почти у самых сапог часового. Под проволоку лезли двое. Их силуэты уже хорошо различались в предрассветном сумраке.

– Стой! Стрелять буду! – гаркнул и на них боец.

– Не гавкай, молодой! А то псиной завоняешь… Тут псих с дурдома сбежал. Давай его сюда.

– Марш с объекта! Стрелять буду!

– Это ты зря… Мы ж с милиции. Психа ловим. Голяком сбежал. Его собачка наша задержала. А ты песика прибил… Нехорошо.

– Не приближаться! Стрелять буду на поражение!

– Я и сам пальнуть могу. Вишь какая игрушка… Сдай нам психа – и лады!

Часовой залег, выставив автомат. Это был мальчишка лет девятнадцати… Длинная очередь разорвала редеющую ночь. Горячие гильзы брызнули в Еремеева. Он сжался в ожидании ответной пальбы.

– Дундук, хлебанный в гроб! – нещадно матерясь, преследователи в камуфляжках полезли под проволоку. К посту бежал караул…

«Господи, хоть где-то служба правится…» – подумал Еремеев, прислушиваясь к гулкому топоту.

– Воронков, чо случилось? – спросил запыхавшийся сержант.

– На объект лезли. С автоматом. И этот вот, – ткнул он стволом в Еремеева, – голяком пробрался.

– Кто такой? – Краснощекий сержант с артиллерийскими эмблемами на углах воротника осветил нарушителя.

– Капитан милиции… Следователь… Уходил от бандитов, – морщась от боли в порезанной и прокушенной ноге объяснил Еремеев. Если бы не кровь на расцарапанных плечах, спине и ноге, сержант не удержался бы от улыбки – уж слишком не вязалось представление о следователе с этим голым измазанным типом.

– От вас в город можно позвонить? – спросил Еремеев, обкладывая листьями подорожника следы зубов бультерьера.

– Нет. Только дежурному по части.

– Доложи ему.

Они пришли в кунг, служивший «караулкой». Сержант поднял трубку полевого аппарата, крутанул ручку магнето.

– Тарьщстаршнат, начальник караула сержант Егоров. Задержали на объекте неизвестного. Говорит, капитан милиции… Есть.

Он передал трубку…

Дальше все было как в пробуждении от страшного сна. В овальных оконцах уютного кунга робко розовел рассвет. Еремеев промыл порез и укусы крепким чаем из солдатского чайника. Ни йода, ни одеколона, ни, разумеется, водки в карауле не оказалось. Нашелся замызганный индивидуальный пакет, он и пошел на перевязку ран. Солдаты отыскали в тряпье драный водительский комбез. В нем Еремеев и встретил подъехавшего на армейском газике лейтенанта-артиллериста, а может, ракетчика. Без особых объяснений двинулись в штаб.

– Где мы хоть находимся?

– На территории полигона, – сухо ответил лейтенант.

– Город-то какой поблизости?

– В штабе узнаете.

Дорога – накатанный проселок – побежала вдоль живописного озера.

– Рыба-то ловится?

– Где? В Сенеже? – откликнулся задремавший было лейтенант. – Ловится.

«Сенеж! Озеро! Солнечногорск. Полигон – это, скорее всего, знаменитые армейские курсы “Выстрел”. Во куда занесло!» – изумился Еремеев.

В штабе он дозвонился до родного отделения милиции, и начальник подтвердил личность задержанного, но машину в такую даль прислать отказался. Договорились так: до Зеленограда Еремеева подбросят военные, а там его встретят свои… Только тут отпустило. Заныла нога. В санчасти обработали наконец рану как положено.

– Уколы от бешенства будем делать? – спросила прапорщик-фельдшер.

– Нет. Нацеди лучше мензурочку для дезинфекции внутренних органов. Стресс надо снять.

Стресс снял… Сидел на штабном дворе в ожидании «газона», глядя, как разворачиваются две заляпанные глиной боевые машины пехоты.

«Господи, как просто, как ясно все. Там – зло, ад, дьявольщина; здесь – добро, защита, свет. Повернуть бы эти БМП да разнести змеиное гнездо в два счета. Люди бы только спасибо сказали. Но попробуй, поверни, попробуй, докажи, попробуй, уничтожь… Тебя же скорее свои уничтожат, чем их истребят. Вот системочка-то. Вот законы-то… Вот завязалось-то, навязалось… Жизнь не сказка. А покажи-ка мне, добрый молодец, свое удостоверение личности, а предъяви-ка ты мне разрешение на меч-кладенец…»

Наиль, бедняга, продержится ли?..