Справляли свадьбу.

Молодожены — Алексей и Верочка — селились пока порознь в отдельных комнатах и даже в разных концах болгарского городка и перед самой свадьбой дня два не виделись, будто давая отстояться чувствам в ожидании того часа, затаенного, чего–то обещающего в своей жданности и пугающего обоих, а больше невесту, неизбежного в своей сбытности и, ковечно, счастливого, когда жених навсегда привезет молодую жену к себе…

Ехали на свадьбу в легковой машине. Чинно и осанисто, хотя и чувствуя себя как–то неловко, совсем непривычно, восседал на заднем сиденье Алексей, рядом — Верочка. Она укромно переживала свое счастье прижималась к нему, старалась заглянуть ему в глаза. И он тоже улыбался. Лишь порой они обменивались словами.

— Какая погодка чудная выдалась, — замечала Верочка.

— Настоящее бабье лето. Вон даже паутина плывет.

— Где, где? — встрепенулась Верочка и, увидев плывущую прямо на машину длинную прядь паутины, хотела поймать, высунула из бокового опущенного стекла руку, но Алексей легонько отстранил ее, сказав:

— Осторожнее, может встречная машина попасться.

— И в нашей Ивановке сейчас погода стоит, теплынь, и небось плывут паутины… — Верочка взгрустнула, вспомнив Наталью. "Узнают и попрекать будут: как же это я дорогу перешла ей? — подумала она в который раз. Может, сошлись бы еще они". Но внутренне она понимала, что с совестью своей не была в разладе, верила в свою правоту: и родной сестре не уступит Алексея, а Наталья все–таки ей неродная. Порывалась с Алешкой об этом поговорить, а язык не поворачивался, будто онемел. Да и просто неудобно, совсем непристойно затевать разговор о Наталье: зачем же бередить ему рану?

Верочка глядела через оконце на тротуар, по которому шагали люди. В одной черноволосой молодой женщине, идущей вразвалку, Верочке почудилась сама Наталья. "Точь–в–точь, как она. И даже нос немножко вздернутый", подумала Верочка, и ей почему–то стало страшно жалко старшую сестру.

Пугало Верочку и то, как Наталья отнесется к этой свадьбе: пройдет равнодушно, благословит или возненавидит и ее?.. "Но при чем же я здесь? И за что меня бранить, осуждать? Что я наделала такого? Алексея отняла? Нет, нет, я не отнимала, я не виновата! — кричал в ней внутренний голос. — И наша любовь пришла позже, когда Наталья и Алексей уже были в разладе и между ними все рухнуло. А то, что позже я полюбила Алексея, — так что тут зазорного? Сердцу, говорят, не прикажешь! Я мыкалась с ним по госпиталям, дрожала за него, мучилась, страдала его горем… И вот скажут мне: "Отдай жизнь за Алешку!.." Не пожалею, отдам!" Она сжала кулачок и невольно взмахнула рукой, как бы утверждаясь в своих думах.

— Ты чего это? — заволновался Алексей, словно догадываясь, что ее тревожило, и легонько потрогал за локоны Верочку. Они чувствовали, как волнение передается друг другу…

Свадебный банкет состоялся в клубе, принадлежавшем земледельческому союзу. И когда в сопровождении дружков и подружек Алексей и Верочка вошли в зал, народу было уже полно, и все обратили взгляд на молодоженов, на Кострова, одетого в ладную новенькую, с иголочки, форму майора. Он правой рукой слегка поддерживал Верочку под локоть, а левую, пустую, с протезом (его все–таки подобрал на поле боя Тубольцев), отводил назад, стараясь прятать в рукаве. Верочка шла чуть впереди, не в силах взглянуть на собравшихся, лишь еле заметным поклоном головы отвечая на приветствия. На нее же откровенно глазели, и была она собой удивительна. Ее одухотворенное лицо пылало. Изящная, полная грации, в белом длинном платье и в такой же белой фате, она казалась плывущей лебедушкой.

Их провели на самое почетное место за передним столом, и Гребенников, заранее уговоренный гостями быть посаженым отцом, а заодно и распорядителем, встал и провозгласил:

— Сегодня у нас, дорогие друзья, необычный банкет, он необычен и для виновников торжества, для Алексея и Верочки. — Иван Мартынович на миг склонился в их сторону, улыбаясь, и продолжал: — Необычен этот банкет и для всех нас. На многих мы бывали, многие события отмечали, а это, теперешнее, ни на какие не похоже. Мы справляем фронтовую свадьбу!

Гром аплодисментов покрыл его слова.

— Я думаю, президиум не будем избирать, — отшутился Иван Мартынович, — и регламент для речей излишне устанавливать…

— А вдруг найдется чересчур прыткий и речистый, такой, что и выпить не даст! — насмешливо заметил командарм Шмелев.

— А мы звоном бокалов перебьем, — ответил Гребенников, как заправский тамада.

— Зачем? — поддел голос из зала. — Пусть себе говорит, нам больше перепадет вина и закуски!

— Итак, прошу наполнить бокалы, — обратился Иван Мартынович.

Столы густо были уставлены бутылками разных форм и с разными сортами вин, вплоть до французского шампанского и румынского рома. Командарм Шмелев увидел в углу бочонок с краном, ничего не сказал, только покачал головою. Иван Мартынович, держа бокал, произнес:

— Поднимем, друзья, тост за то, что отныне наши молодожены — будем их просто называть Алексеем и Верочкой — соединяются обоюдными узами счастья и радости, узами семьи! — Иван Мартынович уже намерился было выпить, как грянул звонкий голос:

— Горько!

— Горько! — подхватили другие.

Сидевший справа от Верочки Алексей поднялся, поднялась и Верочка, и они поцеловались. Гостям этого казалось мало, и они кричали "горько!", и Алексей не отпускал в поцелуе свою суженую.

Гости, поздравляя во время пира молодоженов, дарили им подарки, прекрасно сшитые болгарские дубленки. Дружки ходили с глиняными кувшинами, и сыпались в них со звоном монеты…

На длинных столах, расставленных в зале буквой П (какой–то шутник, а такие всегда находятся в любой компании, сострил по этому поводу, что молодоженам не отделаться от поцелуев!), рдели в вазах розы, гладиолусы, георгины, астры и какие–то, похожие на сирень, ветки, хотя пора была явно не сиреневая, осенняя. И кто–то сказал, что для полного цветочного ассортимента не хватает лишь… шиповника, обыкновенного шиповника.

— Зачем? — спросил, недоумевая, Гребенников.

— Это чтобы Верочка, в случае крайней надобности, могла колюче ощетиниться, ну и вдобавок он ведь съедобный… Как говорят, поедом есть своего муженька!

Не все сразу поняли шутку, а поняв, рассмеялись.

— В таких кустарниках, надеюсь, нужды не будет, ни Алексей, ни Верочка никаких ссор и размолвок не допустят, а вот некоторым в семьях они бы сгодились, — парировал в адрес шутника Иван Мартынович и велел снова наполнить бокалы.

Слово взял генерал Шмелев. Начав издалека, Николай Григорьевич, давая совет молодоженам, как бы извлекал опыт из собственного семейного пути тернистого, полного разлук и тревожных ожиданий, что неизбежно постигает военную кочевую семью. Но право же, путь этот — завидный, путь счастливой судьбы!

— В чем дело, каковы истоки этого пути? — спросил Шмелев. — А в том, что и я, и моя супруга — мы оба до конца верили друг другу и верим посейчас. И вам, молодым, советую: какие бы невзгоды ни обрушивались на вас в пути, верьте в самих себя, как… в восход солнца! — вдруг воскликнул он и поглядел на молодоженов, прошел к ним между рядами, сказал дрогнувшим голосом: — Разрешите по праву старшего поцеловать вас… За вашу обоюдную веру в жизнь! — И они поочередно расцеловались — вино из бокала, который держал в руке Шмелев, полилось на пол, и близко стоящие увидели, как в глазах командарма заблестели слезы.

— Чудесный тост, — сказал Иван Мартынович. — Но расстраиваться, Николай Григорьевич, не надо. Не надо. А мы заслужили право и смеяться и веселиться. Давай музыку! — кивнул он на изготовившихся в ожидании сигнала музыкантов.

То были болгарские музыканты, сидевшие на возвышении сцены, на хорах. Заиграли флейты, длинные пастушечьи свирели, бил в барабан старый усатый болгарин — точно мало ему было одних этих звуков, и он в такт ударял по полу ногами, обутыми в постолы из сыромятной кожи, и гикал.

Милейшая хозяйка украдчиво протиснулась меж столами к тамаде, казавшемуся ей большим начальником, что–то шепнула ему и удалилась, довольная. Выждав, пока музыканты доиграют мелодию, Иван Мартынович поднял руку:

— Внимание, товарищи! К нам пожаловали на свадьбу болгарские танцоры. Поэтому прошу вас слегка фланги столов раздвинуть… Вот так… Поприветствуем наших дорогих гостей, — завидев танцоров в расшитых национальных костюмах, сказал Иван Мартынович, и зал захлопал.

Насколько позволяло место, танцующие вытянулись в цепочку: мужчины чередовались с женщинами, держа друг друга за руки. На середину — к истинному удивлению всех! — вышел, передав на время барабан парню, усатый болгарин из музыкантов. Он взмахнул красным кушаком, и люди пришли в движение. Они делали на необычайной легкости: то медленно и грациозно наклонялись вправо–влево, то притопывали в каком–то азартном ритме, то вдруг смыкали круг и тотчас разлетались в стороны. А усач, не выходя из круга, задорно пел куплеты, и все танцоры подхватывали дружным хором. Болгарский язык очень схож с русским, и собравшиеся улавливали содержание песня.

По ритму движений и напеву угадывалось, что танец посвящен военному событию. Он распадался на отдельные колена. Каждое колено повторялось во все ускоряющемся темпе.

Вот парни и девушки, держась за руки, неожиданно подпрыгнули, бросились в одну сторону и моментально остановились, притихли, устремив взоры куда–то далеко–далеко… Потом вновь стремительно перебежали и разом вскинули головы, выжидательно поглядели вдаль. Тем временем усатый болгарин, находясь в кругу хоровода, мелодичным грудным голосом исполнял куплет. Он пел: девойка в гору бежит, смотрит девойка, высматривает, откуда придет Россия, Глянула на восток — там солнце восходит, оттуда придет Россия…

Куплет обрывается, и хоровод начинает плавные движения.

Спустя минуту девушки и парни стали легко перебегать по кругу, то приседали на миг, то вдруг вскакивали. Разом приложив ладони рук ко лбу, они вновь глядели на горизонт. А куплетист исполнял: диву девойка дается, или то дикие гуси, или то белые лебеди?.. Это не дикие гуси, это не белые лебеди — это милые гости, это братушки руснаки…

Танец заканчивался в бурном темпе — хоровод плясал и кружился, как в вихре.

Немного подождав, танцоры выпили по бокалу и, закусив, снова образовали цепочку. Подождали усатого болгарина, который вместе со всеми опорожнил еще один бокал, провозгласив: "Здраве, младые!" — и вошел в круг. Завертелся опять хоровод. Теперь исполнялся совсем другой, не похожий на прежний танец. Неистощимый усач снова импровизировал, и все дружно подпевали ему, не сбиваясь с такта. Песня выражала и печаль матери, у которой дочь на выданье, и веселье по случаю свадьбы… Несколько минут длился танец, а ведущий и исполнители не чувствовали усталости. Темп танца становился все задорней и быстрей.

Дверь клуба была открыта, и виднелось, как из–за гор вышла полная и белая, словно перламутровая, луна, и небо как будто распахнулось, стало неоглядно высоким и светлым.

Болгары, точно по уговору, выстроились в одну линию, раскланялись и начали выходить. Их просили, умоляли присесть к столу, со всеми провести вечер. Нет, не захотели: видно, мешал долг вежливости. Собрались покинуть клуб и музыканты, но эти по домам не разошлись, а ходили по улице, вокруг клуба и пиликали, насвистывали на своих инструментах.

Через некоторое время подошел к командарму его адъютант, возбужденный и разгоряченный, что–то полушепотом сказал на ухо, и Николай Григорьевич, выждав недолгую паузу, встал, извинился, что неотложные дела службы вынуждают его покинуть зал, прошел мимо бочки, остановясь на минуту и постучав костяшками руки по крышке, затем приподнял руку, погрозил кому–то в зал пальцем, давая понять, чтобы не особенно пировали.

— Да нет, товарищ командарм, будьте спокойны. Это дело нас не сшибет, — ответил ему шутник.

— Посмотрю. А как ваша фамилия? — поинтересовался Шмелев улыбаясь.

— Лейтенант Голышкин, можете потом проверить.

— Зачем? Верю, — снова улыбнулся Николай Григорьевич и удалился.

А пир не прекращался. И продолжали веселиться в танцах, — теперь уже и молдаванин Митря вырвался в круг, и пошел, пошел то ходко на одних носках, то вприсядку, то на руках вертелся и скакал по полу, ровно юла, и закончил так, что зал ахнул, — дважды перевернулся через голову…

Расходились за полночь. Последними покидали банкетный зал Алексей и Верочка. Они ушли к себе в дом напротив и почти всю ночь напролет слышали веселую и потешную музыку — то болгарские музыканты играли на своих нехитрых инструментах…

Под утро кто–то начал царапаться в окно, раздвинул наружные ставни, открыл не защелкнутые на крючки створки рамы.

— Алешка, к нам кто–то ломится. Никак, воры, или… собака! вскрикнула Верочка.

Алексей скинул с себя одеяло и, еще лежа, окликнул нарочито грубоватым голосом:

— Кто это? Чего вам надо?

Мгновенное молчание.

— Говорите?! Стрелять буду!

Хохот расколол настороженную в потемках тишину.

— Настрелялся, погоди… Один момент!.. — насмешливо проговорили знакомыми голосами, по которым Алексей узнал, что на подоконник забрались Голышкин и Нефед Горюнов.

— Ребята, да вы что? С ума рехнулись озоровать так? — возмутился Алексей.

— Ну–кась давай простыню, чтоб на ворота вывешивать. Обычай требует! — смеялись ухари.

Костров почти негодовал:

— Твари полосатые! Откуда вы взялись?

— Ну вот что, быстренько вставайте, собирайтесь. Объявлена тревога. Выезжаем…

Верочка метнулась, хотела щелкнуть выключателем, но спохватилась, что в одной нижней сорочке, промолвила:

— Уходите скорее… Или отвернитесь!..

Вспыхнул свет, и Алексей начал с уверенной поспешностью одеваться.