Помощь
Деревня делилась на старую и новую части. Сначала въезжаешь в старую, а дальше, за березовой рощей и речкой, – начинается новая.
Раньше, когда-то давно, старой была та, которая теперь считалась новой, но к тому времени, когда там стали строиться дачники, и следов от прежних дворов не осталось. Вынимались из архивов кадастровые планы, по ним выделяли участки нынешним владельцам. И в этой части деревни появились летние скворечники, кирпичные коттеджи, избы… Пять лет назад, после получения нескольких премий, заключения договоров на выпуск книг в европейских издательствах здесь стал строиться и Трофим Гущин. Решил создать в самой что ни на есть сердцевинной России – почти на равном расстоянии от Москвы, Нижнего Новгорода, Ярославля и Рязани, – родовое гнездо. Просторный бревенчатый дом, семнадцать соток земли…
Трофим любил это не очень живописное – равнина, прутник в лощинах, редкие чахлые перелески, малолюдье, – но надёжное какое-то, укромное место. Даже несколько километров разбитого, заболоченного проселка, который словно бы защищал, не пускал к его дому всех подряд, были ему по душе. И когда кто-нибудь из гостей начинал ругать ямы и кочки, Трофим с улыбкой объяснял: «Норма-ально. Такие дороги не раз спасали Россию».
В детстве он злился на родителей за такое имя. Когда слышал, вздрагивал, будто его им ударяли: «Трофим!» Все вокруг Саши, Сережи, Игори, а он такой вот, необычный, выделяющийся. Потом изредка стали появляться другие Трофимы, в моду вошли Никиты, Егоры, Глебы, Даниилы и Данилы, Прохоры, Макары, и он перестал удивлять своим именем… А позже имя-фамилия «Трофим Гущин» оказалось большим подспорьем к одаренности в писательской судьбе. Куда тяжелей запомниться, выделиться из дивизии пишущих, скажем, Андрею Иванову или Сергею Попову… Недруги даже пускали слух, что «Трофим Гущин» – это псевдоним; пару раз, выходя из себя от таких вопросов, Трофим доставал паспорт, позволял сфотографировать страницу с его именем, фамилией, отчеством, местом рождения: «деревня Воскресенка Сасовского района Рязанской области». «Теперь этой деревни нет, – добавлял. – Трава по пояс. А до конца восьмидесятых школа была, мои родители в ней работали».
Неподалёку от родной Воскресенки – километров сорок – Трофим и решил строить родовое гнездо. Долго изучал карты области, много объездил мест, и вот выбрал… Место укромное, но и от города недалеко – около двухсот километров. Часа два с половиной пути, если погода нормальная, – и здесь.
Сегодня асфальт был сухой, вечер ясный, домчали быстро. Вот и еле приметный отвороток вправо. С год назад исчез указатель с названием деревни; Трофим хотел его восстановить или хотя бы сказать дорожникам, пристыдить, а потом подумал: «Может, так и надо? Чужие не полезут, а свои и так знают».
Перед отворотком сбавил скорость, осторожно съехал с асфальта на просёлок. Тяжёлый немецкий внедорожник, покачиваясь на неровностях, как катер на волнах, двинулся по давно заросшему, вернувшемуся к целине полю.
Проснулись, стали зевать дети; Лёся, жена, потянулась рядом, на штурманском сиденье. Трофим улыбнулся:
– Почти дома. – Глянул на сидюшник, хотел включить новую песню Скляра, но передумал: не время сейчас… Запел сам, другое: – Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…
– Да, зима скоро, – сказала Лёся.
Сказала так, что Трофим понял: она поддерживает его дело, его завтрашнюю поездку. Да, надо торопиться помочь до зимы, до настоящих холодов… Трофим положил ладонь ей на колено, пожал.
Впереди медленно приближалась лесополоса. За ней – старая часть деревни. Семнадцать обитаемых домишек и десяток брошенных, которые постепенно растаскивают на заплатки, на топку… Брошенных было больше, но от многих и фундамента не сохранилось…
Летом и эти кривые, трухлявые избушечки выглядят не очень уныло и захудало – зелень спасает, небо, солнце, – а сейчас, в конце октября, за час до заката, страшно смотреть. Страшно и больно… И сколько по России таких деревушек… Сколько исчезло, и сколько вот-вот исчезнет… Не облюбовали бы эти места дачники, и их деревня исчезла бы. А так хоть какая-то подработка летом, ожидание подработки зимой помогают жить и выживать местным. Два раза в неделю приезжает сюда автолавка, раз в месяц из района добирается фельдшер, чтобы выписать инвалидам льготные рецепты; выписывает и сама же, чаще всего, приобретает по ним лекарства, – местным выехать из деревни целая история… Если выезжают, то чаще всего надолго. Или навсегда.
– Трош, смотри! – вскрикнула жена и показала вперёд и налево. – Лежит кто-то.
Трофим притормозил, приподнялся на сиденье. Увидел возле изломанной ограды темное пятно. Да, человек… Остановился. Вылез из машины.
Чвакая остроносыми туфлями по грязи, подошёл к лежащему. Наклонился. Осторожно потряс за плечо… Под ватником мягкое – живой. Потряс сильнее. Человек задрыгал ногами, будто побежал, потом весь дёрнулся и поднял голову.
– Сашк, ты чего? – увидев грязное и опухшее, с синечиной на скуле лицо, ласково заговорил Трофим. – Поднимайся давай, Сашок. Замёрзнешь ведь.
– А-а, Троха-а… – Парень как-то стыдливо-торопливо попытался встать; запыхтел, запахло перегоревшей водкой. – Що-то…
Трофим помог ему. С сочувствующей улыбкой смотрел, как Саша, косясь на машину и глядящих из неё детей, Лёсю, пытается отряхнуться, но лишь размазывает грязь.
– Сашк, давай домой. Поспи хорошо. Не падай, – попросил Трофим. – Слышишь?
– Да я, это… Ясно… Що я им сделал?.. Взяли отфигарили, бляха… – По интонации, обиженной, слегка удивлённой, Трофим понял, что «отфигарили» не чужие, не заезжие, а свои.
Молодёжи в деревне почти не оставалось. Девушек и женщин моложе лет тридцати не было вообще, а из мужского пола болтались трое парней – Юрка, Димка и вот Сашка… Ну как парней – за тридцать им. И вечно они враждовали. Двое объединялись на одного. Дрались.
Трофим досадливо поморщился:
– Сашок, да блин! Чего вы всё поделить-то не можете? Ведь вы беречь себя должны, со смыслом жить. Вон вокруг что происходит… Сань, ты подумай. Помогать тем, кто остался, спасать родину свою…
– А-а, ничо уже не спасёт. Слушай, Троха…
– Спасём, Саня, вытянем. Только все должны, вместе… Вмистях, понимаешь?
– Трох, занять можешь?..
Трофим перебил, убеждая дальше:
– Каждый человек необходим. Особенно мужики молодые. А вы себя сами в могилу. – Он говорил подобное тому же Сашке уже много раз, и, случалось, замечал, что после этих речей Сашка и подобные ему на некоторое время как-то оживали, взбадривались, но потом снова падали в грязь. – Сань, задумайся. Давайте вместе здесь организуем что-нибудь. Ферму, а? Свиней выращивать…
И это Трофим говорил не впервые – что надо в деревне создать общее дело, – и люди вроде бы соглашались, поддерживали. Но когда доходило до воплощения – махали руками: не получится, не дадут… Да и сам Трофим, приезжая сюда, в первые дни просто кипел желанием что-то делать в деревне, собрать народ, а потом словно бы засыпал наяву… То есть жил, занимался своим, а деревня исчезала за рощицей…
Но сейчас, на этой грязной, холодной улочке, глядя на гибнущего тридцатилетнего Сашку, Трофим был уверен: он вытянет деревню из трясины. Вытянет, спасёт.
– Я на несколько дней на Юго-Запад уезжаю. Вернусь, и возьмёмся…
– На Украину, что ли?
– Ну, на Донбасс. Вещи повезу, помощь…
– Троха! – Сашка схватил его за рукав. – Возьми с собой! Я им там… Я могу…
– Дружище, куда ты такой?..
– А що? Сержант войск связи! Дээмбэ – две тыщи! Я… – И Сашка мгновенно преобразился – лицо расправилось, из глаз исчезла похмельная муть. – Возьми!..
«А что, можно ведь. Может, смысл найдет…» Но представил, как заголосит Сашкина мать тётя Наташа, представил Сашку, вот такого, в своей машине, потом – на таможне… Выпить захочет, заноет наверняка…
– Давай так, – предложил, – там это надолго. Возьмись за ум, Саня, не бухай, окрепни. И если нормально – зимой поедем. Матери дров запаси – наверняка ведь нет. Опять зимой ближние березы пойдешь рубить… Давай, в общем, готовься.
– Возьми щас… Я нормально буду. Хоть человеком ся почувствую там. Я ведь могу…
– Испытательный срок, Сань, – два месяца. В январе я снова собираюсь, и возьму…
Лицо Сани стало сморщенным, глаза заволокла синеватая пленка.
– Тогда, это, – зашептал, – не можешь пятисотку занять? Ну, начать чтобы…
– Набухаешься ведь, пойдёшь с Юркой разбираться…
– Не-не, на фиг! Чего мне с ними разбираться. Алкашня эта, быдло. В засычку всё лезут… Завтра автолавка придёт, куплю консерв. Сайры хочу с хлебом – вкусно! Уже месяц мечтаю… сайры.
Трофим залез пальцами в карман джинсов, вытянул оттуда пачечку денег. Первой в пачечке была как раз пятисотка. Протянул Сашке.
– Только, Саш, обещай…
– Обещаю, Трош! Спасибо!
– Ведь сдохнешь, а жалко. Русский парень, мужик уже. Столько сделать сможешь, если за ум возьмёшься.
– Ну да, надо… Спасибо. – Сашка спрятал купюру в кулаке левой руки, правую протянул для пожатия. – Буду готовиться. Я им, Трош!.. Фашистам этим, бляха… Порядок наведём…
И быстро пошёл по улице. Помахивал руками, будто маршировал. С локтя ватника отвалился и полетел вниз подсохший кусок земли.
– Что он? – спросила Лёся, когда Трофим сел за руль.
– Да подрался опять с Юркой и Димкой… Страдает… Вправил ему мозги, не знаю только, надолго ли.
Жена вздохнула:
– Ох, хорошие ведь люди…
– Да, хорошие, – без всякой иронии согласился Трофим, – прекрасные люди. Поэтому и вот так у них всё… Брошенные дети, нидадаи…
Трофим нашёл в кармашке двери тряпку, тщательно вытер руки. Завел машину. Тронулись дальше.
* * *
С лесом в этих местах было неважно. Равнины, поля… Точно как у Есенина: «Спит ковыль. Равнина дорогая, и свинцовой свежести полынь…»
Вокруг многих домов в старой части деревни нет заборов, у некоторых хозяев и ворота отсутствуют, – жерди вместо них, чтобы скотина не зашла. Правда, коров, лошадей ни у кого давно нет. Свиньи и куры далеко не у всех.
Может, и все бы держали, но с кормами беда. Раньше, говорят, здесь была ферма, так воровали оттуда зерно, комбикорм, а теперь – негде. Старушки покупают в автолавке пшено, овсянку курам. Овсянка, продавщица смеется, самая популярная тут крупа…
Поначалу и свою усадьбу Трофим не хотел огораживать. Обозначить границы легкими пряслами, и всё. Чего сидеть, как в крепости?.. Но сперва одни соседи поставили глухой забор из профлиста, потом другие выклали кирпичную стену метра в три высотой; сзади натянули рабицу и насажали малину и шиповник. В конце концов Трофим заказал крепкие стальные ворота и профлист под дерево на лицевую часть. Что ж, мало ли что… Он часто в отъезде, а от каких-нибудь отморозков хоть какая-то защита. Пока лезут, Лёся, старший сын Егор приготовятся к обороне. А дать отпор у них есть чем.
Вот и гнездо. Все цело вроде. Дом желтеет свежим ещё деревом… Остановились перед воротами; Егор без напоминаний взял у Лёси ключи, пошёл открывать.
Трофим смотрел на скупые и точные движения сына и любовался им. Взрослый парень, пятнадцать лет… Горько, что никому из отчичей и дедичей его не показать – все давно ушли. В своих книгах Трофим пытался воскресить их, продлить их жизнь: в одном романе его герой разговаривал с прадедом, в нескольких вещах возникали деды, опекающие и учащие уму-разуму внука, почти в каждом тексте появлялся отец, но на самом деле о прадеде Трофим только слышал от бабушки, дедов знал по фотокарточкам, отец умер, когда ему было всего-то тринадцать лет. Переехали из обезлюдевшей родной Воскресенки, и через неполный год отец не проснулся… Уснул вечером, а утром оказался холодным и твёрдым. Не проснулся, будто не захотел больше видеть этот мир.
А ведь в нем, мире этом, много хорошего. Вопреки горам дерьма и морям гадости, – много хорошего. Вот Егор, посмотри на него, посмотри. А на заднем сиденье ещё трое ребятишек с твоими волосами, твоей кровью…
Совсем недавно, с год назад, Трофим, случалось, невольно ощущал себя маленьким. Ребёнком в обличье волосатого жилистого мужика с глубокими залысинами… Он мог покапризничать, из-за какой-нибудь ерунды поругаться, а вернее, пособачиться, с Лёсей. Перед детьми показать свою слабость, неуверенность. Продемонстрировать удаль в компании. Мог выпить бутылку водки, запивая каждую стопку пивом, чтоб удивить, что не пьянеет, не падает. А этой весной как-то вдруг по-настоящему повзрослел.
Ну, не вдруг, конечно. Весной очень многое изменилось, словно в окружающей его и его семью, и миллионы людей вокруг тёмной комнате, где они все были заперты многие годы, выли с тоски, бесились, сходили с ума, открыли окна. И хлынул живительный воздух. Одни испугались сквозняков и стали кутаться, другие закричали, чтоб закрыли окна, но большинство возликовали. Некоторые полезли в окна, чтоб перестроить, расширить эту затхлую комнату… Трофим увидел будущее. Будущее и для себя, и для своей семьи, для тех миллионов, которые вновь стали народом. Конечно, есть и уроды, есть трусы и просто глупцы, но их меньшинство. Не абсолютное, но меньшинство.
Ещё есть вечно сомневающиеся, которые рассматривают любое явление, каждое событие «с одной стороны, с другой стороны»… Трофим часто бывал в числе таких, хотя в принципе с ранней юности, с того момента, когда его родители-учителя были вынуждены покинуть родную Воскресенку, которую где-то там наверху решено было превратить в заросшую крапивой пустошь; когда из уважаемых людей – там, в деревне, – родители превратились в лишних, ненужных, которым (и их детям: Трофиму и дочери Софье) подчеркнуто из милости выделили две комнаты в грязной, разваливающейся общаге, куда селили всякий сброд… Да, с тех пор Трофим знал, за что он будет бороться, какой хочет и стремится видеть страну. Правда, то и дело отвлекался на нюансы, детали – на эти пресловутые «с одной стороны, с другой стороны».
Но наступают в истории моменты, когда сомневаться нельзя, отвлекаться на нюансы и взвешивать просто преступно. И этой весной начался исторический момент. И Трофим стал твёрдым и непреклонным. Кто-то, конечно, тут же завопил про то, что продался режиму, про отупение, зажратость… «Зажрался Гущин своими гонорарами и премиями, – прочитал он недавно в „Фейсбуке“, – и решил заняться расширеньем России. Гонит люмпенутых захватывать западные территории. Пиши книжки, дурилка, а то повторишь участь товарисча Троцкого!»
Подобных выкриков были тысячи, но больше было слов поддержки. И Трофим с каждым днём чувствовал, что становится взрослее и крепче. И, главное, жена видела его перемену. Раньше её явно раздражали его частые отъезды, иногда многонедельное отсутствие дома. Хоть и понимала, что это для дела, что он работает и зарабатывает все больше не столько сидением за письменным столом, а именно такими вот поездками; зарабатывает не всегда живые деньги, а известность, которая принесет деньги чуть позже, но часто не могла сдержать обиду, что он едет, а она с детьми здесь и здесь; иногда ревновала к каким-то потенциальным соперницам среди поклонниц его прозы; боялась за него, скучала без него, говорила, что ей без него трудно… Теперь же Лёся отпускала беспрекословно, давая ему почувствовать, что понимает всю важность его дела, нужность именно этой поездки. Отпускала спокойно и твёрдо.
И когда, после месяцев призывов в Интернете, в разнообразных СМИ поддержать тех, кто борется за Новороссию, Трофим в сентябре сказал ей, что ему нужно побывать там самому, самому увидеть, услышать, пожать руки тем, кто сражается, Лёся просто сказала: «Да, ты прав. Поезжай».
Завтра он едет туда снова. На этот раз поведёт три грузовика с вещами и продуктами тем, кто решил встретить зиму в разрушенных, разорённых городах и сёлах. В их родных городах и сёлах. Наших…
Две недели назад Трофим бросил клич в соцсетях, что собирает деньги на гуманитарную помощь, поместил счёт для пожертвований. И посыпались переводы. Пятьдесят рублей, сто рублей, пятьсот, десять тысяч… Новосибирск, Воронеж, Красноярск, Петропавловск-Камчатский, Благовещенск, Казань, Челябинск, Астрахань, Томск… И приписки к переводам, слова, которые дороже денег: «Держись, Донбасс!», «Православным братьям», «Москва с вами», «Благодарю за возможность помочь», «Трофиму – верю!», «На победу», «От русского украинца»…
Читая это, видя географию откликнувшихся, Трофим наконец по-настоящему, не умом, а душой, сердцем ощутил огромность и неистребимую крепость страны, увидел не группки людей, для которых окружающие – соперники, враги, а общность единомышленников, соратников. То, что называют народом. Нацией.
И так хотелось, чтобы это ощущение не проходило, не изгадилось слюнями врагов и глупцов. Так хотелось, чтобы ощутили то же, что и он, Трофим, старшие мужчины их рода. Но их не было, не было. Ушли все нестарыми, могущими ещё многое совершить. Одни погибли с криком «За Родину!», другие задохнулись в душегубке девяностых…
Были сыновья. Три сына. Три растущих парня с фамилией Гущины. И дочка – пятилетняя русоволосая Дарья…
Сыновья тоже изменились. Взгляд изменился, походка, движения, речь. Почти исчезло детское… Нет, не то чтобы детское, а это показно-беззащитное, сюсюкливое… Уси-пуси, которое так свойственно современным комнатным людям… Дочка могла ещё иногда поиграть в маленькую, но она все-таки девочка, да и действительно ещё маленькая. Тоже – нельзя детства ребятишек лишать.
Впрочем, Трофим не был суров с сыновьями и дочкой, наоборот, любил поласкать, подурачиться, но тем не менее… Дети все очень хорошо понимают. Лучше многих взрослых тёть и дядь…
* * *
Внёс тяжёлую сумку с продуктами в дом, включил бойлер и поднялся на второй этаж, в свой кабинет.
Приостановился на пороге, оглядывая обстановку, привыкая к ней… Всегда так после отсутствия приостанавливался, будто исполнял какой-то обряд. Не хотелось здесь торопиться, суету вносить.
Не снимая куртки, сел в удобное кресло. Не мягкое, но и не жесткое, с высокой прямой спинкой… Частенько в интервью Трофим дразнил журналистов, литературную и прочую общественность, заявляя, что пишет левой ногой, не знает, что такое вдохновение, что занимается литературой для зарабатывания денег. Время от времени кто-нибудь начинал цитировать эти заявления, стараясь принизить его фигуру, доказать, что Трофим Гущин – это делец, ремесленник, вообще пустышка, но эффект всегда оказывался противоположным, – над цитирующим начинали смеяться, объясняли как несмышленому: «Это писательская этика. Вот если бы Гущин стал разглагольствовать вслух о музе, порывах вдохновения, о том, что пишет кровью, это было бы отвратительно, а так – намёк на то, что спрашивать, как и зачем человек пишет, нелепо».
Но были и непоколебимо верящие, что Трофим пишет левой ногой, ради денег (впрочем, и деньги здесь не последнее дело, как было и для Достоевского, Чехова, Горького, Льва Толстого даже в то время, когда он отказался от денег), что не знаком с чувством вдохновения… Эх, посмотрели бы они, как часто Трофим проводит за этим столом часов по пятнадцать, не поспевая набирать в ноутбуке льющийся откуда-то текст, как боится упустить, не успеть подхватить слово, которое через мгновение исчезнет, канет в чёрную бездну; как идёт потом, шатаясь, на улицу, стараясь сморгнуть с глаз пульсирующий курсор, цепочки слов; как шатается под ним пол, и какое облегчение он испытывает, когда чувствует свою победу. Победу над чем-то, что не давало создать рассказ, роман, повесть, которые колыхались в воздухе, как облако… Попробуйте поймать облако, собрать его, заключить в нужную форму. Попробуйте – легко ли это? Или тучу, сизую, вроде бы плотную, как камень, тучу… Получается?.. У него, Трофима Гущина, получалось. И хоть он не страдал манией величия, но самому себе мог признаться: мало у кого это получалось так же хорошо, так же виртуозно. Кто-то ловил, но помещал в какую-то нелепую форму, кто-то находил восхитительную форму, но заключить в неё ничего не мог. И тут волей-неволей поверишь во вдохновение, в божий дар. Хотя и ремесло важно, воля, терпение. Крепость задницы, в конце концов. Об этой части писательского тела ещё Бальзак, кажется, говорил…
Кабинет удобный. Без лишних вещей. Стол находился у окна, завешенного толстыми шторами. Вдоль стены справа стеллаж с книгами, на левой – портреты любимых писателей… Когда Трофим работал, не видел их, – поднимая глаза от экрана ноутбука, упирался в складки шторы, – но чувствовал слева взгляд тех, кого считал своими учителями. И они словно приглядывали за ним, следили, чтоб не написал какую-нибудь ерундень, помогали, если возникали сложности – случалось, Трофим слышал шёпот…
Это лето планировал провести здесь безвыездно. Утром – писание, потом с детьми на реку, после купания и игр долгое застолье на веранде. Жаренное на мангале мясо, вино, разговоры-воспоминания с Лёсей; иногда пускай бы приезжали друзья, – их есть где поселить на день-другой… Ещё в марте Трофим попросил агентов, чтобы отказывали приглашающим на встречи, книжные фестивали с середины июня до конца августа. «Хочу исчезнуть на время. Нужна пауза».
Интернета в деревне не было, даже мобильники не ловили, поэтому связь с внешним миром можно было прервать очень легко. И не просто так – после полутора лет работы над огромным, сложным романом о судьбе нескольких крестьянских семей в начале сталинской индустриализации хотелось написать сборник светлых и жизнеутверждающих рассказов о сегодняшнем… И сюжеты уже были найдены, и мелодии рассказов играли в голове. Сесть и записать… Но тут обострилась ситуация на Украине, случилось присоединение Крыма, потом волнения на Юго-Западе, в Одессе… В мае полилась уже серьёзная кровь, и примирение между двумя мирами, существовавшими на территории одного государства, вставшими друг против друга, стало, судя по всему, невозможно. В лучшем случае – закрыться глухой стеной и жить отдельно.
От идеи провести лето здесь Трофим не отказался, но на деле всё время мотался из деревни в город, где выходила газета, которую он возглавлял, а то и в Москву на разные ток-шоу, встречи. Вместо рассказов писал статьи, посты, статусы, выставлял свидетельства очевидцев происходящего в Донбассе, рассказы ополченцев, отбивался от брани тех, кому дали прозвище «укропы», «пятая колонна». А брань лилась полноводной рекой, и столько врагов появилось у Трофима, в том числе и из недавних приятелей, что становилось понятно: здесь только Украиной не обойдётся, и не в Украине дело. Главные сражения ещё впереди, и они произойдут здесь, в России. За Россию. Лишь победа на Юго-Западе может сделать эти сражения не чудовищно кровопролитными…
В соседних комнатах топали, возбужденно переговаривались… Размещаются. Осенние каникулы проведут в гнезде… Трофим прислушивался к коротким спорам и тут же доброжелательным словам и улыбался. И повторял про себя: «Жизнь… живут». Зажурчал в батарее антифриз: тепло вытесняло холод.
– Пап, можно? – заглянула дочка.
– Конечно, солнышко, проходи!
– Пап, – она сделала шажок, другой и остановилась, – а ты опять уезжаешь?
– Да, Дашунь, нужно уехать… Но я скоро вернусь. И мы с тобой так поиграем на славу.
– А куда ты едешь?
– Туда, где людям очень плохо сейчас. У них война была, дома поломали, еды у них мало. Надо помочь им…
Дарья помолчала и спросила:
– А мы все вместе поедем куда-нибудь?
– Иди сюда. – Трофим посадил её на колени. – На зимние каникулы поедем. Далеко-о… У нас будет зима, снег, а там – лето. Море теплое…
– Я в Париж хочу, – тихо, будто стесняясь этого желания, сказала дочка.
– Мы ведь были весной.
Этой весной в Париже проходила очередная книжная выставка, и Трофим взял на неё всю семью. Погода была хорошая, времени свободного – много. Поездка удалась.
– А я ещё хочу. На Эльфовую башню…
Трофим хотел поправить: «Не на Эльфовую, а Эйфелеву», – но не стал. Дочка уверена, что на башне живут эльфы. Не надо пока разбивать эту веру.
– Мы поднимались на неё, – напомнил Трофим.
– Я ещё хочу. Я тогда эльфов не увидела…
– Понимаешь, эльфов редко увидеть можно. Многие всю жизнь хотят, и не получается у них… Давай лучше туда, где лето всегда. Такой остров есть – Куба.
На Кубе Трофим побывал два года назад, тоже на книжной выставке. Девять дней прожил в гаванском отеле «Ривьера» на самом берегу Мексиканского залива… Чем больше времени проходило с тех дней, тем сильнее тянуло вернуться, показать Гавану родным… Конечно, дороговато ехать вшестером, но – ничего. И детям, главное, память на всю жизнь останется. Совершенно другое всё, другое, но такое симпатичное, близкое. Стоило сказать на улице: «Россия», – и ткнуть себя пальцем в грудь, и люди вокруг восхищенно вскрикивали: «Руссия?! Руссия!» Жали руку, улыбались, предлагали ром…
– А там Диснейленд есть? – спросила Даша.
Трофим прищурился:
– Поня-атно. В Диснейленд тебе надобно!..
Парижский Диснейленд его, взрослого человека, поразил. Действительно, отдельную вселенную создали… Они весной провели там весь день. Людей было мало, и успели покататься почти на всех аттракционах. Дети потом были даже не в восторге, а в такой оторопи – молчали, смотрели в пространство, видя не то, что было сейчас, а другое… Ещё бы. То ты мчишься на поезде по Дикому Западу, тут же оказываешься в лодке, и тебя атакуют пираты; несколько шагов – и ты в ракете, которая буквально летит в космос, потом начинает падать, делает резкий вираж и снова летит вверх. Выходишь из павильона и удивляешься: а что, мы не улетели, что ли? Ведь улетали же…
– Там дракон меня ждёт, – сказала Даша. – Я обещала ему вернуться.
– Это тот, в замке?
– Ну да… Он очень скучает.
В центральном замке, символе Диснейленда, они наткнулись на пещеру с драконом. Грустный, усталый какой-то дракон медленно водил головой на длинной шее, приподнимал лапы; он пускал столбы огня из пасти, но было не страшно, а жалко этого дракона… Даша сразу сказала, что он настоящий, живой, что ему плохо; братья Макар и Прохор, – Егору хватило возраста не спорить, – стали убеждать ее, что это игрушка, но Даша не сдавалась, даже заплакала. Пришлось Трофиму осадить сыновей… И вот до сих пор, значит, считала, что дракон настоящий. Или лукавила…
– А давай, Дашунь, так, – пришла идея, – поедем на Кубу, а на обратном пути на два дня заедем в Париж. А? Хватит тебе двух дней разобраться с Парижем?
– Ага! Сначала на Эльфовую башню, а потом к дракону…
Трофим улыбался и кивал, а сам с тревогой соображал, как это устроить. Прямые рейсы Гавана – Париж наверняка есть… На Кубу пускают без виз, а во Францию надо шенген оформлять… У него, Трофима, шенген на пять лет, а у остальных был туристский – на полгода… Закончился давно… Надо решать этот вопрос…
– Пап, а нам денежек хватит?
Трофим оторопел от этого вопроса, не сразу нашёлся что сказать.
– Хм… Почему тебя денежки озаботили, солнышко?
– Ну, всем же не хватает денежек.
«Откуда она это узнала?» Телевизора у них ни в квартире, ни в доме не было, компьютеры использовали для развивающих игр. О деньгах при детях Трофим с женой старались не разговаривать…
– Кто тебе сказал?
– Ну-у… – Дарья почувствовала, что папа встревожен, опустила голову. – Ну, в садике говорят. У Алины Гуровой мама недавно плакала и кричала, что ей за садик нечем платить… И Алину не будут пускать…
– Всякое бывает, доченька, – вздохнул Трофим, погладил её по голове. – Некоторые очень непросто живут… А у нас с тобой… Подними-ка личико. – Дарья посмотрела на него, и губы дрогнули в улыбке. – У нас с тобой всё нормально. И тебя денежки не должны беспокоить. По крайней мере, пока! Ясно? Полетим, куда нам надо…
– А почему у нас всё нормально?
– Потому что мы живём правильно…
– А Алинина мама, что ли, неправильно?
«Да, неловко», – подосадовал, покряхтел и нашёлся с ответом:
– Понимаешь, я пишу книжки, их покупают, и поэтому у нас достаточно денежек… Понимаешь?
– Ну да… А почему все не пишут книжки?
«Час от часу не легче».
– Потому что люди для разного созданы. Одни книжки пишут, другие – грузы возят, кто-то лечит, кто-то воспитательницы в детских садиках… Так, дай-ка я время гляну.
Половина шестого. Скоро стемнеет совсем. Надо ехать.
– Пора мне, – ссадил дочку с колен. – Ты не думай о разных… штуках. Маме помогай, ладно? За братьями присматривай – пацаны, они иногда выходят за рамки. Присмотришь?
– Да, – скупо, как взрослая опытная хозяйка, отозвалась она.
* * *
Прощались недолго. Трофим так часто уезжал, что если каждые его проводы превращать в церемонию, то на это уйдёт значительная часть жизни. Обнялись, сказали друг другу несколько слов, и Трофим пошёл за ворота… Хотел было спросить у Лёси, что это за мама Алины Гуровой, но сдержался: «А то заволнуется, зачем я о ней, придётся объяснять… Потом. Если нормальный человек, то, может, как-то помочь, а если алкашка – разобраться… При детях истерики устраивать…»
Вышел и увидел Юрку и Димку. Стояли прямо и терпеливо, не касаясь машины, не приваливаясь к ней. Так же, наверное, стояли и их предки, ожидая выхода барина, чтоб о чём-нибудь попросить. И могли простоять много-много часов.
«Что за сравнение?» – рассердился на себя Трофим, широко улыбнулся.
Красивые, в сущности, люди. Особенно глаза… Такие глаза у героев картин Васильева, раннего Глазунова. Большие, выразительные и, даже у богатырей, у суровых мужиков, с наивинкой, чистые… И здесь, в рязанских деревнях, у многих такие глаза. А уже в райцентре людей с такими глазами почти не встретишь, тем более – в областном городе… Словно в деревнях скрываются остатки какого-то племени, почти вымершего народа… Кто тут жил в древности? Кривичи, вятичи? Надо посмотреть в Интернете…
И, разглядывая себя в зеркале, Трофим видел такие же глаза, они передались и его детям. И это его очень радовало: «Продолжается ветвь, не стирается».
– Привет, дорогие! – сказал. – Как жизнь?
Поздоровались за руку, и Юрка начал несмело:
– Говорят, ты, это… народ вербуешь с этими, с фашистами воевать.
– Хо! – Трофим опешил. – Кто это наплёл, Сашка, что ли?
– Ну да. Он собирается уже…
– Ну человек!.. Никого я не вербую. Я гуманитарку везу на Донбасс. Одежду, продукты…
– Да это понятно… Ты нас возьми, мы тоже хотим, – сказал Юрка, и Димка жалобно протянул:
– Возьми-и… пигодимся.
«Уж тебя-то куда?» – про себя усмехнулся Трофим.
Димка был самым молодым из трёх местных парней, но и самым хилым, увечным каким-то. Подволакивал ногу, дрожал, говорил невнятно. То ли с рождения такой, то ли случилось с ним что… Впрочем, нездоровье не было препятствием для питья при первой возможности, драк то с Сашкой, то с Юркой.
– Милые мои, давайте так, – и Трофим повторил то же, что говорил недавно Сашке.
Парни кивали, но видно было, что готовы прямо сейчас забраться в машину и отправиться с Трофимом.
– …Готовьтесь, потренируйтесь, ладно? Просто так, такими, туда нельзя. Там война, парни.
– Да мы сможем.
– Мы не т-тусы! – расправил узкие плечи Димка.
– Я знаю, знаю. Но не могу сейчас взять. – Трофим решил поиграть: – Мне там, – мотнул головой вверх, – разрешение получить надо. Рассказать про вас… Это же не просто так: сел и поехал. Там дело серьёзное.
– Точно расскажешь? Не забудешь?
– Ну, Юрок, обижаешь. Конечно…
Парни вроде бы поверили, успокоились. Настроились ждать решения наверху.
Когда Трофим уже сел в машину, в окошко стукнул Юрка; Трофим опустил стекло.
– Эт самое, неудобно… мы по прошлым должны… – замямлил Юрка. – Не мог бы одолжить ещё… сколько считаешь возможным…
– У меня пенся пятого! – сунулся Димка. – Отда-ам.
– На бухло? – строго спросил Трофим, хотя вопрос этот был, по сути, бессмысленным.
– Не-не, на хавчик! Завтра автолавка как раз.
Трофим хотел сказать: «Мне Сашка говорил, когда брал взаймы». Не стал – лишний повод им для вражды. Достал деньги. Протянул тысячу. Попросил:
– Не бухайте, парни. Вот вернусь, привезу закуски хорошей, бутылку нормальной водки. И посидим.
– О, это правильно! Спасибо, Трош!
– Да не за что…
* * *
Уже почти смерклось, лишь на западе, на самом краешке неба, ещё оставалась багряная полоска заката… Трофим осторожно пробирался по просёлку к асфальту. Слушал радио. Интервью с кем-то как раз, как нарочно, – о сельском хозяйстве.
– Анатолий Прокопьевич, – спрашивал корреспондент, – что из продуктов питания у нас доморощенное, а что привозное? И сколько денег мы отдаем чужому фермеру?
– В среднем в год Россия импортирует продовольственных товаров на сумму тридцать-сорок миллиардов долларов. По прошлому году примерно одиннадцать миллиардов составил импорт того, что мы по климатическим условиям не можем выращивать у себя. Это кофе, чай, какао, пальмовое масло, бананы, виноград, абрикосы и так далее… Плюс ещё на один миллиард Россия импортировала яблоки и груши. Сорок процентов импорта составила Польша, по десять процентов – Аргентина и Бельгия, восемь процентов – Китай…
– Что ещё мы завозим?
– Импорт рыбы и рыбной продукции в прошлом году составил два с половиной миллиарда долларов. Примерно на такую же сумму импортировались томаты. Молочная продукция – на две целых четыре десятых миллиарда. Почти половина из Белоруссии. Двенадцать – из Финляндии, восемь процентов – из Германии… Мы ежегодно импортируем от шестисот до семисот пятидесяти тысяч тонн картофеля. На первом месте в прошлом году был Египет – двадцать три и шесть десятых процента, затем – Белоруссия с двадцати одним и тремя десятыми процента и Китай – немногим больше десяти процентов.
– Так, а как насчет мяса?
Трофим заслушался, утерял бдительность, и ухнул в яму… Был бы на «Жигулях», наверняка бы подвеску разбил. Но немецкий внедорожник выдержал, вырвался из западни… Трофим, тихо ругаясь, потыкал кнопочку радио, убегая с той волны, которая отвлекла…
– На ближайшие выходные, – заговорило радио задумчивым мужским баритоном, – намечена акция протеста врачей. Её проведение согласовано с властями Москвы, местом проведения определена Суворовская площадь. Сейчас мы с коллегами попробуем разобраться, против чего же выступают столичные медики.
– Не только столичные, не только, – торопливо поправил другой голос, стариковский, уже заранее возмущенный.
– Нет уж, – Трофим приостановился, – а то разобьюсь в натуре.
Эти темы его всегда выводили из себя – за рулем лучше не слушать… Вставил диск с новой песней Александра Скляра, которую слушал на дню по сто раз и не мог наслушаться. Давным-давно ничего дельного не писавший рокер вдруг разродился чуть ли не шедевром.
Стук метронома и размашистый гитарный бой. И – чистый, чёткий почти рефрен, а не напев:
Когда война на пороге,
Не вздумай смотреть назад,
Не спрашивай, по ком звонит колокол,
Он звонит по тебе, мой брат.
Трофим выбрался на асфальт, сделал звук громче, притопил педаль газа. И помогал в салоне Скляру во весь голос:
Когда война на пороге,
Не важно – воин, рабочий, поэт,
У всех своё место в Истории,
И лишь предателям места там нет.
Когда война на пороге,
Нам слышен голос заветных времён,
Русские своих не бросают – это закон.
События на Юго-Востоке, который Трофим упорно называл Юго-Западом (о, как бесились из-за этого недруги!), просто чудесное, фантастическое воссоединение Крыма с Россией уже, кроме всего прочего, дало множество произведений искусства. Сколько прекрасных стихотворений прочитал Трофим за последние месяцы, услышал песен. Наконец-то нытье сменилось бодростью, твердостью. В литературе повеяло новыми двадцатыми годами – элегичность, декаданс вновь сменились ренессансом… И так смешно слушать песни вроде той, что сочинила талантливая вообще-то Ольга Арефьева «На хрена нам война, пошла она на…» Хотя песня эта вроде бы старая, начала девяностых, а её представляют как написанную именно против нашего участия в создании Новороссии… Макаревич тоже… Не то чтобы он делает что-то абсолютно плохое, но так нелепы его поступки, беспомощны новые песни… Другое нужно сегодня. Другое!..
Впереди синела огоньками заправка. Надо залить литров тридцать.
Автоматически причалил к колонке с цифрой «95», отсчитал нужную сумму денег, вставил пистолет в горловину бака, отнёс деньги оператору, а сам в это время думал о другом. Вспомнилось, как покупал этот, ставший уже почти родным, внедорожник.
Около двух лет назад решил поменять машину – тогдашняя, прослужившая почти пять лет, отчётливо давала понять, что устала. Трофим продал её, подсобрал ещё деньжат и отправился на авторынок. Брать нулёвочку из салона в тот момент не мог себе позволить – незадолго довольно сильно потратился на дом, на ремонт в квартире, детям купили в зиму обновы, а с роялти за книги, новыми договорами случились перебои…
К тратам он теперь относился легко. Не скупился. Времена, когда приходилось экономить на необходимом, остались в далёком и почти забывшемся прошлом. Так стараешься забыть гадкий, страшный сон. Поначалу, когда сильно стараешься, сон, наоборот, выныривает, предстаёт во всех отвратительных подробностях, но постепенно возвращается реже и уже не так отчётливо и ярко… Так и с прошлым, преодолённым прошлым.
Трофим, конечно, помнил ту бедность, в которую погрузилась его семья после переезда из гибнущей деревни в город; за переездом последовали смерть отца, развал страны, опустевшие магазины и обесценившиеся деньги. Потом наступила почти нищая юность, хватание за любую работу – за пару лет он побыл и механиком на эстэо (в семнадцать лет бортировал, с помощью лишь монтировки и деревянного бруска по десятку колес за смену, не считая мелких дел), и могильщиком, и грузчиком…
Поняв, что превращается в тупую скотину, что теряет всё, чем питали его родители-учителя, поступил на очный истфил областного пединститута, который затем стал университетом. На третьем курсе встретил Елену – Лёсю, – девушку с первого курса, и сразу понял, что только она будет его женщиной на всю жизнь. Поженились тихо и скромно, на настоящую свадьбу не было денег. За копейки сняли завалюшку на краю города – решили быть самостоятельными. После учёбы подрабатывали, но часто обед в институтской столовой оставался единственным полноценным приёмом пищи. Утром чаёк, вечером бутерброд – чёрный хлеб, политый растительным маслом… И тут Лёся объявила, что ждёт ребенка.
Трофим почти забросил учебу; поняв, что физическим трудом не заработаешь, сделался дистрибьютором. Уличным торговцем… Они и сейчас нет-нет да и появляются, но, наученные опытом и рассказами обманувшихся, люди отшатываются от них, грозят сдать в полицию или морду разбить. А тогда, в девяносто седьмом, ещё удавалось впарить прохожему набор ножей или плойку. Правда, приходилось активно потрепать языком, позаглядывать пронзительно в глаза… Теперь Трофим благодарен этому опыту, но тогда он испытывал такой стыд, так себя презирал! Двадцатидвухлетний лоб, крепкий, с твёрдыми мускулами и живыми мозгами, без пяти минут отец семейства, а занимается таким вот… Чтобы окончательно не потерять к себе уважения, Трофим вступил в радикальную, ориентирующуюся на новую революцию партию.
Однажды к ним в универ пришли люди, набиравшие студентов в отряд милиции особого назначения, гарантировали высокую зарплату, соцзащиту и прочее, прочее. Трофим, посоветовавшись с местными руководителями партии, записался. «Нам будут нужны обученные, профессиональные бойцы», – сказали партийцы. Но в тот момент Трофим мало думал о грядущей революции – стал омоновцем от безысходности и душащей нищеты…
Первая командировка на Северный Кавказ прошла благополучно – война в тот момент притихла, но было понятно, что начнётся вот-вот с новой силой. И во время второй командировки, весной двухтысячного, пришлось пострелять, убегать и гоняться за взрослыми бородатыми дядьками… Там-то, тогда-то Трофим и понял по-настоящему, что такое Родина, что значит бороться за неё, что значит товарищество и помощь.
Эта командировка, участие в войне оказались очень полезны, без них не было бы у Трофима Гущина настоящей биографии, не стал бы он таким, особенным, писателем. Без ложной скромности – особенным. Талантливых немало, а вот особенных… Но что пережила тогда Лёся, беременная вторым ребенком, сколько здоровья его недели в Дагестане и Чечне отняли у его матери… Мог бы отказаться, не поехать, но это стало бы предательством по отношению к другим ребятам, – у многих молодые жёны, маленькие дети, больные матери…
А в городе среди прочего приходилось разгонять акции однопартийцев. И не раз Трофим спрашивал их: «Может, уволиться? Совесть заела». Они требовали остаться, заниматься пропагандой среди омоновцев, готовиться к возможному восстанию. «Новый президент продолжает антинародный курс Ельцина. Терпение вот-вот лопнет, и начнётся. Держись, брат».
Но к осени две тысячи первого года Трофим не выдержал. Восстановился в университете, стал заниматься журналистикой – писал репортажи в областных газетах, заметки, а иногда и большие статьи… Очень быстро стал постоянным автором партийного еженедельника, выходившего в Москве. В две тысячи третьем возглавил местную газету, точнее – франшизу известного столичного еженедельника.
Журналистика, особенно поначалу, денег приносила маловато. Пришлось снова устроиться охранником в ночной клуб… В редкие свободные часы Трофим начал писать свой первый роман. Писал урывками, медленно, без мысли, что его опубликуют. Но нужно было выразить на бумаге то, что пережил в последние годы. Студенческую жизнь, зарабатывание на кусок хлеба, любовь к Лёсе, рождение сына, войну, мир, который, по сути, мало отличается от войны…
Закончил роман и показал одному знакомому писателю из Москвы. Писатель был немногим старше Трофима, но давно уже известным, чрезвычайно плодовитым и смелым. Тот прочитал и дал такой, поначалу удививший Трофима совет: «Нужно опубликовать в самом глухом, провинциальном журнале». – «Почему?» – «К столичным изданиям мало веры, в Москве трудно кого чем-нибудь удивить. А вот провинция… Напечатают, а уж мы здесь поднимем такой шум, что все услышат».
И Трофим отправил первенца в некогда известный, но нынче почти незаметный журнал, выходящий в одной из областей Русского Севера. Маленькой надеждой, что его не выбросят сразу в корзину, служила короткая рекомендация того самого писателя из Москвы.
Ответ пришёл поразительно быстро: «Роман будет опубликован в двух первых номерах будущего года». И затем случилось в современной литературной жизни невероятное: не журнал сделал известным какое-либо произведение, а произведение вернуло жизнь журналу (два последующих года подписка на него стремительно росла, но затем стала падать – ничего по-настоящему сильного там больше не появлялось).
Номера с трофимовским романом заказывали по почте, рвали из рук, делали ксерокопии. Электронной версии у журнала не было, и это пошло в плюс, – о необыкновенном тексте многие слышали, но найти и прочесть его было не так-то легко.
В том же году роман вышел книгой, в московских журналах требовали повести и рассказы… За десять лет Трофим Гущин из бедного журналиста стал известнейшим русским писателем. И в России, и за рубежом. Известность приносила и деньги… Удалось купить две комнаты в коммунальной трёхкомнатной квартире (позже выкупили и третью), построить дом, обеспечить семью… Но иногда случались такие вот досадные ситуации, как с покупкой машины.
Трофим сразу решил, что она подходит. Прокатился, осмотрел, поторговался, слегка сбив цену. Но не хватало каких-то несчастных сорока тысяч рублей. «А вот банк, – подсказали, – можно кредит оформить».
Зашёл в банк узнать условия.
«Есть следующие договоры займа, – защебетала девушка, – на три года, на два…»
«Мне не надо на два. На месяц дайте полтинник».
Девушка сделалась строже:
«Нет, на месяц нельзя. Минимальный срок возвращения займа – год».
Трофим стал изучать договор. Оказалось, что весь этот год техпаспорт на машину будет лежать в банке. Естественно, что продать её он не сможет, а если вовремя не переведёт месячную выплату, банк машину вправе забрать себе.
«Вы, получается, – усмехнулся Трофим, – даёте мне в долг одну шестую стоимости автомобиля, но если я просрочу платеж, забираете её себе?»
«Нарушение срока выплаты – наказывается», – совсем уж сурово отчеканила девушка.
«А на месяц, значит, одолжить не хотите?»
«Такой опции нет».
Трофим созвонился со знакомым, довольно крупным в их городе бизнесменом, за две минуты договорился перехватить у него недостающую сумму; через полчаса сумма была в кармане Трофима, а ещё через два часа он ехал домой на новой машине.
Знакомому вернул долг не через месяц, а через неделю с небольшим. Ещё и бутылку элитного вискаря поставил… Вискарь тут же и стали распивать.
Трофим рассказал про банковские порядки… О кредитном ярме он, конечно, слышал, но так вот до сих пор не сталкивался, и столкновение его поразило.
«А чего ты удивляешься? – спросил знакомый. – Так почти все живут. И машины у них в кредит, и квартиры, и холодильники. Распространенная практика».
«Что же это за люди? – разгоряченный вискарем и этими словами, вскричал Трофим. – Неужели радость, что уселись за руль в авто может стоить утраты чувства собственной свободы? Это ведь… Понимаешь, ты не просто взял в долг, это тебя держат холодными пальцами за одно место, и так крепко, что хочется стоять с пристывшей улыбкой и дышать изредка».
Знакомый, человек небедный, деловой, невесело хохотнул и покивал. Потом стал серьёзным:
«Слушай, Трош, а я ведь тебе завидую. Если бы не мои обязательства, я бы тоже возмущался, ходил бы на митинги, акции… Речёвки кричал».
«А у меня, получается, нет обязательств? Только и дел мне, что на митинги ходить с речёвками…»
«Ну, ты человек творческий. У тебя индивидуальный творческий бизнес. К творческим ещё так относятся, сквозь пальцы, а нас в натуре за одно место держат день и ночь и периодически сжимают. Вот-вот, типа, и оторвем… А этой офисной массе, ей без кредитов вообще себя людьми не почувствовать. Пока на квартиру накопишь – жизни не хватит… Покупки в кредит дают ощущение благополучия. Иначе бы давно начались всякие, так сказать, социальные катаклизмы. Кредиты от них избавляют».
«Может быть, может быть, – готов был согласиться Трофим. – Но ведь такая жизнь не только от социальной активности, чёрт бы с ней, избавляет… Вот смотри, к примеру, человек, который должен за машину, квартиру, холодильник, никогда не решится родить ребенка, и тем более двоих детей. Он непременно отложит это решение на годы, пока документы на его недвижимость, движимость лежат в банке или где там ещё… И что это за мужчины, которые стреножены ипотекой, банком, которые всем должны, годами должны! Такие мужчины работу не сменят: страшно, а вдруг что не так пойдёт… На другой конец страны тоже не полетят, окрыленные новыми возможностями, словами президентов, что Дальний Восток надо развивать… Что им там делать, когда квартиры здесь, и если из-за них так мучаешься, на немилой работе сидишь, надо кровь из носу жить в ней, а на фига тогда покупал… Такие мужчины, – продолжал Трофим все красноречивей, – хуже гастарбайтеров. Гастарбайтер может, если прижало, оставить свою лежанку на полу и махнуть на родину. А наш должник никуда уже не махнет, он… он просто раб. Крепостной».
Знакомый приподнял бокальчик:
«Не переживай, Трош…»
«Да как?.. Это ведь…»
«Если бы я не знал твою биографию, подумал бы, что ты с Луны свалился, как князь Мышкин. Это ведь старая тема, и все настолько привыкли так жить…»
«Надо менять!.. И действительно, я как с Луны свалился. Из кромешной бедности, когда про кредиты даже думать не смел – мысли ограничивались, как бы на ближайшую неделю заработать, – стал вполне обеспеченным. Миновал эту стадию, когда надо телевизор, а в кармане на четверть телевизора, но есть перспектива в следующий год три четверти доплатить… Я или не мог на телевизор даже взглянуть, или смог купить сразу пять… Если бы не этот случай с машиной, я бы и не прочувствовал. Знал бы, что есть такое, неправильное, но абстрактно бы знал. А тут, оказывается, целая паутина, и миллионы в ней увязли».
«Ну, вы против этого со своей партией и боретесь, кажется».
«Ну да, ну да… Надо ломать».
Теперь Трофим с улыбкой вспоминал о том своём недоумении и возмущении. Как ребёнок, в самом деле… Нет, он не смирился с положением дел, но был занят другим, более важным, серьёзным. Ту систему они сломают в конце концов, но пока необходимо победить на другом фронте. Победят там, победят и на этом…
Случай с покупкой машины, разговор со знакомым он, кстати, записал. Получилась яркая и злая колонка, которую напечатали в одном популярном либеральном журнале. Выплатили гонорар.
…Заправился, прыгнул за руль. Дверь захлопнул, погасли лампочки, стало темно. Лишь панель управления светилась зеленоватыми и красноватыми огоньками. Уютно и надежно как-то светилась. В салоне было тепло, и Трофим с удовольствием передёрнул плечами, сбрасывая морозец, дрёму и ненужное сейчас воспоминание… Рванул дальше.
Метров через пятьдесят увидел на обочине трёх-четырёх девчонок. В коротких юбках, лёгких куртках. Стоят, пританцовывают, покачивают бёдрами. Помахать зазывно не решаются, но смотрят на него жадно, просительно…
– Бедные девчата, – пробормотал Трофим с искренним сочувствием и тут же отметил, что всё-таки не так у них нынче всё безнадёжно – рядом заправка, где магазинчик, кофе, тёплый туалет. До смерти не застынут.
* * *
Город с этой стороны начинался постепенно. Очистные сооружения, ангары и склады, бетонные заборы, местами рухнувшие, трубы, которые никогда на памяти Трофима не дымили… Вот пошли бараки. Во многих окнах горит свет – обитаемы… Избушки с тесными огородами, каменные дома позапрошлого века в один-два этажа. Некоторые стены подперты бревнами, железяками.
Трофим с семьёй жил не в центре, конечно (впрочем, в центре трущоб тоже хватает), но и не на такой вот окраине, рабочей слободе, слава богу. Хотя пять лет они с Лёсей и потом с маленьким Егором и новорожденным Макаром провели в избушке. Приходилось топить печь, носить воду из колонки; весной засаживали две сотки жидкой земли картошкой, луком, редиской, чтоб было чего пожевать…
Теперь у Гущиных трёхкомнатная квартира – бывшая коммуналка – в сталинском доме. Три отдельные комнаты, длинный коридор, небольшая кухня, совмещенная с туалетом ванная. Пока вшестером умещаются, но скоро придётся расширяться. Да и Егор к возрасту жениха приближается. Если решит создавать семью, не к жене же ему идти, – придётся думать об отдельном жилье. И нужно ему, Трофиму, к этому готовиться, поддержать сына.
Улицы были уже пусты – люди с работы давно разъехались, – поэтому до дому по городским улицам добрался быстро. А обычно пробки возникают часов около восьми утра, и в течение всего дня движение превращается в муку. Машин в последние годы стало намного больше… Что ж, скопил полста тысяч, взял в кредит, а потом годами выплачивай остальное. Многим и не нужна особо эта машина: живёт по маршруту квартира-работа-супермаркет-квартира, но для статуса автомобиль необходим. И вот пыхтят километра три от дома до офиса два часа…
Но сейчас, в десятом часу вечера, уже свободно. Город словно бы вымерший. Лишь светофоры мигают, да редкая цветная реклама развлекает, оживляет… Холодновато, в такую погоду не погуляешь, да и что гулять, где… Город старый, тесный, серый, воздух пропитан сгоревшим бензином, угольным дымом из частного сектора. Люди предпочитают сидеть по домам, смотреть телевизор. Там, в телевизоре, много чего красочного, почти ощутимого. Насмотрелся, и вроде как побывал в солнечных городах, поплескался в теплых морях. Или на ужасы насмотрелся, которых тоже в избытке, и ощутил счастье, что тебя и твою семью эти ужасы не коснулись.
Въехал во двор, припарковался на своём, давно застолблённом месте. Выбрался из машины и тут же услышал в отдалении чистое, красивое пение. Чистое, красивое, но в полный голос, почти на надрыве.
Ярко, ярко
Пусть пылают лишь рассветы,
Ночью звёздной пусть спокойно спят поля…
Детство, детство
Добротой не зря согрето,
Детство, детство – завтрашний твой день, Земля!
– Что-то новенькое сегодня, – усмехнулся Трофим; обычно слышались песни из репертуара Аллы Пугачёвой. Но, может, и это пела когда-то Пугачёва?..
Месяца два назад появился в их квартале парень. С бешеной скоростью он ходил меж домов, держа, как микрофон, передо ртом чёрную палочку, и пел. «Любовь похожая на со-он…», «Сколько раз спасала я тебя!..»
Поначалу Трофима забавляло это почти ежевечернее действо, даже хвалил парня: разбавляет унылую тишину, разбивает сдавленность. Тем более что пел не безобразно… Но однажды увидел парня вблизи и понял, что это сумасшедший. Сошедший с ума. Глаза, рот, лоб сумасшедшего. И к тому же обычный человек не мог бы петь так чисто, часами почти бегая по тротуарам и дворам – задохнулся бы. А этот не задыхался.
Все люди на большой планете
Должны всегда дружить,
Должны всегда смеяться дети
И в мирном мире жить!
Глядя в ту сторону, где гасло, съедаемое расстоянием, пение, Трофим нажал кнопку сигналки. Машина отозвалась коротким писком и мигнула фарами… Пошёл к подъезду, и почти тут же из темноты раздалось тихое, отчётливое:
– Снаря-ад!
Трофим вздрогнул и замер. Его называли так давным-давно, казалось, в другой жизни…
После увольнения из ОМОНа он яростно занялся партийной жизнью, протестной деятельностью. Организовывал митинги и шествия в их городе, ездил в Москву на тамошние акции. Требовал включить его в группу по мирному захвату здания администрации президента, но руководство запретило: «У тебя трое детей, ты умеешь хорошо писать. Ты нужнее на воле». Тех же тридцать девять парней и девушек, что прорвались в администрацию и несколько часов её удерживали, затем судили. Восьмерым дали большие сроки заключения… Ездил Трофим и на акции в Питер, Нижний Новгород, Смоленск, Тулу, Воронеж. Очень активно вёл себя, за что, видимо, ему и дали партийную кличку – теперь это называют «позывной» – Снаряд…
После выхода первых книг Трофима стали приглашать на книжные выставки, на встречи с читателями (проезд оплачивался устроителями, нередко бывали и гонорары за выступления), и, случалось, дней до двадцати в месяц он был в разъездах.
За ним, как и за большинством политических активистов, следили. Почти не прикрываясь. Перед акциями у подъезда стояла машина с парочкой амбалов внутри, в дороге неподалеку от Трофима находился сопровождающий… Выбор у службы безопасности был, видимо, небогатый, и постепенно Трофим стал знать своих сопровождающих в лицо. Отмечал, как они скисают, изматываются, чахнут в этих постоянных путешествиях… Сегодня Трофим трясётся в плацкартном вагоне в Москву, вечером следующего дня садится в самолёт и летит в Новосибирск, оттуда – в Иркутск, из Иркутска – обратно в Москву, снова поездом в Курск, из Курска – домой… Трофима подпитывала его растущая известность, радушие встреч, интересные разговоры с людьми, а сопровождающие просто валились с ног.
Иногда Трофим смеялся над ними. Видел, что сопровождающий спит, когда нужно уже ему, Трофиму, сходить на станции, и тряс того за плечо: «Вставай, милый, пора». Сопровождающий вздрагивал, начинал ещё в полусне суетиться, видел, что разбудил его тот, за кем следит, смущался, неуклюже пытался выдать себя за простого пассажира… Или в вагоне-ресторане Трофим предлагал сопровождающему, клюющему за соседним столиком самый дешевый салат, пересесть к нему, поесть горячего, выпить водки. «Да чего ты, – уговаривал, – мы ж не чужие люди. А то последнее здоровье потеряешь». И видел на лице мужчины-шпика такую униженность и бессилие…
Несколько лет назад организовывать митинги и акции прямого действия Трофим почти перестал, связь его с товарищами не то чтобы ослабла, а вышла на другой уровень – он стал чуть ли не олицетворением партии, затмив даже вождя, философа Серебренко (позывной – Отец). Теперь Трофим пропагандировал во время творческих встреч, при помощи прозы и статей… Давно он не бывал на подпольных совещаниях, давно его не называли Снаряд, не видел в планах акций слов: «Вторую колонну ведет Снаряд… Снаряд контролирует первую волну прорыва…»
И вот из холодной темноты двора раздалось:
– Снаря-ад!
Трофим вздрогнул и замер. Словно его накрыло чем-то глухим, тяжелым… Правда, тут же пришёл в себя, но сперва глянул налево-направо, назад, отыскивая сопровождающих, следящих… Никого.
– Да? – сказал тихо. – Кто это?
От ствола толстого тополя отделилась фигура, вышагнула на рассеянный свет из окон. Трофим узнал Митьку Попова с позывным Ясир.
Четыре года назад Ясир участвовал в том, что позже назвали в СМИ «погромом» на Манежке. Тогда, через несколько дней после убийства в Москве русского парня – несколько раз выстрелили в упор в голову из травмата, – тысячи людей пришли к стенам Кремля требовать справедливости, наказания убийцы, который по горячим следам был задержан и очень быстро отпущен.
На Манежной площади сошлось очень много обстоятельств, которые привели к побоищу. Убит был русский, а убийца – с Кавказа, и в тот момент, когда толпа пришла под стены Кремля, пронёсся слух, что рядом, в Александровском саду, кавказцы танцуют лезгинку. Толпа бросилась их бить. Милиционеров было поначалу всего несколько человек, и их смяли. Подоспевший ОМОН ринулся на протестующих, но те, разгорячённые, озлобленные, не побежали, а дали отпор…
По сути, ничего сверхужасного не случилось (по «Евроньюс» почти каждый день показывают кадры куда более жёстких противостояний в Европе, в том числе и имеющих национальные причины), но тут дело происходило в двух шагах от сердца власти – Кремля, и, видимо, поэтому нескольких участников, выбранных, скорее всего, произвольно, покарали очень жёстко.
Впрочем, что значит «произвольно»… Осуждённые на реальные сроки заключения оказались в основном членами той партии, в которой состоял Трофим. И хоть СМИ твердили, что на Манежке распоясались русские националисты, среди осуждённых оказался, например, партиец с именем-фамилией Руслан Хубаев…
Митьку Ясира тоже хотели засадить. Нашли на оперативной съёмке, как он кидает в ментов чем-то белым. То ли снежками, то ли сосульками. Объявили в розыск. Митька исчез. Ходили слухи, что свалил в Белоруссию, оттуда – в Польшу… Обитает где-то в Европе. А оказывается, вот он – во глубине России! Скрюченный, в разбитых, потерявших форму берцах, в неизменной, но засаленной – белые и черные квадратики слились – арафатке на шее. Щетина во все стороны, как у чующего опасность ежа.
– Митюх! – сказал Трофим, и они обнялись. – Ты откуда, брат? Ты как?
– Да вот, – хехекнул тот, – нелегальствую.
От Ясира пахло преющей одеждой, грязным телом; Трофим инстинктивно отшатнулся.
– Слушай, – попросил товарищ, – можно у тебя помыться? Совсем что-то в последнее время… круг сузился.
– Да, конечно! Какой разговор! Пойдём.
– Погоди, а у тебя чисто? Ну, в смысле, – и Ясир издал звук, напоминающий радиоволны.
«Про прослушку», – догадался Трофим и пожал плечами:
– Кто его знает… Вроде не было в последнее время поводов считать, что слушают… Но много способов… у нас вон телефоны в карманах.
– У меня выключен, и батарея вынута… Короче, – Ясир приблизил колючее лицо к уху Трофима, – я буду Ричардом, Ричей. Типа музыкант приехал к тебе насчёт проекта… Ты же занимаешься музыкой…
– Ну хорошо, хорошо, Рича! – Трофиму стало смешно от такой неуклюжей маскировки, Ясир же был серьёзен и напряжён. «Ещё бы – четыре года в бегах».
* * *
Пока Ясир мылся, Трофим собрал на стол кой-какой еды, приготовил чистую одежду – майку, трусы, джинсы, носки… Когда шум воды в ванной смолк, стукнул в дверь:
– Ричард, держи обнову.
Дверь приоткрылась, рука с темными длинными ногтями приняла белье.
– И там ножницы на полочке… мусорное ведро возле унитаза. Бритвы есть, побрейся.
– Ага, ага…
Трофим взял телефон, нашёл номер Илюхи, своего соратника, с которым они утром должны ехать на Юго-Запад. Илюха отвечал за погрузку гуманитарки в грузовики.
– Привет, ну как, закончили?
– Всё в поряде! – бодрый голос Илюхи. – Готово.
– Тогда – в семь утра выезд. Водил проконтролируй, чтоб не проспали.
– Я им внушил.
– Хорошо… – Трофиму хотелось сказать про Ясира, представлял, как Илюха обрадуется, примчится увидеться со старым товарищем, но не стал. Мало ли что. Пожелал: – Спокойной ночи.
Больше сегодня звонить было некуда, звонков тоже не ожидалось, и Трофим отключил сотовый, вынул аккумулятор. Оглядел кухню, пытаясь угадать, где бы могли быть спрятаны жучки. И возникло старое, полузабытое чувство тайны, опасности… Задёрнул плотнее шторы, включил музыку. Тот альбом, что записал с местными музыкантами: дал несколько своих текстов, подпел в кой-каких треках…
Зазвучал ритмичный фанк, а потом раздался голос вокалиста Генки-Ганса:
Чернозём в моём сердце зарастает репьём,
Спят детские мечты, как бомж, укутавшийся тряпьём,
В городе греха неживые голоса,
Спиралью лента шоссе в никуда – чёрная полоса.
– Твоё? – кивнул Ясир на песню.
– Коллективное.
С год назад, когда сделали эту песню, слушал её по десять раз на дню, а теперь не то чтобы приелась, а как-то не соответствовала душевному настрою.
Мой старый бардак и ваш новый порядок,
Как нежелательный сорняк для показательных грядок,
Здесь на каждое небо триста тысяч ворон,
Пингвины едут по домам с работы, как с похорон.
Они не видят, они не слышат,
Они не ведают, что творят…
Покопался в дисках на подоконнике, выбрал сборник «Телевизора». Зазвучал красивый, гипнотизирующий голос Михаила Борзыкина:
Выключатель квадратен,
Он похож на портрет
Того доброго дяди,
Который принёс нам свет…
– Да оставил бы то, – поморщился Ясир.
– Не хочу…
Впрочем, и «Телевизор» сейчас не катил. Тянуло снова послушать песню Александра Скляра. Жалко, диск остался в машине, а искать её в Интернете было сейчас некогда…
– Что пить будешь? Вино, водка? Коньяк есть…
– Водку, конечно… А семья-то где?
– За город увёз. У детей каникулы начинаются.
– М-м, понятно. – Ясир произнёс это нехорошо, с завистью, что ли; уселся за стол. – Опа, и икра у тебя?!
– Ешь, набирайся сил. У меня заночуешь?
– Ну, если не против, то с удовольствием бы…
– Тогда неси свое, постираем. К утру высохнет.
Ясир принес груду серой одежды, покопался в штанах, что-то вытащил, спрятал в карман новых джинсов. Засунул груду в стиралку. Трофим сыпанул порошка, включил.
– Теперь можно и приступать.
Ясиру налил водки, себе – белого вина.
– А ты водку не хочешь? – Ясир прищурился с подозрением.
– Мне в семь за руль. На Юго-Запад еду, помощь повезу.
– А, слышал, слышал про твою деятельность.
Чокнулись, выпили и стали есть. Ясир жадно запихивал в себя колбасу, сыр, маринованные помидорчики. Трофим тоже проголодался…
– Недавно «Мартина Идена» прочитал, – прожевав и громко глотнув, сказал Ясир. – Теперь под впечатлением. Мощная книга.
– Ну да, мощная, – согласился Трофим, соображая, к чему гость заговорил о «Мартине Идене».
– Вот пробивался человек, пробивался. Пробился, стал известным, богатым – и утопился.
– Не просто так утопился. Иден был индивидуалистом и, всего добившись, увидел пропасть перед собой. Ему стало незачем жить… Джек Лондон создал его, чтобы показать, каким не должен быть писатель…
– Хм, и повторил его судьбу.
– В смысле?
– Ну, есть же версия, что тоже с собой покончил. А перед этим вышел из коммунистической партии.
– Социалистической, – поправил Трофим; биографию Лондона он знал неплохо, поэтому легко и с удовольствием ввязался в этот странноватый вообще-то сейчас разговор.
– Не суть важно, – дернул углом рта Ясир. – Разочаровался в социализме и самоубился…
– Он не разочаровался в социализме. Наоборот, он вышел из партии, потому что она утратила революционный дух.
– Да?.. Ну, выйти из партии – самое легкое… Труднее бороться за партию… Я слежу по возможности за твоими постами в жэжэ… Можно ещё? – Ясир кивнул на бутылку. – Редко выпиваю и вкус забыл…
– Да, конечно. Наливай сам, не стесняйся.
Ясир наполнил рюмку, но пить не стал. Вздохнул:
– Не разделяю твою позицию. Пытаюсь и не могу… – И после этого забросил в рот водку, следом – очередную порцию пищи.
Трофим посмотрел на товарища, и вспомнился Шариков из фильма «Собачье сердце»; не любил он этот фильм, повесть, по которой он был снят, не был согласен с идеей Булгакова, но вот сейчас почувствовал себя профессором Преображенским, слушающим Шарикова.
– И в чём же не согласен, друг мой Ричард?
Ясир недоуменно взглянул на него, потом, видимо, вспомнил, что сам просил так себя называть.
– Слишком ты встрял в эту тему… в Новороссию. А про Россию вроде как и забыл. Впечатление, что всё у нас хорошо стало, а там – беда.
– Да, там беда, – спокойно подтвердил Трофим. – Там война.
– А здесь не война разве? Война. Только такая, скрытая… В ней труднее разобраться, кто союзник, кто враг. И такое впечатление, что все с удовольствием отвернулись на Украину. Там-то типа всё ясно. И ты вот в их числе, к сожалению… А так ведь за Россию болел, такие книги писал…
Ясир умолк, поковырял, потыкал вилкой кусок варёной колбасы. Смотрел в тарелку, но явно ждал, что ответит Трофим. Трофим молчал.
За последний почти год, с тех пор как он открыто и чётко заявил о своем отношении к происходящему сначала в Киеве, а потом и во многих регионах Украины, Трофим наслушался и начитался много чего о себе. Много оскорбительного. Одно дело, когда оскорбляет московская либерасня, укропы и прочие в том же роде, а другое, когда претензии предъявляют вроде бы близкие (ещё недавно совсем безоговорочно близкие) люди и даже товарищи по партии…
– Чего молчишь? – не выдержав, поднял на него глаза Ясир.
– А что говорить? Оправдываться? – изо всех сил спокойно, с миролюбивой улыбкой сказал Трофим. – У меня в соцсетях, да и вообще повсюду, всё сказано. Повторять это скучно и бесполезно.
– Да, ты много публикуешься, вообще очень много тебя стало.
– Что ж, извини.
– Я не в этом смысле… я не против вообще-то… Наоборот, горжусь, что наш человек таким стал… известным… Но… – Ясир снова налил себе водки и скорей выпил. – Но как… – голос стал сырым, слезливым, – как с Россией-то, Трош? А? – И после паузы ещё раз, громче, нетерпеливей: – А?
– Я убеждён, что судьба России решается сейчас там, в Новороссии… – Трофим произнёс это отчетливо, как на каком-нибудь собрании. Но и на самом деле происходящее сейчас на кухне совсем не напоминало дружескую посиделку. – Когда присоединили Крым, столько людей очнулось у нас, вдохнуло свежий воздух после десятилетий этой трупной вони. Поднялся народ и на Украине… на тех территориях, которые были почему-то в двадцатом году пришиты к Украине. Причём так щедро, что через четыре года пришлось часть обратно забирать, в Ростовскую область. Ты в курсе, что Таганрог четыре года был украинским? Слава богу, ума хватило вернуть хоть его… А Одесса, Очаков, Измаил – это Украина? Луганск?.. И что – нам бросать их? Смотреть, как их добивают?
– Без нас бы там ничего бы и не заварилось…
– Где? В Киеве или где?
– На Юго-Востоке этом.
– Ну да, сожгли бы, как в Одессе, полсотни недовольных. Что ж, мелочь, фигня… Я правильно понимаю?
– Я не об этом вообще. Я о России…
Ясир потёр лицо ладонью; Трофим заметил, что побрился он небрежно, торопливо, были участки гладкой розоватой кожи, а рядом – темные пятна какой-то собачьей щетины; стало противно.
– За эти четыре года я всю почти Россию объездил, – продолжал Ясир. – Даже в Иркутске пожил… в Новокузнецке, Ачинске, не говоря о европейской части… Да везде… И ведь такая жуть… Что-то, конечно, делается… не как при Ельцине… но в основном – руины, разруха, бедность беспросветная. И… я стал записывать, что где… Сейчас! – вскочил, принёс из коридора свой холщовый рюкзак с вылинявшим портретом Че Гевары; Трофим видел такие на рынке в Гаване…
– Сейчас я тебе зачитаю. – Ясир достал блокнот, полистал. – Вот, из свежего. «Закрытие больниц и поликлиник… сокращают врачей».
– Да, я в курсе.
– «В Вологде планируется закрыть молочные кухни. Причина: недостаток молочного сырья надлежащего качества». Ещё по Вологде: «Многодетную семью Бушмановых вычеркнули из очереди на получение жилья. Стояли в очереди тридцать лет! Причина: дети выросли». А вот типа благополучная Москва: «В гимназии № 1552 прошла благотворительная ярмарка. Ученики продавали поделки, варенье, овощи с дачных участков. Таким образом собирали деньги для заболевшего одиннадцатиклассника. Ему нужна операция, которую могут провести только в Германии. Благотворительные фонды выделить деньги готовы, но не имеют права, так как операция будет проведена за границей». Это вообще нормально, когда детишки маленькие вынуждены торговать, собирать деньги?.. И подобного – куча, сотни примеров… Ещё более жутких.
– Мить, никто не говорит, что в России всё прекрасно. Наши цели, – Трофим сделал звук проигрывателя громче, – остаются прежними. Я ненавижу капитализм, как и раньше. Когда собирал деньги на помощь, обошёл человек пятнадцать наших местных олигарчиков. И всего двое дали. Без разговоров достали свои карманные и – дали. А остальные: извини, тяжёлая ситуация, свободных средств нету… Да не нужны их миллионы. Здесь другое важно – участие. Миллионы вон простые люди собрали, и ещё соберут миллионы и миллионы. А эти… жмоты просто или засветиться боятся… Выкосить всех, как в семнадцатом. Правда, – усмехнулся Трофим, – что с этими двумя делать, которые дали?.. Но в России, Мить, революционные перемены сейчас невозможны… Был декабрь две тысячи одиннадцатого, но в решающий день либералы увели людей с площади Революции. После этого я их возненавидел – Немцова, Рыжкова, Пархоменку…
Ясир хмыкнул:
– Я тебе на это могу сказать, что не надо опаздывать на революцию. А вы с Отцом опоздали… Я был на Революции десятого числа, все видел. Если бы вы приехали на полчаса раньше, встали на пути колонны, которая уходила на Болотную площадь, то был шанс всё изменить… А так – к шапочному разбору…
– Что изменить? Массы, надо признаться, были с Немцовым. Отец пытался их вернуть, кричал, чтоб не уходили, а над ним просто смеялись – и либералы, и националисты, и левые. Двести человек от силы вокруг Карла Маркса остались.
– Я видел, видел, стоял там же…
– А что не подошёл?
– Не хотел палиться… В капюшоне был… Вот смотри, Трош, мы сколько лет бились за революцию… Произошла революция на Украине, и мы бросились её душить. Нестыковка какая-то.
– А по-моему, стыковка. Это – не наша революция. Против нас революция. И всё логично…
Запикала машинка – бельё постиралось. Ясир и Трофим вместе развесили его на веревках в ванной.
– Хороший отжим, – похвалил Ясир, – слегка только влажное.
– Угу… Слушай, давай спать, всё равно не договоримся. У тебя одна позиция, у меня – другая. Чего спорить?
– Ну так-то так, но сердце ноет.
– Спать надо, завтра рано вставать… Тем более, я от партийной линии не отступаю. У Отца та же позиция, у большинства ребят – тоже. Больше ста наших – в ополчении, интербригадах.
– Пятнадцать человек погибли, – добавил Ясир. – В чужих краях.
– Слушай! – вскипел почти уже успокоившийся Трофим. – В каких чужих краях? – Заговорил громко, не опасаясь прослушек: – Вспомни четвёртый параграф программы партии: «Пересмотр границ России, чтобы они соответствовали этническим границам расселения русских. Крым и Донбасс должны быть русскими…» Это девяносто третий год, Митя! И через двадцать лет этот тезис есть возможность реализовать…
– А в первых трёх параграфах, как я помню, о самой России. О смене существующего режима, национализации…
– Есть и это, – перебил Трофим. – Но вот тебе наизусть третий параграф… Я хорошо помню программу… «Да – империя! Империя есть государственная форма, в которую отливаются цивилизации. Так как мы не просто народ, но народ – носитель русской цивилизации, то Российская империя – единственно возможная форма нашей государственности…»
– Трош, – поднял руку, словно защищаясь, Ясир.
– Стоп! Вот главное – «Империя, исходя из принципа, там где живут русские – суть российская земля». Отец, я, сотни наших соратников действуем в полном соответствии с этим принципом.
– Это всё правильно. Правильно. Только что мы несём на тот же Крым? Игорную зону! Класс…
– Вынужденная мера, временная, – пожал плечами Трофим. – Сейчас появилась возможность вернуть наши земли, наших людей. Малую часть. Но – реальная возможность. А социальные перемены будут позже. Они зреют, и теперь быстрее, чем когда либо… Сейчас наши пути с режимом пересеклись, но это ведь не навсегда…
А Ясир, словно не слыша, бубнил свое:
– Если всерьез начнём Крым приводить в порядок, то за счёт кого? За счёт тех, кто и так в дерьме из поколения в поколение… Здесь, дома, надо менять, а потом нести революционный заряд туда – в Новороссию, в Северный Казахстан, на Кавказ… А получается – здесь не вышло, и молодые сильные парни едут на Юго-Восток. И там пытаются, и гибнут…
– Да, Мить, гибнут.
– Но ради чего-о?! – вскричал Ясир, и в этот момент правая рука Трофима дернулась – захотелось ударить в этот рот, пришибить вскрик.
Сдержался. Разжал кулак, ответил холодно:
– Если ты так упорно не хочешь понимать цели, то никакие мои объяснения не помогут.
С минуту молча сидели за столом. Из динамиков плыл голос Михаила Борзыкина:
И тут, и там – везде перекопаем
И станем в ряд!
Наш славный ум надёжен, как комбайн,
На первый взгляд.
Конвейер добр – он даст нам волю.
Молись ему…
Когда нам всем дадут большое поле,
Мы скажем: «Му!»
Трофим выключил проигрыватель. Сделалось тихо… Встать сейчас и пойти спать – будет похоже на поражение… Сидел, зная, что не скоро уснёт после такого разговора. А завтра рано утром – в путь. Почти девятьсот километров до Луганска.
– Почему же не понимаю, – медленно заговорил Ясир. – Понимаю. Но я и другое понимаю… Слушай, у тебя есть песня Кинчева, где такое?.. – И он не напел, а продекламировал, как прозу: – «Рубцы не заживают так долго, ещё одно сердце горит в полный рост. Звезда интернационального долга в солнечный день украсит погост».
– Нет, нету. Кинчева давно не держу.
– Жалко… Понимаю я, Трош, вот что… Точнее – вижу. Вот был Стрелков. Образец русского офицера, кажется, интеллигентный и в то же время решительный… Если и уйдёт из Новороссии, то последним, отстреливаясь. А что получилось? Приказали, и он уехал. Теперь ходит по второстепенным телестудиям, редакциям. Оправдывается, во всем Суркова винит… Смешно и горько. Тем более что столько людей там потерял… весь свой отряд почти… Не знаю, как ему теперь живётся вообще… Но он – пример и предупреждение. Так же и со всеми остальными поступить могут. Станут мешать ополченцы, интербригады, их за два часа уберут оттуда. Спрячут, что и не найти будет… А столько сил туда брошено, в Новороссию эту, столько положено жизней, которые бы в России пригодиться могли. Получается, что война там – отвлечение от внутренних наших проблем.
– А может, первый реальный шаг к переменам в самой России, – добавил Трофим. – Тебе такой вариант не приходил в голову?
– Да ну, брось. Так и про тех, кто в Афгане воевал, говорили, и про тех, кто в Чечне… А возвращались они в жизнь и растворялись в ней. Приспосабливались, кто как мог.
– Я верю, что эти не приспособятся. Больше мне нечего тебе сказать… Ладно, Дмитрий, – посмотрел Трофим на часы, было уже к полуночи, – я устал. Ты посиди, если хочешь, а я пойду спать… – Хотел уже подняться, но пришёл на ум сильный аргумент в споре: – Кстати, у нас тут речь про Джека Лондона была. А ведь он, ненавидевший капитализм, тогдашний правящий режим в родной своей Америке, когда в Мексике случилась революция и США решили эту революцию задавить, заодно и ещё кусок себе отхватить от соседей, помчался на фронт, стал статьи писать, какие бравые и гуманные у американцев солдаты… Его тогда соратники не поняли, мягко говоря, но Лондон чувствовал свою правоту. И он уже не мальчиком был – сорокалетним почти мужиком. Два года ему жить оставалось… Бывают моменты, когда войну с режимом нужно останавливать ради большего… Так, я пошёл.
– Снаряд, – тихо и как-то одновременно и проникновенно и вроде с угрозой попросил Ясир, – ты не пиши таких постов больше в жэжэ. Не надо.
– Каких именно?
– Не агитируй русских ребят в ополченцы идти.
– Я и не агитирую. Все взрослые люди, сами понимают.
– Агитируешь. Хотя бы тем, что как они там вольно живут, какие они смелые, честные, лица светлые…
– Хм! – усмехнулся Трофим. – Интересно. Значит, об этом писать нельзя?
– Вот ты когда-то часто в интервью отвечал, почему ты в оппозиции, зачем в акциях участвуешь, статьи острые пишешь. Что, дескать, дети вырастут и спросят: «Папа, а что ты делал, когда Россию разрушали?» И тебе будет что ответить. А ведь они, может быть, спросят когда-нибудь: «Папа, а что ты делал в две тысячи четырнадцатом году?» И что ты ответишь? – И, не дав ничего сказать Трофиму, Ясир произнес: – «Я русских парней на смерть посылал».
– М…митечка-а, – у Трофима затряслась челюсть, – Митя, ты ешь мой хлеб, пьешь моё вино и меня же кроешь. За это можно и по морде получить, в курсе?
– Я не крою. Я разобраться пытаюсь.
– Так не разбираются. Хочешь поссориться – ссорься. Сиди вот и ссорься. Можешь даже тарелку разбить, разрешаю. У меня дела завтра важные, ссориться с тобой мне некогда. Спать можешь в первой комнате налево, там диван удобный.
Трофим взял части мобильного, пошёл из кухни. Нужно бы умыться, почистить зубы, но как-то было сейчас лениво, да и плескаться над раковиной в тот момент, когда по соседству сидит и думает свои больные думы Ясир, не хотелось. Как из Олеши картинка: один страдает от потери жизненных ориентиров, а другой поет в туалете…
Вошёл в их с женой спальню. Лёг на кровать, не раздеваясь. Собрал телефон, поставил будильник на без пятнадцати шесть… Уже засыпая, затревожился, не устроил бы Ясир чего… Четыре года в бегах, психика явно подорвана… Поднялся, замкнул дверь в комнату.
– Спокойной ночи, – пожелал себе.
* * *
Утром обнаружил Ясира на полу на кухне. Похрапывал жалобно, подложив под голову рюкзак… Трофим вспомнил его последние вчерашние слова, и так потянуло пнуть это тело, садануть со всей дури… Отвернулся, включил электрочайник…
Перекусили в молчании. Ясир отводил глаза, джиргал горячий чай, обхватив кружку обеими руками, словно мёрз.
– Так, пора, – сказал Трофим, – выходим.
– Сейчас переоденусь…
– Оставь себе это, – Трофим кивнул на джинсы, футболку, которые дал Ясиру накануне. – А то в рюкзак убери. Нужна же смена белья.
– Спасибо…
Пока Ясир собирал вещи, наматывал на шею арафатку, Трофим сполоснул посуду. Проверил, все ли рассовал по карманам. Бумажник с деньгами и картами, документы. Вот ключи.
– Выходим.
Спустились на улицу. Было ещё темно, по-зимнему морозно. Трофим завел дистанционкой мотор машины. Закурил… Курил он теперь очень редко – по две-три сигареты в день… Не глядя на Ясира, спросил:
– Куда дальше?
– Так… не знаю… Может, в Устюжну двину. Там одноклассник живёт, один в большом доме. Прошлое лето у него провел… Хорошо в Устюжне, тихо…
– Устюг, что ли?
– Устюжна… Городок такой, в Вологодской области.
– М, в первый раз слышу… А может, – внешне небрежно предложил Трофим, – с нами? На таможне проверяют так себе, риск минимальный. Посмотришь своими глазами, что там и как. – Коротко взглянул на Ясира.
– Нет, не поеду… Извини.
– Как хочешь. Илюха едет. Который Добрыня.
– А, помню… Привет ему.
Трофим покивал:
– Передам, передам… Денег-то дать?
– Не знаю… – Но интонация сказала: «Не против».
Трофим достал бумажник, вынул две пятитысячные купюры.
– Держи… – И, не дожидаясь «спасибо», пошагал к машине, прыгнул в неё и резко сорвался с места. Вылетел из двора.
…Грузовики – «ЗИЛы»-«бычки» – были под парами, шоферы о чём-то беседовали и курили; тут же находился и Илюха – огромный парнище с густой чёрной бородой и детскими глазами. Позывной у него был – Добрыня.
Добрыня широко, обнажив белые зубы, заулыбался, увидев приближающуюся машину Трофима, и Трофим заулыбался в ответ.
– Здорово, товарищи! – Трофим пожал всем руки. – Что, выдвигаемся?
– Да надо бы, – сказал один из шоферов. – Скорей поедем – скорей доедем.
– Золотые слова… Илюх, ты ко мне сядешь?
Тот удивился:
– А ты на своей, что ли? Не жалко бить по дорогам?
– А что? Автомобиль должен служить… Давай забирайся.
Уселись, Трофим включил песню Скляра.
Когда война на пороге, —
А мы знаем, что значит война, —
Пробуждаются древние боги,
И герои встают ото сна.
О Ясире Илюхе рассказывать не стал. Да уже почти и не помнил о нём, о вчерашнем споре. Трофима Гущина ждало большое и важное дело. Он ехал для кого-то на Юго-Восток, для кого-то на Юго-Запад и вез нуждающимся помощь.
