Эпилог. Юля

Игнат проговорился, что взял эту квартиру – в которой они с Юлей работали – в ипотеку. У него были какие-то деньги плюс уже полгода такая бешеная зарплата. Поэтому он взял заем у «Сбербанка». А квартира ему нравится. Маленькая, но хорошая. И от метро «Беляево» ровно один километр, он по карте посмотрел пешеходный маршрут. Пятнадцать минут не торопясь.

– Хорошая, – сказала Юля. – Мне тоже тут нравится. Сколько ты должен?

– Четыре миллиона семьсот тысяч, – сказал Игнат. – На сегодняшний день.

– А мы уже почти закончили, – сказала она. – Тоска-печаль.

В следующий раз Юля принесла сумку. Поставила ее на пол перед диваном.

– Деньги до инкассации, – объяснила она. – Наверное, я нехорошо поступила. Взяла чужое. Но оно пока неучтенное. Логико-философская задача: если человек знает, что у него сто миллиардов или сто рублей, без разницы, то взять хотя бы рубль – это кража. У этого человека украли рубль его денег. Но если человек сам не знает, сколько в этой куче? Там на глазок миллионов полтораста или двести. Он инкассирует только вечером. Вот сколько он насчитает, столько и будет его денег. Давай и мы с тобой посчитаем. Я тебя только об одном прошу и умоляю: молчи. Слов не говори. Никаких. Ты меня очень огорчишь, если будешь говорить всякие слова и делать разные жесты руками. Или мимику с выражением глаз. Веди себя тихо и помогай считать.

Она вывалила содержимое сумки на ковер.

Там были в основном рыже-красные пятерки, но встречались и зеленоватые тысячные. Было похоже на кучу осенних листьев, когда их сгребаешь на даче. Куча была сравнительно небольшая. Насчитали три миллиона с мелочью, так сказать. Три миллиона сто двадцать три тысячи.

Другие два миллиона Юля вытащила из кармана. Две пачки пятитысячных, стянутые резинками.

– По двести граммов – объяснила она. – Миллион весит двести граммов. Смешно, правда? А кило красненьких – это пять лимонов. Вот.

– Четыреста с чем-то сдачи, – сказал Игнат.

– Оставь, сдачи не надо. – Она коротко и криво засмеялась. Наверное, ей тоже было не по себе. – Когда пойдешь платить?

– Не знаю. Завтра, наверное.

– Нет уж, – сказала Юля. – Сегодня. Поедем вместе.

– А что я скажу, если меня спросят, откуда у меня деньги? – забеспокоился Игнат.

– Скажешь: тетя подарила.

– Какая тетя?

– Я! – захохотала Юля, но потом замолчала, как выключили.

Сели в ее машину. Поехали в банк, это было совсем рядом, на улице Введенского, и внесли деньги. Шесть тысячерублевых бумажек не приняли – слишком замусленные и заклеенные крестом. Кассирша предложила написать заявление на обмен, то есть на экспертизу. Игнату стало страшно. Вдруг… черт его знает, что – а вдруг? Юля сказала: «Да ладно, да бог с ним!» Кассирша сунула их в лоточек обратно, а Игнат достал другие купюры, специально нашел поновее.

– Спасибо, – сказал Игнат, когда они вышли из банка и пошли к машине.

– Вот когда от фирмы получишь подтверждение и все бумаги на собственность, тогда и скажешь.

– Все равно спасибо.

– Да, – сказала она. – Простое русское мерси. Ладно, пожалуйста, не за что. Вернемся, еще поработаем.

Вернулись.

– Я почему-то страшно устала, – сказала она, когда они снова расселись по своим привычным местам Юля – на диван, Игнат – за письменный стол. – Я понимаю, сейчас будет самое легкое и приятное дело, редактура, шлифовка, ловля блох… Но я просто немыслимо устала. Поехали отсюда.

– Поехали. А куда?

– Давай я покажу тебе эту квартиру. Про которую наш роман. В этом самом доме. Это совершенно реальный дом.

– Я знаю, – сказал Игнат.

– Ты там был? – Она слегка встревожилась.

– Я там раза три уже был. Не внутри, конечно, кто меня пустит. Ходил вокруг, читал мемориальные доски. А мы к кому-то в гости?

– Да нет, какие гости! – на ходу врала Юля. – Там сдается пара шикарных квартир, что-то вроде «апартаменты посуточно», в общем, ключи уже у меня.

– Здорово, – говорил Игнат, сидя в кресле в гостиной и осматриваясь. – Все как ты рассказывала. Двери, стены и даже часы. Хорошо, наверное, что эта экскурсия у нас получилась в конце, а не в начале. А то было бы труднее сочинять. Мне так кажется. Ну что ж, поздравим друг друга. Мы почти закончили. То есть ты, ты, конечно, только ты. Честно говорю, я не мог даже представить себе, что ты такая талантливая.

– Ну зачем так, – сказала Юля. – Я, конечно, способная девушка, но без тебя ничего бы не было… И без Виктора Яковлевича Риттера тоже, это же он тебя назначил, и читал, и советовал. И без Бориса Аркадьевича, который дал денег.

– Тогда пожми мне руку, если все так официально.

– Spasibo, tovarisch! – Юля встала с дивана, подошла к нему, сунула руку дощечкой. Потом чмокнула его в щеку. Села назад. – Ну, давай какое-то заключительное слово, что ли. Ты же у нас за старшего.

– Хорошо. Попробую. Итак, роман дописан. Мы подвязали все ниточки. Мы раскрыли вроде бы случайные узы и связи. Ах-ах, не может быть, за Риммочкой ухаживал Коля Колдунов! Ох-ох, Мариночка Капустина на самом деле старшая сестра Ярослава Смоляка! Вроде бы случайные, но на самом деле глубоко закономерные связи между семьями Перегудовых и Алабиных. Закономерные – потому что так бывает, когда в новой стране создается новое «высшее общество». Все жадно женятся на своих мальчиках и девочках, и тут, наверное, бедняга Миша Татарников прав… Хотя все это нам, демократам, довольно противно. Хотя и сейчас олигархи женятся на дочках министров.

– Вам, демократам, это противно, потому что вы на периферии процесса, – засмеялась Юля. – Потому что вы не олигархи и не дочки министров.

– Наверное, – спокойно сказал Игнат. – Я-то уж точно ничья не дочка. В общем, Алабин под именем Гиткина умер в престарелом доме, какая-то младшая подружка покойной Тани Капустиной все мечтает раскрыть фальсификацию, доказать, что картинки Гиткина на фанере на самом деле писал Алабин, но, боюсь, у нее ни черта не выйдет, потому что, если картинку уже пять раз перепродали на серьезном аукционе, она становится бесспорно подлинной.

– Бычкова мы забыли, – сказала Юля.

– Я о нем думал, – сказал Игнат. – Два варианта. Сознательный рабочий Алексей Бычков, пожилой, но еще не на пенсии, вместе с женой Аней поехали в Новочеркасск, на свадьбу к дочери Аниной двоюродной сестры. Свадьба была назначена на субботу, второе июня тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Приехали за неделю. На электровозном заводе началась забастовка. Рабочие и просто зеваки толпою пошли к горкому партии. Бычков пошел вместе со всеми и получил пулю в числе двух-трех десятков убитых. Его вместе со всеми тайно похоронили. Аня пыталась разыскать его могилу, бегала по инстанциям, писала письма, в конце концов попала в психбольницу, где умерла через несколько лет.

– Второй вариант?

– Бычков попал в аварию, тяжелая травма головы, потом Аня умерла, и его отправили в дом престарелых. Тот, где потом оказался Алабин, выдававший себя за Гиткина. Бычков, как мы помним, прекрасно знал обоих, но он уже едва узнавал людей, санитарку путал с покойной Аней, а завхоза – с товарищем Кагановичем.

– Тебе что больше нравится? – спросила Юля.

– Если честно, то ничего, – сказал Игнат. – Понимаешь, как-то слишком романно, слишком уж все ниточки подвязаны. Мне кажется, что какие-то фигуры должны просто исчезать из рассказа.

– Правильно, – сказала Юля, подумав совсем чуть-чуть. – Ну, что там дальше?

– Дальше. Лаборатория Восемь упразднена в ходе общего свертывания оборонки, на месте Межведомственного управления специальных разработок построили бизнес-центр с элитными апартаментами и подземным паркингом… Алексей Перегудов в середине девяностых помер от тоски и безделья. Не исключено, что даже спился. Зато на доме повесили табличку с именем академика Казимира Яновича Забело-Леховского. Проект «Последний адрес».

– Да? – сказала Юля.

– Да. А ты не обратила внимания? Висит! Она очень маленькая. Эти таблички меньше писчего листа. Но все-таки. Там, правда, написаны даты жизни тысяча восемьсот восьмидесятый – тысяча девятьсот тридцать четвертый, но мы-то знаем, куда он делся на самом деле.

– Какая разница? – сказала Юля. – Его расстреляли в пятьдесят втором.

– Ну все-таки, сколько там получается… Восемнадцать лет жизни! Все-таки в семьдесят два, а не в пятьдесят четыре!

– Ага. Спасибо партии и лично товарищу Сталину.

– Да ладно тебе! Я просто сказал. Для точности. Ну, вот и всё.

– Всё, – кивнула она.

– Нет, не совсем всё! – сказал Игнат. – Очень даже не совсем! Помнишь, ты говорила, что не любишь детей. А ведь ты правду сказала! И это сразу видно по тексту.

– Да ну?

– А вот и не ну. Всё про всех известно, всё про всех написано, кроме ребеночка Тони Перегудовой, которого ей сделал Ярослав Диомидович на старости лет. А ведь как Алеша ее уговаривал сохранить! И Оле намекал, что, дескать, помочь надо, это все-таки твой как бы племянник. И Оля вроде согласилась, сказала ему: «Конечно, поможем». А потом – молчок. Что там с Тоней, родила, нет – все как-то провалилось. То есть тебе детская тема совсем не интересна.

– Мне детская тема не интересна ни капельки, – подтвердила Юля. – Но, если тебе интересно, могу рассказать. Пожалуйста. Родилась девочка. В марте восемьдесят пятого.

– Назвали Перестройкой, – засмеялся Игнат.

– Типа того. Хотя нет. Перестройка – это уже восемьдесят седьмой. Ну неважно. Родилась девочка. Мама ее, то есть Тоня, Перегудова Антонина Сергеевна, умерла родами, как говорили в старину. От эклампсии. Куда девочку девать? Папы у нее нет, умер, как ты помнишь, четырнадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Бабушка – баба Валя, мать Тони и первая жена министра Перегудова – жива, но старая и болеет. Остаются Алексей и Оля. Тут, правда, появляется Таня Капустина. Тоже, кстати, совсем немолодая, ей в тридцать восьмом – почти двадцать лет, то есть она девятнадцатого года. Считай, сколько ей в восемьдесят пятом? Шестьдесят шесть! Но все-таки тётя. Хотя и сводная, если можно так выразиться. Потому что ее мачеха, Марина, первая любовь художника Алабина – старшая сестра Ярослава Диомидовича Смоляка. Марина Смоляк. Но мало того, Таня Капустина – дочь вот этого арестованного и погибшего архитектора Капустина и художницы Леонтины Карасевич, которая бабушка Генриетты Михайловны, которая мама Оли. Вот уж точно седьмая вода на киселе. Но хоть что-то! Я же говорила, что иногда седьмая вода на киселе срабатывает. И эта самая Таня Капустина вдвоем с бабой Валей как-то волокут девочку. После смерти Марины и исчезновения Алабина Таня Капустина с какой-то младшей подружкой осталась жить вот в этом доме. Вот в этом самом! – Юля постучала ногой по паркету, а рукой по стене. – Потому что, как ты помнишь, после смерти Марины Алабин попросил переселить его в маленькую квартиру в этом же доме. Получил квартиру над аркой, то есть сбоку арки, две комнаты и кухня… А в его квартиру въехал молодой сталинский министр Сергей Перегудов, как ты тоже, я надеюсь, помнишь.

– Помню, – сказал Игнат.

Он уже устал от этого перечисления.

Но Юля продолжала.

– Значит, потому что они жили в одном доме, поэтому девочка иногда бывала в гостях у дяди Алеши и тети Оли. Потом дядя Алеша умер. Тетя Оля осталась совсем одна в этой громадной квартире, потому что Римма Александровна и Генриетта Михайловна умерли еще раньше, сначала первая, потом вторая. А детей у Оли с Алешей не было.

– Почему, кстати?

– Оля сделала аборт. При первой же беременности. А потом не получалось. Что-то там лишнее соскоблили. Но и хорошо. Она до конца не верила, что Алёша – сын Ярослава Диомидовича. То есть не верила, что она – не сестра Алёши. То есть она боялась, что она все-таки его сестра.

– А зачем она тогда с ним связалась? Зачем вышла за него замуж?

– Любовь, – сказала Юля. – Уж сколько мы с тобой о любви говорим, а ты всё никак не поймешь ничего. Любовь, любовь, любовь. Первая и на всю жизнь. Она с тринадцати лет никого больше не любила и не хотела. Только о нем и мечтала. Почти десять лет влюбленности, безответной и, главное, безысходной. Инцест! Кошмар, ужас и трагедия. Она с тоской думала, как в конце концов выйдет замуж за нелюбимого и будет тупо рожать и тупо варить кофе… И вдруг все перевернулось! И он назавтра приезжает за ней. Принц на черной «Волге»! Пошло звучит, да? Но ничего. Зато правда.

– Опять про девочку забыли, – сказал Игнат. – Говорю же, не любишь ты детей!

– Ну просто терпеть не могу! – сказала Юля. – Итак, девочка некоторое время жила у тети Оли Карасевич, незаконной дочери министра Перегудова и вдовы без пяти минут академика и генконструктора Алеши, нашего с тобой любимого героя. Тетя Оля была довольно средняя художница-прикладница, колечки и брошки. Даже не средняя, а заурядная, она тогда, в восемьдесят четвертом году, в возрасте двадцать два года, всё правильно про себя поняла и сказала. Она была неплохая в общем и целом… Зато она умела очень мощно молчать. При этом совсем не злая, нет… Но девочка иногда пугалась. Придя домой из школы, она слышала это молчание, оно напирало на нее, как тяжелые и низкие удары барабана в оркестре, которые давят на грудь, на сердце, не дают ему биться свободно. Тетя Оля молчала волной, из своей спальни через гостиную в холл, где девочка ставила портфель на приступочку у вешалки и снимала сапоги, – и это значило, что девочка не сполоснула чашку после завтрака. Или сполоснула, но не поставила на сушилку. И это правильно, ибо только моральные уроды не моют за собой чашки и не ставят их на сушилку. Кстати, спальня у тети Оли, после смерти Алеши и Риммы Александровны, была в кабинете. Она спала на том самом диване, на котором Алеша в семьдесят пятом году первый раз трахнул Лизу, свою первую жену. И на котором потом спала Римма Александровна. А до этого – спал министр Перегудов, убегая из спальни своей жены, которая была вон там! – Юля показала рукой в распахнутую стеклянную дверь и направо.

– Да, – сказал Игнат. – Да, ты показывала.

– В принципе также невозможно исключить, что в какие-то дни, когда Римма Александровна отправлялась с сыном на курорт – мы же помним, что иногда на курорт с сыном ездил министр Перегудов, так что, наверное, Алеша когда-то ездил только с мамой, – так вот, в такие дни, не исключено, к Перегудову приходила Генриетта Михайловна. Так что вот какой замечательный диван. Но одно я могу гарантировать: что художник Алабин с женой Аней на нем не спали. У них была большая двуспальная кровать. Металлическая. С двумя спинками.

– Где девочка? – закричал Игнат. – За что ты ее так ненавидишь, что все время забываешь, все время от нее отвлекаешься?

– Сама не знаю! – Юля развела руками. – Девочка, девочка, девочка… Да. Потом девочка подросла и уехала учиться в другой город. Недалеко от Москвы. Девочка получилась красивая, стройная, умная, способная к иностранным языкам и спорту. Научилась быстро соображать, никогда не уставать и всегда улыбаться. В Москву не возвращалась. В Москве была приватизация, и у нее не оказалось никакой недвижимости. Баба Валя завещала свою квартиру церкви, а для тети Тани и тети Оли она была вообще никто. Девочка работала в городской газете, научилась редактировать тексты; ее хвалили. Иногда даже сама писала статьи. Интервью брала у интересных людей. У начальника областной налоговой службы, например. Или у инвестора, который приехал к ним в город и пообещал оживить завод, совсем рухнувший в девяностые годы. Даже вела передачи на местном кабельном телевидении. Вот так и замуж вышла, прямо сразу и очень удачно.

– Слушай, как ты всё про нее знаешь.

– Я же писатель! – засмеялась Юля. – Я пишу роман! Вернее, уже написала. Ты же сам говорил – писатель о своих героях должен знать всё. А потом девочка, уже с большими деньгами, пришла к тете Оле и сказала: «Я покупаю твою квартиру. Давай, тетя Оля, не корчи из себя обедневшую княгиню. Я тебе дам столько денег, что ты купишь себе шикарную двухкомнатную на “Аэропорте”, я уже подобрала, улица Черняховского, дом четыре, соображай! Писательский дом! Тоже с мемориальными досками! И еще у тебя, тетя моя Оля, останется крупный запас на черный день…» Так всё и вышло. Тетя Оля живет – не тужит, ей всего пятьдесят шесть лет, она всё гнет на горелке мельхиор, делает колечки и браслеты, даже продает кое-что, даже раз в год что-то выставляет и даже потрахивается помаленьку, у нее есть целых два друга, оба художники… Там бывают такие сцены ревности! Просто жуть! С вызовом «скорой помощи». Но страдают, хватаются за сердце и падают с гипертоническим кризом – пожилые ревнивцы, а тете Оле хоть бы что. Знаешь, Игнаша, вот такие трепетные, одаренные, бурно и трагически влюбленные девочки – они потом вырастают в холодных расчетливых теток. Даже не то чтобы холодных, это обидное слово, тетя Оля не такая. Тут другое. Просто она рациональная на сто процентов, вот и всё. Это не плохо. Наверное, это даже хорошо. С ней можно нормально общаться. Она понимает обращенную к ней речь и доступна убеждению. И это очень много! Девочка иногда её навещает, раз в два-три месяца примерно. Приносит корзинку фруктов и хороший коньяк. Они выпивают по рюмочке, болтают полчаса. Тетя Оля считает, что самоотверженно вырастила и воспитала девочку-сиротку. Типа как бы отчасти благодетельница. Девочка не возражает.

– Какая крутая девочка, – сказал Игнат. – Она мне нравится! А где она теперь?

– Ты совсем дурак?

– Что?

– Включи соображаловку, – громко и злобно сказала Юля.

– А?

– Ты не спросил, как девочку зовут!

– Как? – прошептал Игнат.

– Угадай! – прорычала Юля, обнажив зубы.

– Нет… – сказал он. – Нет, нет!

– Нет, да! Да! Да!

Она выдохнула. Раскинула руки. Вытерла лоб ладонью, а потом вытерла ладонь об диван.

– Господи, как я устала. Кто бы знал… – сказала она.

– Юля, я тебя люблю, – сказал Игнат. – Я правда тебя люблю.

Встал с кресла, подошел к ней, протянул к ней руки, приглашая встать и обняться. Она хлестко ударила его по руке:

– Только дотронься!

– Я тебя очень люблю… – вполголоса сказал он.

– Сюда! – заорала Юля.

Где-то в коридоре щелкнула задвижка, и комнату ворвался коротко стриженный мужик лет сорока пяти, а на поводке у него рычал и пенил оскаленные зубы здоровенный стаффорд.

– На пол! – скомандовал мужик.

Собака напрыгнула на Игната и сбила его с ног.

– Лицом вниз! – говорил мужик. – Руки в стороны. Джей! Стеречь!

Собака села рядом, наступив лапой на руку Игната.

– Боря, – сказала Юля мужику. – Найди в кладовке чего-нибудь. Типа старый плед. Подстели под него. Пусть Джей стережет, пока он не обоссытся. Плед, чтоб он паркет не попортил. А потом выволоки его наружу и проводи до улицы. Пусть он домой бежит обоссатый. Плед выкинь в мусорку во дворе. Понял? Ладно, всё, я пошла. Потом наберешь мне.

Встала и двинулась к двери.

Вместе с ней исчезли мужик и собака.

Игнат похлопал глазами. Юля поднималась с дивана ему навстречу.

– Поцелуй меня, – сказала она.

– А где собака? – прошептал он.

– Какая собака? – спросила она в ответ, обнимая его. – Где? Ты что? Тебе что-то приснилось? Не бойся… Поцелуй меня, обними меня, сделай мне сладко, сделай мне больно, в последний раз.

– Я не хочу в последний!

– Придется, мой хороший, придется…

Зазвонил телефон у нее в сумочке.

Она засмеялась:

– Как пишут в плохих романах, «но тут зазвонил телефон!» Прости, это муж. Да, слушаю. Да, в квартире. Что? Что-что? Ага. Ладно, будем разбираться. Нет, что ты, я не волнуюсь. И ты не волнуйся. Пока. Да, да. Пока. – Она нажала отбой. – Муж мне звонит раз в год, наверное. Если что-то на самом деле важное. Интересный фокус отмочил твой старый учитель писатель Риттер! – оскалилась она. – Отрывок из моего романа он напечатал в журнале «Знамя»!

– Из нашего романа, – вдруг сказал Игнат.

– Нет, из моего!

– Тебя не поймешь. Только что ты говорила, что без меня и Виктора Яковлевича ничего бы не вышло… А теперь все присваиваешь. А вдруг он напечатал именно тот кусочек, который он сам написал?

– Мы же обо всем договорились! – возмутилась Юля. – Ты что?

– Договорились, конечно, договорились! – иронично кивнул Игнат, вдруг обозлившись на всё на свете.

Обидно было, что Юля прервала объятия, и особенно был обиден ее рассказ. Он почувствовал, что его обманули, что его целых полгода обманывали. Ему казалось: если бы он знал, кто такая Юля на самом деле, что она одновременно и сестра, и племянница Алексея Перегудова и что вот это – та самая квартира, то весь роман сочинялся бы по-другому, и вообще всё было бы по-другому. Он не знал, что именно «всё» и как именно «по-другому», но с ощущением обманутости ничего не мог поделать.

Еще он немного злился на Риттера, который втянул его в это дело. И даже на Бориса Аркадьевича Бубнова, хотя тот платил ему огромную зарплату, и еще Юля заплатила за его ипотеку из мужниных денег. Все кругом благодетели и меценаты, все кругом в своем праве, а всё равно тошнит. Именно потому, что они такие добрые, щедрые и имеют право. Игнат вспомнил, как он захотел наказать Юлю после поездки на дачу Сталина. Ей нравятся негодяи? Прекрасно. Попробуем.

– Договорились, договорились, – повторил он. – А покажи-ка мне договор.

Он знал, что никакого письменного договора не было.

– Ой-ой-ой! – жалостливо пропела Юля. – Какие мы бедненькие, глупенькие лохи! Как нас с Борисом Аркадьевичем два писателя развели. Что ж делать-то? – и уже другим голосом сказала: – Придется разбираться.

– Вперед, – сказал Игнат и встал с кресла.

– И ты меня не обнимешь на прощание?

– Нет.

– Жестокий! – сказала Юля. – Я сейчас повешусь, пожалуй. Дай мне веревочку. Пойди в кладовку, найди. Это бывшая Алешина комната. А раньше – Васина мастерская, понял? Принеси веревочку и помоги привязать к люстре. И отодвинь ковер. И тащи стул из столовой.

Снова зазвонил телефон.

– Опять муж, – сказала Юля. – С ума сойти, сколько можно. Да? Что? Ого. Ну ладно. Пока.

Игнат посмотрел на Юлю, и в голове у него все опять перевернулось.

– Прости меня, – сказал он. – При чем тут договор, авторство… Чепуха. Мне ничего не надо. Я был счастлив дружить с тобой. Мне жалко, что все закончилось. Спасибо. Я пойду.

– Нет, погоди! – сказала Юля, загородив дверь. – Приедет Борис Аркадьевич, он привезет Риттера. Будем разбираться.

– Скоро они приедут?

– Не знаю. Придется подождать. Давай пока тихонько поцелуемся.

– Давай, – вздохнул Игнат. – Но только просто поцелуемся, и всё.

– Ты как будто девушка, – сказала Юля. – Обыкновенно так девушки говорят. Вернее, говорили когда-то…

Тем временем Борис Аркадьевич приехал к Риттеру.

«Это очень смешно, – подумал Риттер, – Бубнов приехал ко мне разбираться. Наверное, он хочет быть страшным, грозным, опасным. У него расстегнут пиджак, и видно, что под мышкой в плетеной кобуре висит пистолет. А в руке у него широкий черный поводок с золотыми звездами и злой стаффордширский терьер лает, хрипит и показывает зубы».

– Чего тебе надо? – легким голосом спросил Риттер.

– Господин Риттер, вы нарушили договор. Почему вы со мной на «ты»?

– Потому что ты – моя выдумка. Наверное, последняя. А сейчас посмотри на себя. Твой грозный стаффордшир старый и беззубый, пистолет рассверлен, руки дряблые, ты ничего не можешь, тебе не сорок пять, а восемьдесят один. Потому что я начал сочинять этот роман чуть ли не в восьмидесятом году.

Бубнов! Тебе тогда было сорок пять. Смешно, но ты был старше меня! Мне было почти тридцать. И я любил одну девочку. Я ее долго любил. Она что-то тянула. Не хотела за меня замуж. Хотя я увел ее у другого, у хорошего, но совсем бестолкового мальчика, я даже удивился, как она, такая умная и трезвая, вообще могла с ним пробыть больше недели. Но она с ним пробыла год, наверное. Помрачение, опьянение, наркотик – она потом рассказала. Кофе, сигареты и Мандельштам. Курево до синевы и стихи до полуночи. Полный мрак, хотя любви выше макушки. Но ни копейки. Я был лучше этого мальчика, я тоже знал много стихов, и у меня была хорошая работа. Я приезжал к ней в Тверь. Она там жила, работала в городской газете. Но за меня тоже почему-то не хотела идти. Сейчас я вдруг подумал, что я для нее стал ступенькой к еще большей трезвости, к еще большему уважению себя самой. Может быть, она видела в себе какие-то серьезные возможности, таланты – и сомневалась, что я смогу стать ее другом и спутником на всю жизнь. Уж не знаю почему. Но – имела право. Это ведь ее жизнь.

И вот ей стало двадцать шесть. Она ушла от меня – я не знаю, куда, к кому и почему… Просто один раз я позвонил ей в Тверь и сказал: «Я в субботу приеду», а она сказала: «Не надо». И честно объяснила: «Я выхожу замуж».

Вот я и придумал, сочинил какого-то сильного, удачливого, успешного, красивого, богатого – хотя в те годы слово «богатый» было не так важно, как сейчас…

Потому что я не мог вместить в голову, что она ушла от меня просто так. Просто разлюбила. Просто полюбила другого мужчину, такого же, как я, но чуточку для нее лучше. Мне непременно нужно было, чтоб она меня на кого-то променяла. Но не на такого, который кофе и Мандельштам, а богатого. Чтоб «ушла на деньги», как говорилось в нашей – в нашей с тобой! – молодости. Зачем мне это было нужно? Наверное, моя старинная, детская и особенно подростковая привычка к унижению. Привычка получать боль и радость от унижения, от того, что я беден, дешево и поношенно одет, ребята из больших домов, дети больших людей, не хотят со мной дружить. Это горько, но это и сладко. Потому что это привычное ощущение себя. Идентичность, извини за выражение. Doleo, ergo sum. Мне больно, я страдаю – следовательно, я существую.

Я придумал, что она ушла к тебе. Мне нужно было, чтоб ты был не просто лучше, богаче, значительнее меня, но и старше тоже. Самое простое, самое детско-подростковое понятие о значительности – «он старше!». Старше меня на пятнадцать, а ее на восемнадцать, кажется, лет. Trophy wife, «трофейная жена»? Пусть так.

Ну а теперь ты стар, дряхл и ни на что не годен. Мне шестьдесят шесть. Тебе восемьдесят один. Посмотри на себя.

– Я ничего не вижу, – сказал Бубнов. Зеркала в комнате не было, и он посмотрел на свои руки, живот, ноги. – Я, кажется, нормально выгляжу…

– Со стороны видней. Твоя собака умерла, ты видишь? Давно умерла. Как это про собак – сдохла, пала! Дерни за поводок. Ну, давай, смелее! Она даже не воняет, она давно превратилась в засохший кожаный мешок с костями, с него лезет шерсть, мне придется брать пылесос и чистить ковер…

– Или звать домработницу?

– Или звать домработницу, – усмехнулся Риттер. – Почему ты перебиваешь? Тебе на самом деле на все наплевать, или это в тебе старческое? Склероз? Ты отвлекаешься на мелочи, ты маразматик. Ты опять забыл, сколько тебе лет?

– А она? А ей сколько лет?

– Мы с ней разберемся.

– Нет, скажи, сколько ей на самом деле лет! – крикнул Бубнов.

– А зачем тебе? Жалкий человек, несчастный человек. Неужели тебе больше не о чем спросить? Тебе же осталось совсем чуть-чуть! Лучше спроси, зачем ты жил, какой смысл твоей жизни? Кто был твоим отцом? Куда делась твоя мама? Что лежало в той коробочке, куда тебе не велели заглядывать, а потом коробочка пропала? А ты спрашиваешь, сколько лет твоей жене… Зачем тебе?

– Потому что я ее люблю!

– Врешь! Врешь! – сказал Риттер. – Вот ты и проговорился! Тебе важно, чтоб она была молоденькая! Ты не ее любишь, а такой вот сексуальный трофей!

– Ты ничего не понимаешь в любви!

– Да получше тебя. Сколько ей лет? Ну, посчитай! Двадцать шесть плюс тридцать семь итого шестьдесят три… а тебе восемьдесят один! Не плачь.

– Поехали туда, к ней, – сказал Бубнов. – Разберемся.

Приехали.

К тому времени Юля и Игнат уже успели и нацеловаться, и еще кое-что. Так, слегка, немножко. Они уже оделись и сидели на диване, по разные его концы, и смотрели друг на друга.

Риттер и Бубнов сели в кресла, напротив них

– Простите, что я напечатал этот кусочек, – сказал Риттер. – Там всего тринадцать с чем-то тысяч знаков, около трети листа. Кроме того, это текст, который я написал целиком. Не будем вдаваться в правовые штучки. Хотите – я напишу опровержение.

– Хотим? – спросил Бубнов у Юли.

– Простим, – сказала она. – Если Виктор Яковлевич ни на что более не претендует и дает нам честное слово. Мы верим без расписок.

– Не претендую и даю честное слово, – сказал Риттер.

– Хорошо, – сказал Бубнов. – А теперь самое главное. Буду краток. Я оплатил этот роман. Довольно дорого. Я тут посчитал: даже если это будет самый-рассамый бестселлер и даже получит какую-нибудь премию, он все равно не окупится той суммой, которую я на него истратил. Сколько я вам заплатил, господин Щеглов? Полгода по восемьсот евро в неделю, а три недели и по тысяче двести, это выходит полтора миллиона рублей с хвостиком. Плюс еще пять миллионов с лишним.

– Какие еще пять миллионов? – Юля подняла брови.

– Ой, ой, ой! – смешно захныкал Бубнов. – Что я, не видел? Всё я видел. Но я добрый. Но не вообще, конечно, еще чего. – Он посмотрел на Риттера и Игната Щеглова. – А только к тебе, моя любимая жена.

– Ты добрый, – вздохнула Юля.

– То есть почти семь миллионов рублей, – сказал Бубнов. – Считаем обратно. Сто тысяч евро. Или сто двадцать две тысячи долларов. Да ни на каком Западе таких гонораров нет! Особенно для первого произведения начинающего писателя! Значит, роман – мой. Вы можете философствовать хоть целый месяц, что-то мне доказывать, но это будет либо лживая софистика, либо наивные фантазии. Я купил этот текст. Вместе с авторскими правами. Ну. – Он обратился к Юле. – Что ты мне скажешь?

– Давай так, – сказала она. – Роман взамен меня.

– Что-что? – Бубнов даже не понял. – Кто-то тут сошел с ума.

– Погодите, – сказал Риттер. – Юля. Выйдем на минутку. Вы не возразите, господин Бубнов?

– Возражу! Разговаривайте здесь.

Но Юля вскочила и выбежала в коридор. Риттер поднялся с кресла, развел руками и вышел вслед за нею.

Они сидели на кухне.

Юле было шестьдесят три года. Она заметно располнела. Сетка глубоких морщин иссекала ее шею, спускаясь к груди. На груди были особенно некрасивые рубчики. Кольца сильно врезались в пухлые пальцы. Ногти были тусклые и слоились, коричневая крупа была на тыльной стороне ладоней. Волосы были пего-седые. Сквозь тонкую кожу дорогих туфель были видны выпирающие подагрические косточки.

– Это ужасно, – сказала она, глядя на свои руки. – Я старая и гадкая, да? Я тебе отвратительна да?

– Я тебя люблю, – сказал Риттер. – Как тридцать семь лет назад.

– Я тебя, наверное, тоже. Но ничего не сделаешь.

– Зачем ты меня бросила? – спросил он. – Почему не захотела за меня замуж?

– Я знала, что у тебя есть кто-то в Москве. Какая-то высокая золотистая красотка. Мне как будто предлагалось с ней соревноваться. Ты приезжал ко мне в Тверь, а потом уезжал в Москву, а там была она. Это было невыносимо. Она была как будто главней меня. Почему так? Зачем она была тебе?

– Потому что я знал, что ты все равно меня бросишь.

– Почему? – спросила Юля.

– Я был для тебя мелковат. Вернее, так: мне казалось, что ты так думаешь обо мне. «Эх, хороший парень, да мелковат».

– Странные фантазии.

– Все равно. Ты бы все равно меня бросила.

– Ну, если бы ты не бросил эту золотистую красавицу, то конечно, бросила бы. Какая-то кадриль подлецов! – засмеялась Юля.

– Подлецов – это уж слишком! – возразил Риттер.

– Хорошо. Кадриль негодяев.

– Кадриль дураков… – сказал Риттер. – Встали. Пошли к ним.

Бубнов смотрел на Юлю, и ему казалось, что он это сон. Он укусил себя за палец. Не помогло. Тогда он встал, подбежал к двери, остановился, задыхаясь от резкого шага, потирая грудь. Из остекленного дверного переплета на него смотрел дряхлый старик, хотя хорошо одетый и ухоженный. Ярко-белые зубные протезы неприятно сверкали на его темном морщинистом лице.

– Будь великодушен, Бубнов, – сказал Риттер. – Отпусти ее к мальчику. Она сразу станет какая была. Снова молодая. Они будут жить в маленькой однокомнатной квартире на улице генерала Антонова, семь.

– Да пусть забирает всё! – захрипел Бубнов, валясь в кресло. – У меня сердце… Дайте что-нибудь, Юля, у тебя есть что-то от сердца… Бери всё, вот эту квартиру бери, живите, наслаждайтесь…

– Нет! – сказал Риттер. – Не надо. Не бойся, сердце сейчас отпустит. Вот, еще пять секунд. Всё. Полегчало? Полегчало. Ну и хорошо. Им не нужна такая квартира. Им пока хватит однокомнатной. А ты тоже помолодеешь, тебе снова станет сорок пять. Проживешь свою жизнь, а они – свою.

– Ага, – сказал Бубнов. – Он моложе ее года на четыре. Он ее бросит. Пусть она со мной останется старушкой. Раз я уже старик. Я ее люблю.

– Тебе восемьдесят один! Вдруг ты скоро умрешь? Она останется вдовой, без детей. Не будь таким эгоистом. Отпусти. Ты проживешь свою жизнь.

– Он точно ее не бросит? – упирался Бубнов.

– В любом случае это будет их жизнь. Пусть идут?

– Пусть идут. – Бубнов зажмурился. – Только пусть не прощаются.

– Идите, дети, – сказал Риттер. – Идите отсюда поскорей.

Игнат и Юля на цыпочках вышли из комнаты.

Щелкнул дверной замок.

– Ну и что мне теперь делать с этим романом? – спросил Бубнов.

– Да что хочешь. Ты же его купил. За сто тысяч евро! Ничего, что я на «ты»?

– Нормально. Но я уж, с вашего позволения, останусь на «вы». Про что хоть он? Я пока просмотрел так, по диагонали.

– Если по диагонали – это роман про две семьи и три трагедии при советской власти, про академика такого-то, художника сякого-то, министра этакого, про поддельные картинки и даже немножко про шпионов, – сказал Риттер. – Но если серьезно, то совсем не про это. И уж конечно, это не советский «Вишневый сад», не ностальгия по чему-то громадному, чудесному и красивому. Это роман про Юленьку. Про нашу с тобой любовь к ней. Да, всё это сидит в ее голове, все эти сплетения людей и событий, страстей и мыслей. Она очень талантлива. Но это не так важно… А может, это самое важное! Может, будь она пустышкой, дурочкой, просто красивой девочкой, мы с тобой не смогли бы ее полюбить. Бубнов! Я сделал Игната Щеглова вместо себя. То, что он чуть моложе ее, это тоже правильно. Когда у нас была любовь, я тоже чувствовал себя моложе ее. Помнишь, я только что говорил: «Главней – значит старше». А она для меня была главней меня. Но не в том дело. Игнат – это как бы я. Прости меня, но, когда он любил ее, я это чувствовал в своей квартире. Это было как чудо. Единственно, кого мне было жалко в эти мгновения, так это свою жену. Увы, это опять было наслаждение со стыдом и болью.

– Как она, кстати? – спросил Бубнов. – Как себя чувствует госпожа Риттер?

– Ну так, ничего, – покрутил головой Риттер. – Вроде неплохо, спасибо. Бубнов! Давай почитаем немецкий стишок? Генрих Гейне. Я буду читать, ты будешь повторять, а я – переводить.

– А вы на самом деле немец? Юля говорила.

Риттер чуть поколебался, но все-таки сказал:

– Нет, это псевдоним. Ну, давай.

„Sag’, wo ist dein schönes Liebchen,

– Заг во ист дайн шёнес либхен, – медленно повторил Бубнов.

– Скажи, где твоя прекрасная возлюбленная, Das du einst so schön besungen,

– Давайте вы будете сразу переводить? – попросил Бубнов.

– Ну ладно. Которую ты когда-то так красиво воспевал,

Вот так! – сказал Риттер. – Ты понял, Бубнов? Эта книга – урна с пеплом моей любви. И твоей тоже.

– Нет! – ответил Бубнов, доставая что-то из нагрудного кармана. – Вот вам урна! Для пепла моей книги. Нашей книги, если угодно. Нашей с вами, со мной и с нею.

Это была флешка.

– Хочешь скачать? Или выгрузить? Здесь есть компьютер, кстати? – спросил Риттер.

Бубнов прошел в кабинет, вернулся, на ходу раскрывая ноутбук.

– Не скачать и не выгрузить, – сказал он, вставляя флешку. – Совсем наоборот. Тут такая программа. Дикие деньги я за нее заплатил. Но оно того стоит. Чтобы выцепить этот файл из облака и вообще из интернета. Как только где появится в подключенном компе, тут же будет пойман и уничтожен.

– Хорошо, – сказал Риттер. – Включай.

– Уже включил, – сказал Бубнов.

Шмель летал над могилой Риттера и его жены на Введенском кладбище.

– У тебя осталась хоть какая-то распечатка? – спросила Юля. – Хоть какие-то наброски?

– Нет. Ничего не осталось, – ответил Игнат. – Буквально ничего.

– Ну и не надо, – сказала Юля.

И ты, читатель, не перечитывай эту книгу.

Захлопни ее и не ставь на дальнюю полку, чтобы не было соблазна. Выброси. А лучше сожги. Ты случайно заглянул в нашу жизнь, как будто бы проходя по улице – в окно чужого дома. Не возвращайся, не подсматривай. Мы уже задернули занавески и ушли в дальние комнаты. Иди своей дорогой. Забудь.