Глава 20. Эрика
Утро воскресенья. Проснувшись, беру с тумбочки телефон. От «чуда» ничего. Зато прислал эсэмэску Джон Слоун – старый друг, с которым я встретилась в «Смоковнице и оливе» в день крушения поезда: «Думаю о тебе. Как ты? Держишься?»
Удалив это сообщение, набираю номер Кристен и слушаю ее голос:
– Привет, это Кристен. Оставьте сообщение.
– Привет, Кристен, позвони мне.
В ответ раздается знакомое:
– Память автоответчика переполнена.
Надеясь, что Кейт меня не услышит, я шепчу:
– Сегодня лечу домой. Вот бы приехать – а ты уже там, ждешь меня…
Волоча за собой по полу пояс распахнутого халата, босиком шлепаю на кухню. Возле раковины стоит кружка с надписью «Просыпайся и смотри сны наяву!». Кейт мечтательница, и Энни тоже. Побеждают ли когда-нибудь такие, как они? Или жизнь – полная задница, где мечтам не место? На разделочном столике записка:
Ушла в церковь. Оттуда – на работу. Вернусь через пару часов. Самое позднее – к двенадцати. Пей кофе, ешь булочки с корицей. Или приходи завтракать к нам. Целую.
Только сейчас я замечаю на столешнице форму из фольги, заполненную выпечкой. Кейт – управляющая кафе, а это значит, что на ее кухне не переводятся фирменные плюшки. Сто лет их не ела! Наклоняюсь, вдыхаю аромат, и у меня начинают течь слюнки, но, взяв себя в руки, просто наливаю себе черного кофе.
Небо за окном свинцовое. От него, как шелковые нити, тянутся на землю струи дождя. Островки снега тают на глазах. На ветке дерева, как канатоходец, балансирует белочка. Хочет добыть семена из кормушки, которую Кейт повесила для птиц. Я улыбаюсь: мама тоже любила птичек.
Вдруг удивительно ясно вспоминаю одну картину из далекого прошлого. Зима. Мы в нашем доме в Милуоки. Кейт еще младенец. Она кричит, и даже я понимаю, что ей хочется есть. Говорю об этом маме, но она меня как будто не слышит. Она снова и снова повторяет: «Мать должна кормить своих деток», но вместо того, чтобы заняться Кейти, берет в кладовке мешочек с зерном и выходит из дома в халате и тапочках. Мне страшно. В ее взгляде есть что-то такое, отчего по коже пробегает холодок. Из окна я вижу, как она все сыплет и сыплет зерно: оно уже вываливается из кормушки, образуя холмик на земле. Вернувшись наконец домой, мама слышит пронзительный плач Кейти и морщится. Я протягиваю ей бутылочку, которую сама подогрела, а она уходит в свою комнату и закрывает дверь.
Отворачиваюсь от окна с таким чувством, будто у меня в сердце дыра – на том самом месте, где раньше была мама. До сих пор я не помнила этого эпизода, и теперь не могу понять, почему моя мать так странно себя повела. Обычно она была веселой, жизнелюбивой… Может, этот остров свел меня с ума? Нет, тот случай, который я вспомнила, произошел еще в Милуоки, до переезда на Макино.
Стою у столешницы с ноутбуком, кофе и половиной булочки. Чтобы отвлечься от неприятного воспоминания, открываю почту. Затаив дыхание, ищу в папке входящих ответ на то письмо, которое вчера отправила «чуду». Ответа нет. Есть свежая сводка от Картера:
Сегодня ты на 47-м месте. По слухам, Эмили Ланге получит эксклюзивный листинг на «Фейрвью» (Мидтаун, Лексингтон-авеню). Блэр, ты должна опередить ее, пока договор не подписан.
Эксклюзивный листинг – это исключительное право брокера заниматься продажей всего жилого комплекса, то есть в данном случае шестнадцати дорогостоящих объектов. Быстро подсчитываю комиссионные, которые Эмили сможет получить. Тогда она вырвется вперед, и мне ее уже не догнать. Но сегодня это меня не беспокоит. Удаляю сообщение, предварительно переслав его Альтоиду.
А вот письмо от Томаса Барретта, полученное два часа назад. Да! Работодатель Энни ответил.
Здравствуйте, Эрика!
С радостью сообщаю, что сегодня утром Энни благополучно к нам прибыла.
«Слава богу!» – вздыхаю я.
Уже заметно, что она из тех, кто нацелен побеждать.
Вы воспитали замечательную девушку!
Я улыбаюсь, моя тревога начинает ослабевать.
Вы спрашивали, будет ли Энни в безопасности. В Париже, как и в любом другом большом интернациональном городе, есть преступность. Но наш район спокойный. Мы живем в 16-м округе, рядом с домом расположены кафе, книжные магазины, школа, куда ходит Олив. Недалеко Сена.
Вижу, что Энни очень независима и не боится приключений. Только что приехала, а уже отправилась исследовать город без провожатых.
Энни? Моя девочка, которая отказалась от гранта на обучение в Висконсинском университете, потому что не хотела уезжать далеко от дома? И которая уговаривала Кристен составить ей компанию, даже когда ходила по самым пустяковым делам? Меня снова охватывает стыд. Оказывается, я совсем не знала своих дочерей.
Энни говорит, Вы один из самых успешных брокеров Манхэттена. Поздравляю! Она Вами гордится. Я касаюсь этой темы, потому что заметил в Вашем письме некоторую отчужденность от Энни. Мне тоже иногда бывает трудно понять мою Олив, а ведь ей всего пять лет. Пожалуйста, обнадежьте меня: скажите, что дальше будет легче!
Я смеюсь: похоже, этот парень, один воспитывающий дочь, – в каком-то смысле мой товарищ по несчастью.
Мы приехали в Париж в августе прошлого года, и с тех пор от нас ушли две няни. Будем надеяться, что с Энни все сложится. Бог, как говорится, любит троицу. Раньше Олив была веселым добрым ребенком. Она сможет стать прежней – я в этом уверен. Понимаю: я слишком многое спускаю ей с рук, нужно быть строже. Но я не могу наказывать ее после всего, что она пережила.
Что она пережила? Смерть сестренки или брата? Или матери? А может быть, тяжелый развод родителей?
Ох, извините меня за эти излияния. Вы, наверное, либо уже задремали, либо думаете, к какому психотерапевту меня перенаправить. Либо, того хуже, решаете, как поскорее вернуть домой Энни.
Я опять смеюсь. Милый он, этот профессор.
Все это я к тому говорил, что тоже воспитываю дочь один, как и Вы. Понимаю Ваше беспокойство и постараюсь, пока Энни под моим присмотром, способствовать потеплению ваших отношений. Обещаю Вам, что все эти несколько месяцев буду заботиться о ней как о собственном ребенке.
С наилучшими пожеланиями,
Том
+1 888 555 2323
Перечитываю письмо, напряжение потихоньку отпускает. Нужно поблагодарить этого человека за понимание и сочувствие. Стараясь соответствовать его неформальному тону, пишу:
Здравствуйте, Том!
Спасибо Вам за доброе письмо. Мне теперь гораздо легче. Только, если можно, не говорите, пожалуйста, Энни о нашей переписке. Вы не ошиблись: у нас с ней сейчас действительно непростые отношения. Наверное, она не поймет, пока сама не станет матерью, как это важно – знать, что ребенок в безопасности и есть кому о нем позаботиться.
Похоже, я перещеголяла Вас по части заявлений исповедального свойства. Когда пишешь по электронной почте человеку, которого лично не знаешь, возникает своеобразное ощущение свободы. Извините.
И еще раз спасибо. Не могу передать Вам, как я рада, что Энни оказалась в надежных руках.
С наилучшими пожеланиями,
Эрика
Через час я стою в ванной, обернутая полотенцем. С меня стекает вода. Мне позвонил сотрудник аэропорта острова Макино (точнее, это просто взлетно-посадочная площадка).
– То есть как – вы закрываетесь? – я судорожно сжимаю телефон в руке, но стараюсь говорить спокойно, напоминая себе, что здесь не Нью-Йорк.
– Мы сожалеем, миз Блэр. Полоса нуждается в ремонте. Это займет пару недель.
Потираю двумя пальцами переносицу. После обеда мне опять придется пересекать пролив на чертовом снегоходе. Скользить по быстро тающему льду. Держаться за Кертиса Пенфилда. Меня бросает в пот.
Надеваю солнечные очки, чтобы скрыть отсутствие макияжа, и накидываю куртку. Как только за мной захлопывается наружная дверь, меня обдает теплым воздухом. Градусов пятнадцать! Какого черта? Сегодня ведь только шестое марта! Рысцой пересекаю пять кварталов, отделяющие дом Кейти от причала, которым владеет Пенфилд. Длинные полы незастегнутой куртки трепыхаются, как хвосты смокинга.
Кертис сидит за столом у себя в конторе. На нем выцветшая футболка и кепка с эмблемой бейсбольного клуба «Спартанцы». Когда я стучу в открытую дверь, он задевает рукой чашку и с раздражением смотрит на забрызганную кофе спортивную газету… но потом замечает меня. Расплывается в улыбке, вскакивает со стула и, шлепая вьетнамками по кафельному полу, быстро подходит ко мне:
– Рики Францель! Привет!
Хочется закричать: «Нет здесь никакой Рики Францель!» – но я, убрав за ухо выбившуюся прядь и поправив очки, говорю:
– Привет, Кертис. Мне нужно сегодня же попасть на материк. Местный аэропорт закрыли на ремонт.
– Серьезно?
– Да. Сможешь переправить меня через пролив?
Он снимает очки, в которых читал, и потирает подбородок. Видимо, думает.
– Прошлой весной Энди Котарба перепрыгнул через проталину длиной с целый бассейн. При сегодняшней погоде нам придется побить его рекорд. Шансы, я бы сказал, пятьдесят на пятьдесят.
– Ну уж нет! – фыркаю я. – Рисковать жизнью я не собираюсь.
Кертис смеется и шумно вздыхает:
– Отлегло! А то я уж было испугался, дорогая! Можешь считать меня слабаком, но я тоже не самоубийца – при всем моем страстном желании доставить тебе удовольствие.
Проигнорировав «дорогую», я пару секунд перевариваю «страстное желание доставить удовольствие», но в итоге и это оставляю без ответа.
– Вчера ты сказал мне, что моей дочери… моих дочерей здесь нет. Вдруг они в Нью-Йорке? Мне срочно нужно туда попасть. У тебя наверняка есть лодка, которая может лавировать среди льдин. Я заплачу, сколько нужно.
Сначала он молча смотрит, как я достаю деньги из кошелька, потом накрывает мои пальцы ладонью и говорит:
– Рики, убери это. Пока ледоход не закончится, пересечь пролив нельзя. Ты ведь помнишь, что случилось с «Титаником»?
Выбегаю на улицу. Дыхание вырывается из груди мелкими частыми залпами. Я в ловушке! А мне нужно домой! Нужно найти Кристен! Энни не хочет со мной разговаривать! Физически ощущаю, как нарастает паника. Приступы страха, сдавливающего грудь, начались у меня через несколько дней после смерти матери и продолжались все детство. Как сейчас слышу голос отца, который, заметив мое рваное дыхание, рявкает: «Эрика, лапа, хватит уже!»
Я пытаюсь справиться с гипервентиляцией, как меня научила миссис Хэмрик, местный библиотекарь, когда однажды, тридцать лет назад, нашла меня, задыхающуюся, за стеллажами. Если сбежать отсюда невозможно, остров Макино способен сломать и раздавить человека. Моя мама знала это, как никто.
Тротуар заканчивается, я иду по узкой дороге, которая тянется вдоль западного побережья. В висках стучит. Подхожу к дереву и прислоняюсь к нему. Мысль о том, чтобы провести на этом острове хотя бы еще один день, невыносима для меня. Кристен где-то там, на большой земле, и я должна ее найти.
Положив телефон в карман, поднимаю глаза. Впереди виднеется дом моего отца. Сердце начинает биться чаще. Какой же он крошечный, этот дощатый домик! Трудно поверить, что здесь, пусть даже очень недолго, жила семья из четырех человек. Один ставень сорвался с петли и висит, а крышу вообще пора менять, это видно даже издалека.
Видит ли он меня? Хочет ли позвать внутрь, сказать, что обо всем сожалеет и что любит меня? Я усмехаюсь: эта фантазия давно выветрилась из моей головы. Кап Францель никогда не говорил мне таких вещей и говорить не собирается.
Вспоминаю, как после маминой смерти бабушка Луиза посадила меня к себе на колени (хотя я уже была для этого великовата) и сказала: «Эрика, лапочка! Когда-нибудь ты уедешь с этого острова, покинешь дом. Я это знаю и понимаю. Но не забывай: он всегда должен быть с тобой в твоем сердце, иначе, когда ты сюда вернешься, его здесь уже не будет».
«Может, я проклята? – думаю я, плетясь по улице. – Может, счастье всегда бежало от меня просто потому, что я никогда его не знала?» Да нет же, я была счастлива в первые годы замужества. Мы жили в Мэдисоне с Брайаном и девочками, его дом стал моим. Я обожала его мать. Наконец-то у меня появилась семья, о которой я мечтала. Но она распалась.
Поравнявшись с домиком, где когда-то жила, я, сама не понимая зачем, сворачиваю на тропинку к крыльцу. Нажимаю на звонок и жду. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Звоню еще раз. Потом открываю сетчатую раму и поворачиваю ручку двери.
– Папа? – мягко окликаю я, входя.
В нос сразу же ударяет запах лежалого табака, всегда внушавший мне отвращение. В крошечной гостиной тесно и темно. Как и следовало ожидать, коричневое кресло стоит перед телевизором, а трубка лежит рядом с пультом на столике.
– Папа? – повторяю я, хотя понимаю, что дома его нет.
У входа по-прежнему висит старое деревянное распятие, а возле него – вышивка бабушки Луизы в рамке. Семья… Эти люди могут тебя отпустить, но только физически.
На противоположной стене я замечаю что-то яркое, очень непохожее на остальные выцветшие украшения комнаты. Подхожу ближе, чувствуя участившееся сердцебиение. Это петушок, написанный акриловыми красками: голова повернута, перышки расправлены. Что-то сдавливает мне горло, когда я дотрагиваюсь до собственной подписи, нацарапанной в углу. А вон там, на полке, еще один мой рисунок – слоник (когда-то я ужасно увлекалась слонами). У меня на глазах выступают слезы: отец хранит мои работы. Причем в рамочках.
Вздрагиваю от шума открываемой двери и, резко обернувшись, сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Кажется, будто он заполнил собой все пространство комнаты.
– Что ты здесь делаешь?
– Я… шла мимо. Решила зайти, а тебя нет.
Трясущимися руками возвращаю картинку на полку.
– Слыхал, ты всех расспрашиваешь о Кристен. Продолжай в том же духе, и люди решат, что ты совсем спятила.
Я начинаю обороняться:
– Мне… мне письмо пришло. С одним из маминых афоризмов. В нем говорится, что я должна вернуться к своему прошлому. Я подумала, это Кристен хочет, чтобы я сюда приехала и…
– Вернуться к прошлому? – переспрашивает отец, прерывая меня. – А при чем тут беготня по острову с расспросами о мертвой дочери?
Эти слова поражают, как удар кувалдой.
– Я думала, она хочет заманить меня сюда.
Отец фыркает (это его излюбленный способ демонстрации своего отношения ко мне):
– Если бы Кристен была на острове, я бы знал. Ее здесь нет. Она ехала на поезде, который сошел с рельсов.
Слезы обжигают мне глаза, но я не хочу, чтобы отец видел меня плачущей.
– Ее не было в том поезде.
– Перестань жить фантазиями, слышишь? Это вечная твоя проблема. Ты потеряла одного ребенка, а не обоих. У тебя есть другая дочь, которая жива и которой ты нужна.
Я так сжимаю кулаки, что ногти впиваются в ладони.
– Пожалуй, я пойду.
– Только ответь мне ради бога, – говорит отец, – когда это прекратится?
Совершенно неготовая к такому вопросу, я снова чувствую себя глупой растерянной девочкой, у которой живот крутит от волнения. Взгляд падает на мою картинку. Чтобы сменить тему, я говорю:
– Мои работы… Поверить не могу, что ты вставил их в рамочки.
– Это не я. Это твоя сестра.
– Ясно, – говорю я и быстро отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица.
Сетчатая дверь захлопывается за моей спиной, как будто хочет оставить за собой последнее слово. Вторая встреча с отцом, и я во второй раз эмоционально разбита. Размашисто шагаю, стараясь стряхнуть с себя обиду и унижение.
Через полчаса оказываюсь на перекрестке. Шея вспотела, во рту пересохло. На деревянном указателе читаю надпись: «Сосновый мыс: 1 миля». Грудь сжимается. Надо поворачивать. Мне известно, что там, впереди. Но я, как мазохистка, иду дальше.
Еще через двадцать мучительных минут стою на северной оконечности острова. Может, я для того и приехала, чтобы попасть сюда, на Сосновый мыс? С пустой дороги я сворачиваю в лесок и иду по тропинке, которая пересекает его насквозь. «Стой, – говорю я себе, – дальше нельзя», – но продолжаю продираться сквозь кустарник, пока не выхожу к проливу, частично скованному льдом. Это место маминого последнего вздоха.
Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут… Но нет, мудрой я себя не чувствую. Зажмуриваюсь под шквалом воспоминаний. Вот я прихожу из школы в пустой дом. Маленькая Кейт плачет, мокрая, в своей кроватке. По ступеням крыльца грохочут отцовские шаги. Небо пепельно-серое.
В глазах отца паника. Он обыскивает дом, как будто играет в прятки на большие деньги. Соседи и друзья прочесывают остров. Миссис Макниз сообщает новость: Тесс Францель пошла через пролив от Соснового мыса. А потом пустота. День за днем сплошная пустота.
Осторожно ступаю на лед. Он кажется твердым, ведь здесь тенисто, но моя нога проваливается, и я зачерпываю воду ботинком. Было ли маме страшно? Или она не понимала, какой опасности себя подвергает, и смотрела вперед с надеждой, думая, что благополучно пересечет пролив и вернется? Я всегда хотела знать, в какое время это произошло. С утра, как только я отправилась в школу? Хотела ли мама вернуться к моему приходу домой или собиралась побыть на материке подольше, зайти, может быть, в бакалейный магазин? Вероятно, она думала рассказать нам о своем путешествии вечером, когда мы будем уплетать жареную курочку с картофельным пюре.
За моей спиной трещит ветка. Оборачиваюсь и оглядываю лес. Нервы на пределе. Никого не видно. Заросли кустарника неподвижны. Набрав побольше воздуха, делаю еще несколько шагов. Умерла ли мама сразу, как только ледяная вода попала в легкие, или она боролась, царапала и колотила прозрачную корку, силясь вырваться на поверхность? Обхватываю себя обеими руками: ко мне вернулась та боль, которая пронзила меня, когда нашли мамино тело. Это произошло через шесть дней, в нескольких сотнях метров отсюда. Вместо сердца в груди образовалась зияющая дыра, которую никто и ничто не может заполнить.
Сгибаюсь и, обхватив себя за колени, рыдаю: «Я любила тебя! Мама, я так тебя любила!» Выпрямившись, смотрю на небо. Облака кружатся, и от их беспокойного движения мне становится дурно.
– Черт подери! Как вы могли забрать ее у меня?! Она была мне нужна! Вы крадете всех, кого я люблю! – восклицаю я.
И где-то в отдаленных закоулках ума возникает вопрос: кого же, собственно, я проклинаю? Богов моего отца?
