Глава 18. Эрика
Что значит «она уехала»? Кейти, как ты могла ее отпустить?
– Извини. Я не меньше твоего удивилась, когда она позвонила и сказала, что возвращаться не собирается.
Стоя на кухне у сестры, я читаю напечатанную записку, которую оставила мне Энни:
Дорогая мама!
У меня все замечательно. Пожалуйста, доверяй мне и не волнуйся за меня. И ни в коем случае меня не ищи. Твои звонки я заблокировала. Нам с тобой нужно провести некоторое время на расстоянии друг от друга – тебе так не кажется?
С любовью,
Энни
С трудом удерживаюсь, чтобы не упасть и не разрыдаться. Энни уехала, Уэс тоже. Значит, уехала и Кристен? Я примчалась сюда зря? Кейт наливает воды в стакан и, не отрывая от него взгляда, говорит:
– Энни сейчас летит в Париж.
У меня перед глазами все расплывается. Пошатнувшись, хватаюсь за горло:
– Что? Как? Почему ты позволила ей уехать за границу, не сказав мне?
Кейт ставит графин на стол:
– Она будет жить в семье и работать няней. Погоди, не сходи с ума. Отдышись. Несколько месяцев в Париже пойдут ей на пользу. Если честно, идея моя, только сначала она как будто не заинтересовалась. Ты понимаешь, – Кейт хмурится, – что она приезжала сюда искать Кристен?
Мое сердце бьется быстрее.
– Нашла?
Кейт удивленно разевает рот:
– Нет! Рик, разумеется, нет! Серьезно, завязывай с этим. Ты же понимаешь, что занимаешься ерундой. Чтобы помочь Энни, ты должна научиться жить дальше.
Смотрю на сестру, чувствуя, как к горлу подступают слезы.
– Кейт, я не сумасшедшая, и Энни тоже. Просто Кристен жива, и я ее найду.
Кейти смотрит на меня тяжелым взглядом:
– Давай не будем спорить. Останемся каждая при своем мнении.
– Хорошо, – выдыхаю я. – Но ты увидишь.
– Ты глушила себя работой, и у тебя не было времени все переварить. Запихивать собственные чувства в портфель с деловыми бумагами не всегда полезно, сестренка.
– Кейт, моя работа для меня важна, – говорю я, отстраняясь и вытирая глаза. – Это клей, который не дает мне развалиться на части. Я только тогда и чувствую себя более или менее нормальным человеком, когда работаю. Все остальное у меня выходит паршиво.
Кейти берет меня за плечи:
– Неправда.
– Правда. Я дерьмовая мать, – говорю я и прикусываю губу, чтобы не выболтать то, о чем до сих пор не говорила сестре и о чем больше всего сожалею: в то последнее утро я не обратила внимания на ненормальную взвинченность Кристен – никогда не смогу выразить, как мне стыдно.
– Думаю, мать из тебя, как минимум, не совсем дерьмовая, потому что Энни по-прежнему тебя обожает.
– Ага. И поэтому летит через Атлантику, ничего мне не сказав. – При мысли о том, что дочь сейчас в Париже одна, я содрогаюсь. Опять наваливается страх. – Я полечу за ней. Только за паспортом съезжу…
– Не надо. Она уже не ребенок. И пожить несколько месяцев во Франции ей будет полезно. В том письме, которое ты получила, тебя мамиными словами призывают проанализировать свое прошлое. Вот для чего ты приехала. – Лицо Кейт озаряет улыбка: – Путешествие по тропам твоей памяти можем начать в «Мустанге». С меня бургер и пиво.
– Какое еще пиво? Нет! Я должна искать Кристен!
Только с какой стороны взяться за дело? У меня внутри все обрывается: скорее всего, ее нет на острове. Энни не уехала бы, если бы могла надеяться, что сестра где-то здесь. Перечитываю записку, и только теперь до меня доходит.
– Она заблокировала мои звонки! – Я в панике. Становится трудно дышать. – Кейт, я не могу с ней связаться!
– Успокойся. Я буду звонить и писать ей, пока она за границей. А ты должна уважать ее желания. Она просит, чтобы ты на время отпустила ее от себя.
– Нет! Это нелепо! Помоги мне! Пожалуйста, набери ее и скажи, что я здесь и что она должна отвечать на мои звонки!
– Ага, сейчас. Чтобы она и мои вызовы заблокировала.
Я запираюсь в крошечной гостевой спаленке, которую Кейт отдала в мое распоряжение, достаю из сумочки телефон и звоню Брайану. Слушая гудки, замечаю, что окошко по-прежнему закрыто белыми ставнями-жалюзи, а старинный бабушкин стол уставлен экзотической зеленью разнообразных оттенков.
– Привет, – говорит Брайан. – Что случилось?
– Случилось вот что. Наша дочь сейчас направляется в Париж. Я приехала на остров, а ее здесь нет.
– Забавно.
– Нет. Это ужасно. Она от меня отгородилась.
– Я разговаривал с ней перед выездом. У нее все в порядке.
Знаю, что не права, но чувствую себя так, будто меня предали. Почему она позвонила отцу, а мои звонки заблокировала? Он работает ничуть не меньше моего, но, поскольку я мать, расплачиваться приходится мне.
– Где она будет жить? У кого работать?
– Хм… Точно не помню. Пришлю эсэмэску.
Нажимаю отбой. Похоже, разговор с бывшим супругом ничем мне не помог. Но нет, он, как и обещал, присылает мне информацию о работодателе Энни. Слава богу!
Д-р Томас Барретт, приглашенный профессор биохимии
Медицинский факультет имени Пьера и Марии Кюри
Парижский университет
Париж, Пляс Жюссье, 4
75005
Я сажусь на кровать, открываю ноутбук и пишу:
Уважаемый д-р Барретт!
Я мать Энни Блэр. Мне только сейчас стало известно, что моя дочь направляется в Париж.
Отрываю руки от клавиатуры. Лучше даже не представлять себе, как такие слова будут восприняты. Профессор может подумать, что я плохая мать и совсем не общаюсь с собственной дочерью. Или, того хуже, что я мамаша-вертолет, которая вечно нависает над головой взрослого ребенка. Пожалуй, и то и другое правда.
У нас сейчас сложный период в отношениях. Когда она прибудет, не могли бы Вы известить меня об этом?
Сердце замирает, стоит мне подумать, что Энни сейчас летит высоко над океаном совершенно одна. Прикусив губу, снова заношу пальцы над клавишами:
Еще я хотела бы спросить, безопасен ли тот район, в котором Вы живете, для молодой американки, такой как Энни? Моя дочь очень чувствительна, и я боюсь, что она будет тосковать по дому.
Подписываюсь и указываю номер своего телефона. В этот момент в дверь стучат.
– Войдите, – говорю я и, сглотнув ком в горле, нажимаю «Отправить».
Входит моя красотка-сестра. Сейчас она больше похожа на студентку, чем на менеджера ресторана. На ней джинсы с прорезями, мягкие сапожки и свободная блузка. На запястье гремят браслеты. Распущенные темные волосы, длинные и прямые, подчеркивают стройность фигуры. В руках у нее два бокала. Один она протягивает мне:
– Будем здоровы!
Мы чокаемся. Делаю глоток: крепкий джин только слегка разбавлен тоником.
– Ну собирайся. Пойдем в «Станг», – говорит она, щеголяя местным молодежным сленгом. – Суббота, вечер. Там будут все.
Кроме Кристен. Если даже она на острове, что вряд ли, ей еще нет двадцати одного года. А при мысли о встрече со старыми друзьями, которые давно стали мне чужими и с которыми у меня нет ничего общего, меня просто передергивает. Кажется, я уже слышу их идиотские соболезнования: «Ах, как жалко! Но что поделаешь, если судьба такая…»
– Кейти, уже поздно.
– Полдесятого – это разве поздно? Не выдумывай. Пойдем. Давай живенько!
Я никогда не умела говорить сестренке «нет». Может быть, потому что, когда мы с ней остались без матери, она еще только-только начинала говорить. Каждый раз от ее крика: «Мама!» – у меня разрывалось сердце. А может, дело в ее ангельском характере, который сочетается с темпераментом байкерской девчонки, – благодаря этому коктейлю она кажется живее, эмоциональнее и энергичнее всех нас. Как бы то ни было, Кейти – единственный человек, который всегда имел и будет иметь надо мной власть.
Я встаю, для порядка издав преувеличенный стон:
– Ты ведь все равно не отвяжешься!
Направляюсь к двери, но Кейти меня останавливает:
– Ты же не пойдешь в таком виде?
– Каком «таком»? – хмурюсь я, оглядывая себя.
Кейти морщится:
– Ну… риелторском. Не обижайся.
– Эй! Вообще-то, этот костюм стоит больше восьмисот долларов. К твоему сведению, он от Кристиана…
– Извини, сестричка, но здесь всем плевать, одеваешься ли ты в дорогом бутике или в дешевом супермаркете, – говорит Кейт, подходя к шкафу и оглядываясь на меня через плечо.
– У меня ничего нет, кроме этого костюма. Только жакет, который я берегу для обратной дороги.
Сестра оглядывает меня, потирая подбородок:
– Ладно. Сбрасывай пиджак.
Поколебавшись, снимаю блейзер и вешаю на стул.
– Ого! Какая ты худая!
– Спасибо. У нас в Нью-Йорке это комплимент.
– А то как же! – Она наклоняется и расстегивает пуговицу на моей блузке. – У меня девиз: «Чем тяжелее день, тем глубже вырез».
– Хватит! – говорю я, прикрывая грудь. – Можешь считать меня сумасшедшей, но я считаю, что лучше выглядеть как риелтор, чем как проститутка. Там, где я живу, имидж важен.
– Вот именно. Сегодня ты живешь на Макино, а не на Манхэттене, – смеется Кейти и указывает на мои волосы. – Зажим давай оставим дома. А то с этим пучком ты похожа на бабушку Луизу.
Дотрагиваюсь до своей приглаженной головы:
– Не много ли на сегодня комплиментов? Не боишься, что я заважничаю?
– Ничего-ничего. До президента тебе еще далеко. А напоследок я все-таки скажу, что ресницы у тебя потрясающие. Как будто накладные.
Приосаниваюсь:
– Спасибо. Вообще-то, я их нарастила.
Кейт склоняет голову набок:
– Правда? Ни за что бы не сказала!
Пристально на нее смотрю, пытаясь определить, не издевается ли она, но сделать вывод не успеваю: взяв свой бокал, сестра выходит из комнаты и гасит свет.
– Пошли! Я сказала папе, что мы придем. Он, наверное, будет нас ждать.
Сердце опять прибавляет темп. К встрече с отцом я не готова.
– Погоди, – говорю я, останавливаясь посреди темной комнаты. – У меня… голова разболелась. Ты иди пока одна. А я тебя догоню. Может быть.
Кейти стоит в слабо освещенном коридоре. На ее лице не злость и не раздражение, а то, что гораздо хуже, – разочарование.
– Рик, ты исчезаешь, – шепотом произносит она. – Тебя уже почти не видно.
Десять часов. Проглатываю последнюю оставшуюся таблетку успокоительного, заползаю под прохладную простыню и закрываю глаза, но заснуть не могу. На острове слишком тихо. С улицы не доносится шум машин, не просачивается свет. А Кейт, наверное, ждет меня в «Мустанге». Может быть, она сказала своим друзьям, что я приду.
Поворачиваюсь на бок. В ушах звенят слова сестры: «Рик, ты исчезаешь…» И давно ли, интересно, я начала выцветать?
Половина первого. Отец наверняка уже поковылял домой. Я одеваюсь и иду к двери.
От дома Кейт до «Мустанга» пять минут ходьбы. Повернув за угол, слышу буханье бас-гитары. Эти звуки одновременно привлекают и отталкивают меня. У входа ошиваются человек десять, и мой взгляд первым делом падает на лицо Кертиса Пенфилда.
– Рики! Я знал, что ты придешь!
Еще бы, Кертис! Разве я могла устоять перед твоим очарованием! Прежде чем я успеваю поставить его на место (мол, я пришла сюда только из-за Кейт), он разворачивается и, пахнув на меня хвойным одеколоном, кричит:
– Эй, народ! Поглядите-ка, кто к нам приехал из самого Нью-Йорка! Наша Рики Францель!
Я сжимаюсь: всеобщее внимание почти так же неприятно мне, как и имя, которое я сменила двадцать лет назад. Толпа надвигается на меня. Чувствуя сильное сердцебиение, здороваюсь с людьми, чьи улыбающиеся лица с морщинами и темными кругами под глазами смутно мне знакомы. Это мои старые приятели и приятельницы:
– Шерри, рада тебя видеть! Как поживаешь, Холли?
Уже почти успокоившись, я слышу женский шепот:
– Рики Францель? Ни за что бы не узнала! Она же была такая симпатичная!
Меня как будто мертвой хваткой схватили за горло. Кое-как избавившись от этого ощущения, приглаживаю волосы, по-прежнему собранные в пучок, и изо всех сил стараюсь сохранить на лице непроницаемую фальшивую улыбку.
– Я подумала, что вы могли бы помочь мне, – говорю я и лезу в карман за фотографией.
Глаза Кертиса смягчаются, он берет меня за запястье:
– Рики, не надо.
Я высвобождаюсь:
– Кто-нибудь видел мою дочь Кристен?
Медленно показывая всем снимок, я вижу, как меняются лица. Кто-то хмурит брови, кто-то нервно переглядывается, две женщины шепчутся.
– Мы все видели Кристен, когда она приезжала сюда на каникулы, – говорит пухлая брюнетка. – Но мы думали…
– Произошла ошибка, – уверенным тоном заявляю я, продолжая держать фотографию в поднятой руке. К глазам подкатывают слезы. – Она не погибла, а пропала без вести. Возможно, скрывается где-то здесь, на острове. Никто из вас ее не видел?
Все качают головой: нет, они ее не видели. Улавливаю слово «чокнулась», а кто-то говорит: «Совсем как мать». В висках у меня стучит. Хочется закричать, защитить и себя, и маму. Но сил уже нет.
Надо разыскать Кейт. Я как раз собираюсь войти и вдруг застываю, разинув рот. Старая деревянная дверь распахивается, и мне навстречу выходит он.
– Какие люди без охраны! Мисс Деловая Колбаса! – Его лицо перекашивается, становясь таким же зловещим, как и голос. Я инстинктивно делаю шаг назад. – Специально пришла попозже, чтобы не пересечься со своим стариком, да?
Нос у него красный. Очевидно, он пропустил далеко не один стаканчик виски с колой. Из-под кепки с надписью «Арнольдс транзит» выбиваются жидкие седые волосы. Сразу бросается в глаза, что его тело, когда-то сильное и мускулистое, уже стало горбиться. Неудивительно. Отцу семьдесят восемь лет.
Толпа замирает. Я покрываюсь испариной. Кто-то – наверное, Кертис – подталкивает меня в спину. Делаю несколько робких шажков вперед, как ребенок, которого позвал директор школы.
– Привет, папа.
Наклоняюсь и неуверенно обнимаю его. Ведь предполагается, что отец и дочь, которые шесть лет не виделись, должны обняться. Касаюсь шершавой, как наждак, щеки и вдыхаю знакомый запах алкоголя и трубочного табака. Кап Францель и я никогда не любили нежностей. По его принужденной позе я понимаю: ему так же неловко, как и мне.
Отстраняюсь. В горле свербит. Чтобы слезы не брызнули из глаз, приходится часто-часто моргать. Это не просто грусть, это тоска. Я много лет веду самостоятельную жизнь, я добилась успехов в карьере, но где-то очень глубоко в душе продолжаю ощущать нехватку отцовской любви. Он не делал мне ничего плохого, даже когда напивался. Он просто отсутствовал. Неужели не понимал, что смерть матери оставила в моем сердце брешь, которую нужно было заполнить?
Отец кивает:
– Пока. До следующего твоего приезда.
Его рот искривляется: то ли это неудавшаяся улыбка, то ли язвительная усмешка. Не пойму. Да и не важно. Мы повидались, – значит, я уеду с острова без угрызений совести. Могу отписать тому, кто прислал мне загадочное сообщение, что я побывала в мире моего прошлого и он встретил меня ничуть не приветливее, чем раньше.
Ощущаю на себе взгляды собравшихся вокруг. Наверняка они уже предвкушают, как завтра будут сплетничать: «Слыхали, что сюда приезжала Рики Францель, старшая дочь капитана? Фифа из Нью-Йорка? Она слегка двинулась по фазе. С отцом от силы двумя словами обменялась».
Я смотрю ему вслед: он пробирается сквозь толпу и идет по улице.
Надо уносить отсюда ноги. Наспех попрощавшись с Кертисом и остальными, быстро шагаю в сторону, противоположную той, куда направился отец. Дыхание вырывается из груди неровно и зло. Пройдя два квартала, перестаю слышать музыку и замедляю шаг. Сажусь на деревянную скамейку, достаю из кармана телефон, нахожу письмо той, которая назвала себя «чудом», и начинаю стучать большими пальцами по крошечной клавиатуре:
Кто ты? Кристен? Энни? Я приехала на остров, чтобы тебя найти. Где ты? Поговори со мной. Пожалуйста. Ты мне нужна.
Дописывая последние слова, я слышу:
– Ты совсем не такая, как твой старик.
Я очень ждала этих слов, но из всех, с кем я здесь повстречалась, только Кертис Пенфилд додумался их сказать. Он стоит передо мной в полинялой джинсовой куртке, в руках у него две бутылки пива.
Делаю глубокий вдох:
– Трубку я не курю и фланелевых рубашек не ношу, но в чем-то другом, боюсь, сходство есть.
Усмехнувшись, Кертис протягивает мне одну бутылку, чокается со мной и без приглашения садится рядом на скамью.
– Не могу тебе сказать, жива ли Кристен, – говорит он, – но на острове ее нет. Гарантирую.
Я встревоженно поворачиваюсь к нему:
– Откуда ты знаешь?
– От Энни.
У меня обрывается сердце. Так я и думала: Энни не уехала бы с острова, если бы оставалась хоть какая-то надежда найти здесь Кристен.
– Когда я вез ее обратно на материк, – продолжает Кертис, – она сказала, что искала сестру, но не нашла. Похоже, решила двигаться дальше. – Ощущаю на себе его взгляд. – Может, и тебе поступить так же?
Получается, Энни сдалась? Окончательно поверила в смерть сестры? Теперь я тоже должна двигаться дальше ради нее, моей выжившей дочери? Качаю головой:
– Понятия не имею, как и куда мне идти. Вот в чем проблема.
Кертис вытягивает длинные ноги, откидывается на спинку скамьи и смотрит на звезды.
– Иногда, – говорит он, – если очень повезет, нам в спину дует попутный ветер и течение несет нас, куда надо. Но потом мы сбиваемся с курса – это случается постоянно – и начинаем барахтаться, чтобы удержаться на плаву. – Он смотрит на меня и накрывает мою руку своей. – Именно это ты сейчас и делаешь, Рики Францель.
Подождав, когда невидимая петля отпустит мое горло, отвечаю:
– Хочешь верь, хочешь не верь, но когда я дома, со мной все в порядке. Барахтаться я начинаю только здесь.
Представляю себе, как Брайан негодующе разевает рот, Кейт закатывает глаза, а Энни говорит: «Ну что за фигня!»
– Знаешь, Рики, кого я вижу, когда смотрю на тебя? Все ту же маленькую испуганную девочку с двумя хвостиками, которая потеряла маму и отказывается верить тому, что говорят ей все вокруг.
Зажимаю рот, чувствуя, что плотина, сдерживающая мои эмоции, вот-вот рухнет. Кертис решил вспомнить лживые слухи, которые ходили по городку после смерти моей матери.
– Прекрати! – говорю я, не желая этого слышать. – Никто не знал маму так, как знала ее я!
И никто не знает моих дочерей лучше меня!
Ни с того ни с сего я, будто на исповеди, начинаю рассказывать ему про альбом с цитатами и комментариями Кристен, потом про шаткие отношения с Энни и про то, как я всех разочаровала. Слова текут сами собой, помимо моей воли.
– Ты, наверное, думаешь, что я ужасная мать, – заключаю я, глядя в свою пивную бутылку.
– Я думаю, ты такая же, как я и как миллионы других людей. Несешься во весь опор, боясь сбавить скорость. Ведь, если притормозишь, тебе, может быть, придется что-то почувствовать.
