Глава 35

В конце концов Линкольн так никому и не сказал, что случилось с Сэм в Калифорнии. Хотя мать приставала-приставала к нему с расспросами и разузнала все, только когда в магазине случайно налетела на мать Сэм.

Линкольн молчал, потому что заговорить об этом значило бы признать, что это правда. Значило бы признать: да, так и есть. Потому что он знал: стоит начать рассказывать, и покажется, что все не так уж плохо. Что это было всего лишь крушение обычного подросткового романа. Но самое печальное, что он пропустил целый семестр в университете и потерял все свои стипендии. Для постороннего это было бы самое грустное.

С матерью Линкольн не говорил об этом никогда, ни разу, потому что понимал: она очень обрадуется, что оказалась права.

Когда он уехал в колледж, мать звонила ему по два раза в неделю.

– Никогда в Калифорнии не бывала, – говорила она.

– Мам, здесь хорошо. Кампус отличный. И безопасно.

– Не знаю даже, как там все выглядит, – продолжала мать. – Не могу представить тебя там. Стараюсь о тебе думать, посылать тебе положительную энергию, вот только куда посылать – не знаю.

– На запад.

– Я не об этом, Линкольн. Как я могу представить, что у тебя все в порядке, когда я даже тебя не могу себе представить?

Линкольн тоже скучал по ней, да. И по Среднему Западу скучал. От антуража, которого так жаждала Сэм, у него начинало остро колоть в голове. Северная Калифорния была до невозможности красива. Куда ни кинешь взгляд – деревья, ручьи, водопады, горы, океан. Не на что было просто так посмотреть, чтобы просто так подумать. Он часами просиживал в библиотеке кампуса – в ней не было окон.

Сэм пропадала в школьном театре. Она еще не начала ходить на занятия театрального отделения, но в маленьких ролях уже выходила на сцену. В старших классах, когда Сэм бегала на репетиции, Линкольн увязывался за ней. Он брал с собой домашние задания и устраивался где-нибудь в задних рядах. И, надо сказать, учиться в такой обстановке получалось у него неплохо. Он умел отключаться от разговоров, от шума. Иногда, посреди раздумий над задачкой по химии, ему нравилось слышать голос Сэм.

Линкольн с великой радостью так и занимался бы в театре колледжа, пока Сэм репетировала, но ей казалось, что этим он привлекает к ней слишком много внимания.

– Ты им напоминаешь, что я чужая, – говорила она, – что я новенькая, не местная. Мне нужно, чтобы они смотрели на меня и видели мою роль. Видели мой талант, и больше ничего. А ты им напоминаешь, что у меня такой слащавый деревенский романчик.

– Как понимать – слащавый?

– Ну, когда тебя любит деревенский мальчик немецкого такого типа.

– Но я не деревенский мальчик.

– Для них – деревенский, – ответила она. – Для них мы только что с грузовика с помидорами рухнули. Им кажется – так смешно, что мы из Небраски. Им само название Небраска кажется смешным – обхохочешься. Говорят, это все равно что Тимбукту или Хобокен какой-нибудь.

– Или Панксатони?

– Вот-вот. Им кажется, прикольно, что мы вместе приехали учиться.

– А чего тут прикольного?

– Слишком слащаво, – ответила Сэм. – Именно так и должны поступить детишки, которые только что рухнули с грузовика с помидорами. Если ты так и будешь торчать на репетициях, мне хорошей роли не видать.

– Может, здесь «Поллианну» будут ставить.

– Линкольн, хватит!

– Но я хочу остаться с тобой. Если ты все время будешь на репетициях, я тебя вообще не увижу.

– Увидишь, – возразила она.

А он не видел.

Только за завтраком в кафетерии общежития. Только когда она приходила к нему после репетиций, чтобы он помог ей с домашней работой или поплакаться, что делается в театре. Сэм ни за что не соглашалась остаться, даже если в комнате был его сосед. Линкольн все время чувствовал, до чего изголодался по ней.

– Когда мы жили с родителями, и то чаще вместе бывали, – пожаловался он в один из тех редких вечеров пятницы, когда Сэм сидела у него и даже разрешала обнять себя.

– В школе у нас свободного времени полно было, – ответила она.

– Так почему же здесь у всех времени полно? – спросил он.

– У кого это – у всех?

– У всех, кроме тебя. Куда ни пойду – везде вижу, что люди вместе. И в общаге, и в комнате отдыха, и в Студенческом союзе. Гуляют…

Именно так Линкольн и представлял себе их совместную жизнь в колледже. Он воображал, как они с Сэм лежат рядом на узких казенных матрасах, как, взявшись за руки, торопятся на занятия, беззаботно болтают, сидя где-нибудь на скамейке или на диване в кофейне.

– У меня время на это есть, – сказал Линкольн.

– Тогда, может, тебе лучше проводить его с кем-то еще! – вспыхнула Сэм и, отстранившись от него, застегнула пуговицы на черном кардигане, забрала волосы под берет.

– А я хочу с тобой.

– Я и так с тобой, – ответила она.

– Чудесно. Но почему нельзя побольше? Даже раз в неделю?

– Потому что нельзя, Линкольн.

– Да почему нельзя-то? – Он начинал самого себя ненавидеть за то, что канючит, точно маленький мальчик.

– Потому что я приехала сюда не за тем, чтобы все время проводить со старым школьным другом. Я приехала, чтобы начать свою карьеру.

– Я не старый школьный друг, – поправил он. – Я твой приятель.

– Да на одном этом этаже полно девчонок, которые будут счастливы все четыре года не отлипать от тебя. Ты ведь этого хочешь.

– Я тебя хочу.

– Тогда будь счастлив со мной!

Сэм не хотела ехать домой на зимние каникулы. Она хотела остаться в кампусе и играть в постановке «Рождественской песни», почти не сомневаясь, что ей дадут роль Крошки Тима. Но ее отец перевел в деньги мили, накопленные в какой-то авиакомпании, и прислал ей билет в первый класс. «Никогда еще первым классом не летала! – взволнованно сказала она Линкольну. – Надо одеться под Бетти Грейбл, натянуть белые перчатки до локтя и весь полет заказывать джин с тоником!» Линкольн ехал на автобусе компании «Грейхаунд», а Сэм повторяла, что это будет просто здорово: «Так по-американски! Я тебе в дорогу сэндвичей нарежу!»

Не нарезала. Она сказала, что Линкольна на автобус проводить никак не может: в театре как раз сегодня вечером собрание. Он ответил, что ничего страшного, он и так не хотел, чтобы она приходила. Девушка, которая могла бы сойти за Крошку Тима, не должна одна поздно вечером возвращаться с автовокзала.

Но Линкольну очень не нравилось, что между поездкой на автобусе и Рождеством лежит целая неделя без Сэм. По крайней мере, оба были бы дома. И для обоих было бы неплохо встретиться в привычной обстановке. Перед тем как идти на автобус, Линкольн решил оставить Сэм записочку о том, как будет скучать по ней. Он купил недорогой букет в ночном магазине напротив общежития и черкнул на листе бумаги в линейку:

«Романтично получилось», – подумал он, подходя к зданию, где она жила. И с географией связано. И намеки на Библию. Он остановился на ее этаже, у лифта, и приписал: «Люблю, и люблю, и люблю». И только он дописал последнее «люблю», как дверь одного из лифтов открылась.

Линкольн чуть было не улыбнулся при виде Сэм. Чуть было… Она поднялась на цыпочки, вся подалась вперед, обвила руками шею своего спутника. Они целовались так… так горячо, что даже не заметили, как остановился лифт. Парень одной рукой гладил черные кудри Сэм, другой – ее короткую юбку. Пока двери не начали закрываться, Линкольн даже не осознал, чтó происходит у него на глазах. «Репетируют они, что ли?» – пронеслось в голове. Разве он не узнал – это же парень из театра?

Линкольн нажал кнопку «вниз». Двери снова открылись.

Ну да, узнал… Марлон. Низенький, темный, из какой-то другой страны. Бразилец. А может, венесуэлец. Такие, как он, всегда собирают вокруг себя толпу на вечеринках. Такие, как он, влезают на стол, чтобы проорать тост в чью-нибудь честь. Марлон… В сентябре они с Сэм вместе играли в пьесе «Соломинка».

Сэм глубоко вдохнула. Линкольну даже был виден ее язык.

– Марлон? – громко произнес он.

Сэм резко обернулась. Когда двери закрылись во второй раз, у нее вытянулось лицо.

Линкольн яростно жал на кнопку. Двери открылись снова, но он их даже не заметил. Ему теперь нужен был другой лифт. Немедленно, сию минуту ему захотелось уйти.

Он услышал, как Сэм произнесла:

– Линкольн…

Он, не оборачиваясь, все жал и жал кнопку.

– Я сейчас все объясню… – продолжала она.

Жал, жал, жал… Вниз, вниз, вниз…

– Пока мы здесь, он не приедет, – сказала Сэм. Она стояла в проеме лифта. Марлон придерживал двери руками.

– Идите тогда, – сказал Линкольн.

– Можешь на этом ехать, – произнес Марлон сладким сексуальным голосом Рики Рикардо.

Жал, жал, жал…

– Линкольн, перестань, руку повредишь, – произнесла Сэм.

– Ах да, конечно… – протянул Марлон, – это ведь Линколон.

Он протянул руку вперед – как будто здороваться собрался. «Точно обнять хочет, – подумал Линкольн. – Или нет… Приветствовать: „Дамы и господа, Линколон!“»

Двери лифта снова начали закрываться. Сэм сделала шаг вперед.

– Выходите, – потребовал Линкольн. – Я поехал.

– Нет, – возразила она, – никто никуда не поедет. Линкольн, ты меня пугаешь.

Он с силой нажал освещенную кнопку «вниз». Подсветка потухла.

– Давайте успокоимся, – предложил Марлон, – мы ведь взрослые люди.

«Нет уж, – подумал Линкольн, – это ты взрослый. Мне всего девятнадцать лет. А ты мне всю жизнь сейчас рушишь. Ты ее целуешь. Ты ее пачкаешь своими маленькими, выразительными лапами».

– Это не то, что ты думаешь, – твердо произнесла Сэм.

– Не то? – тупо переспросил Линкольн.

– Знаешь что… – дипломатично начал Марлон.

– Не то, – покачала головой Сэм. – Сейчас я все объясню.

Может, Линкольн и разрешил бы ей все объяснить, но он стоял и рыдал. И вовсе не хотел, чтобы Марлон это видел.

– Пустите, я уйду, – сказал Линкольн.

– Можешь по лестнице спуститься, – предложил Марлон.

– А, да, – кивнул Линкольн. – Ага…

Он старался не бежать по ступеням. Он рыдал, и это само по себе уже было стыдно. Рыдал все восемь лестничных пролетов женского общежития. Рыдал один на автобусной остановке. Рыдал, проезжая через Неваду, Юту, Вайоминг. Рыдал, уткнувшись в рукав своей фланелевой рубашки в клетку, точно самый печальный в мире дровосек. Старался вспомнить, сколько раз он обещал Сэм, что никого, кроме нее, любить никогда не сможет. Что-то изменилось? Она сделала их обоих лжецами? Если он верил в вечную любовь, не была ли она превыше всего? Превыше этого Марлона? Линкольн хотел, чтобы Сэм ему объяснила. Когда он приедет домой. Или нет, даже и объяснять ничего не попросит.

Где-то в Колорадо Линкольн принялся за письмо Сэм. «Не верю, что ты меня обманывала, – писал он. – И даже если это так, то все равно. Я люблю тебя, несмотря ни на что».

Ив встречала его на автовокзале.

– Вид у тебя жутковатый, – сразу же сказала она. – Что, бродягой заделался?

– Можно мимо дома Сэм проехать?

– Ну конечно.

Когда они оказались рядом, Линкольн попросил Ив не сразу выезжать на шоссе. Комната Сэм была как раз над гаражом. Там горел свет. Линкольн хотел было подойти к двери, но передумал и опустил письмо в почтовый ящик. Он очень надеялся, что Ив не станет приставать к нему с расспросами.