Глава 9
Бывают детки такие прехорошенькие, что ими умиляются и свои, и посторонние, и даже участковые педиатры. И бывают дети такой наружности, про которых родная мать говорит: «Ничего, лишь бы здоровым рос». Мальчик из второй категории сидел за столом, усыпанным всякими развивающими пособиями, книжками, загадками, задачками, и с тоской смотрел на деревянную досочку с фигурными дырками.
— Ну, куда ты вставишь слоника? — ласково спросила его тетушка, сидевшая рядом.
Дырки были прорезаны так, чтобы сделать ответ очевидным: слона на место лягушки никак не впихнешь. Но мальчик уставился на доску абсолютно стеклянным взглядом. Тетушка подождала ответа минуту, другую, погладила воротник своей вручную вязанной кофты, из-под которого, как два клубка шерсти, выступала круглая грудь. Она повторила вопрос, подождала еще. Мама этого ушастого мальчишки давно бы уже прикрикнула на него, но у тетушки в вязаной кофте запасы терпения были поистине адской глубины. Мягко понукая, тетушка дождалась ответа: «Не знаю». Она убрала досочку, выложила перед мальчиком лист с картинкой-загадкой. Предполагалось, что загадка вполне по силам трехлетке, не то что этому шестилетнему. Но мальчишка молчал, как партизан. Его скучное утиное лицо не показывало ни единого движения мысли. Тетушка заправила короткие черные волосы за уши, в которые были вдеты вязаные серьги-малинки, и принялась ждать ответа. Через пять минут она вытянула из партизана очередное: «Не зна-аю». Она испробовала еще несколько заданий, все — с нулевым результатом.
— Ну и ладно, — невозмутимо сказала тетушка. — Просто у тебя сегодня нет настроения заниматься, да?
Ушастый кивнул.
— Тогда и не будем! Музыку послушаем.
Она вытянула своего подопечного из-за учебного стола, усадила на диван, включила проигрыватель и уселась рядом. Через секунду зазвучали быстрые, залихватские переборы.
— Это что? — прогудел мальчик.
— Как, ты не знаешь? «Светит месяц, светит ясный». Играет «Золотой палец России». Изумительно! — Тетушка начала постукивать в такт туфлей по полу.
— «Золотой палец»?
— Это значит, лучший балалаечник. Ах! Ах, прелесть! — Тетушка задвигала плечами, закачала головой, затем вынула что-то из кармана, зажала в горсти и стала трясти в ритме балалайки.
— Это что? — прогудел ушастый и потянулся к ее руке.
— Подожди ты. — Тетушка дотрясла до конца музыки и только потом отдала мальчику тряпичный мешочек.
Он вытряхнул на диван его содержимое — разноцветные пуговицы. «Золотой палец» завел новую песню, тетушка снова стала притопывать в такт, а ушастый сидел и двигал пальцем большие и малые пуговки.
— Между прочим, тут одна лишняя, — невзначай сказала тетушка.
— Мм…
— Ни за что не угадаешь какая!
Ушастый скорчил рожу и посмотрел на тетушку свысока.
— Вот она! — Он выхватил из набора единственную квадратную пуговицу, красную, как кирпич, а затем для верности сдвинул в сторону прочие — круглые, ромбы, треугольники и не пойми что.
— Потрясающе! — ахнула тетушка. — Слушай, но какой ты умница! Как быстро ты догадался! Да ты умнейший парень!
Ушастый зарумянился, потупил глаза и, еле открывая рот, сказал:
— А они говорят, я дурак…
— Ха! Они ничего, абсолютно ничего не понимают!
В дверь позвонили.
— Ты умница! — веско повторила тетушка и попросила: — Подожди меня минутку.
За дверью стоял Степа Соловей с кареглазым сыном на руках.
— Мы не рано? Нет? Яся, пожми руку Инге Викторовне. — Голос Степы заполнил весь длинный полутемный коридор.
— У-у, какие круглые щеки!.. А у меня такое занятие! — прошептала хозяйка, сияя глазами. — Наконец подобрала ключик к одному упорному парню. Ура, Яся! — Она пощекотала бочок младенца. Инга Викторовна на секунду зацепилась взглядом о Степину подживающую губу, но ничего не спросила. — Я задержусь ненадолго. Посидите на кухне?
Кухня эта была кухней коммунальной квартиры, о чем посторонний мог догадаться если не по общему налету запустения (который возникает даже в самых тесных и набитых помещениях, оставленных без крепкой руки), то по наличию трех холодильников.
Степа спустил Ясю с рук на пол, сам присел на табуретку у млечно-белого, покоробившегося обеденного стола. Для него эта кухня, пусть она многим показалась бы неприглядной, и вся эта квартира, но особенно — комната Инги Викторовны, — все это было окрашено теплым чувством, окружающее преображавшим. Стены, до половины выкрашенные, а выше побеленные, гудели небесным голубым цветом, а тень от верхней лампы была как аэроплан — совсем как триста лет назад. По-прежнему, стоило отвернуться, стол превращался в корабль, плывущий то к айсбергам, то к туманным водоворотам. Дырчатую короткую занавеску на окне раскачивал ветер, пришедший из сказочных далей.
Пока Степа, подперев щеку кулаком, размякшим ностальгическим взглядом смотрел на голые стены, Яся под столом подозрительно затих. Что-то звякнуло внизу.
— Яся? — опустил голову Степан. — Яся!
Под столом стояла батарея пустых стеклянных банок, одну из которых Яся повалил на пол. За банками валялся веник с налипшей на него паутиной и пылью, к нему-то и тянулся любознательный младенец и уже схватил и потащил ко рту, но — был выдернут из-под стола и возмущенно заревел.
— Играть можно, есть нельзя! — заявил отец.
Яся извивался у него на руках и всячески выражал свое несогласие.
— А пойдем на куст посмотрим. Угу. Вон на подоконнике какой куст растет. Яся, не рви цветочек. Пожалуйста, не рви! Не рви второй хотя бы, у тебя уже есть один!
— Эт вы што, мой бальзамин рветя? — прошамкала старуха, вступившая на кухню.
Степа поздоровался с соседкой Инги, которую знал лет двадцать, и уже двадцать лет назад она была старухой. Бочком, заслоняя сына, нарвавшего с чужого куста и цветов, и листьев, он отошел от окна и выдрал у него из рук трофеи, после чего развернулся к Клавдии Ивановне.
— От какой сынок-то у тебя стал, — говорила старуха, держась за стену, — большо-ой. На кого ты похож, лобастый? На мать, иль отца, иль на заезжего молодца? Сколько ему? Девять месяцев? Сейчас будет как гриб. Будет вас удивлять. Супчика не хочешь ли? Вчера я суп из куриных шей сварила. На рынке в углу продают, шеи, пупочки — недорого, а все теперь дураки стали, важные, никто не умеет курицу есть. А я помню, у мамки выпросишь шею — ой, слаще не было…
Степа бестактно, по-львиному зевнул, затем спохватился и прикрыл рот рукой.
— Ты, Степа, сходи, купи, — втолковывала старуха. — Нет, не ест еще курьи пупочки? А слова говорит?..
В дверь позвонили, за мальчиком, сидевшим у Инги в комнате, явилась мама. Пока из прихожей доносились обрывки разговора, старуха Клавдия Ивановна дала Степе пяток советов, а для Яси извлекла из открытого пакета последнюю окаменевшую баранку: «Пущай десны чешет, у меня ее зуб не берет, а ему развлечение». Затем пришла Инга и увела Степу с сыном за собой.
В длинном общем коридоре, из которого двери вели в четыре комнаты и один чулан, стояли шкафы, старые лыжи, забытый самовар и тому подобные штуки, которым не нашлось места в комнатах. Но кроме того, обнаружилось нововведение: к этажерке с книгами было прислонено изрядно полинявшее красное знамя с длинной бахромой, в складках которого тонули чьи-то усы. Степа приподнял край ткани. Оказалось, усы — генералиссимуса. Откуда такое?
— Новый сосед, — вздохнула Инга.
Месяц назад в коммуналку, которых не так много осталось в Домске, но все же осталось, въехал тридцатилетний парень, получивший комнату по наследству. Сначала казалось, безобидный чудак — игрушечные танки собирает. А потом стал в полночь гимн Советского Союза включать на полную громкость и подпевать. Мы его спрашиваем: почему же не в шесть утра, как в советское время было? Каждое утро, по радио… Нет, в шесть утра не хочет, в шесть утра этот нежный сталинист спит. А! Нечего о нем говорить.
В комнате Инги хорошо пахло лавандой. Сиреневые засохшие метелки изобильно торчали из ваз, стоявших на платяном шкафу, и были привезены ей из самого Прованса благодарными родителями одного из учеников. Вообще вся комната была набита сувенирами и подарками — керченскими краснофигурными амфорками и украинскими глечиками, статуэтками советскими и дрезденскими, сосновыми шишками, расписными деревянными яйцами, бронзовыми избушками и тому подобным. Стены украшали любительские акварельные пейзажи, детские психоделические гуаши, распластанный гербарий в рамке и карандашный портрет, в котором с трудом угадывалась хозяйка.
— Ах, да! Как обычно, приглашаю вас на мой день рождения, — сказал Степа.
— Седьмого июня… это у нас получается?..
— Воскресенье. Угу, воскресенье.
Как-то так повелось, что последние лет десять он приглашал Ингу на семейный праздник — если она никуда не уезжала, что случалось нередко (она была легка на подъем и умела радоваться путешествиям, которые позволяли ее невеликие средства). Как правило, Степа отмечал день рождения дважды — один раз с родными, второй с друзьями; и в первую, довольно узкую компанию он звал свою бывшую учительницу.
Инга Викторовна Левандовская (она давно предложила ему называть ее Ингой, но мысленно он чаще звал ее по имени-отчеству) улыбалась Ясе, расспрашивая его об успехах, а от уголков ее темных глаз бежали морщинки. Сейчас ей было сорок шесть, ее — такую уютную и округлую — так и хотелось назвать тетушкой. И забавным было то, что когда он впервые ее увидел, она показалась ему точно такой же средних лет тетушкой, хотя если посчитать — Степе в тот момент было восемь лет, а ей соответственно всего двадцать четыре! Девчонка! Впрочем, сколько ее помнил Степа, она всегда была округлой, носила вязаные кофты и закрытые туфли на низком каблуке, а небольшая полнота делала ее лицо сдобным и старомодным, как у нарисованных дореволюционных дам в шляпах со страусиными перьями, рекламировавших горячий шоколад.
Она общалась с Ярославом с той неловкой серьезностью, с какой подходит к малышам большинство людей, не имевших пока счастья ежедневно носить на руках, кормить и шлепать по розовой попке крикливого младенца; да, сударыня Левандовская не обзавелась своими детьми и не знала, что младенцев завоевывают не уважительные расспросы, а идиотский звук «пуррр» и шевеление ушами.
— Давайте этого спортсмена на пол, угу, на пол спустим. В смысле поползать, — предложил Степан.
Соловей-младший сперва направился к детскому столику, на котором лежали пуговицы.
— Как ты поживаешь, Степа? — спросила между тем Инга.
Степа пожал плечами:
— Жил да был, не тужил. Только спать хочется. Спал сегодня три часа.
— Из-за ребенка?.. Ой! Он ножку стола грызет.
— Ничего страшного. Стол дубовый, уцелеет. А Яська, он спит прямо молодцом. Если проснется, Юля ему — оп! — Степа сделал движение, каким артиллерист подает снаряд в пушку, — дает грудь, он почмокает и спит дальше. Нет, сплю мало, потому что по ночам работаю.
— Над чем? Ой, он взял пуговицу…
— Выплюнь!
Степа метнулся и отобрал у сына пуговицы, а вместо них вручил завопившему Ясе завалявшийся в кармане резиновый эспандер. Он поведал про свое приложение, у которого на конкурсе Like Ventures были бы все шансы, а у конкурса приз — ого-го! На такие деньги можно рекламищи надавать, раскрутиться, взвиться!.. Вопрос только в том, успеет ли Степа доделать игру к дедлайну.
— Десять с половиной дней у меня осталось. В день рождения надо это, надо сдать. А я все-таки не гонщик Спиди. Я обычно да, я все основательно делаю. Ситуация. Как думаете, не зря я вообще? Не зря я в конкурс уперся?
— Степа, у меня ведь нет хрустального шара, — мягко улыбнулась Левандовская. — Зато я знаю, что под лежачий камень вода не течет. Я видела много раз, как мои ученики добивались таких успехов, о которых их родные даже не мечтали. Все возможно, это я знаю. А игра твоя — изумительная! Что ты рассказал — это просто, легко, талантливо! Я даже скажу… — Инга задумалась и, подняв руку, воскликнула: — Нечто моцартианское есть! Изумительная идея! Сделаешь — я сама буду играть. Не бросай ни за что!
Вроде бы Инга не приводила неоспоримых доводов, но из ее восклицаний звучала такая заразительная вера, что Степа наконец — впервые за последние дни, после встречи с Борисом — понял, что успеет. Левандовская всегда оказывала на него такое волшебное действие. Когда-то, когда он был мал и потерян и все перестали от него ждать хорошего, решили, что он совсем никчемный, — все, даже мать и отец, эти обожаемые колоссы, даже они треснули и отвернулись, тогда появилась Инга. И она в него поверила. Степе довелось узнать, как это важно: чтобы хоть один человек на свете верил в тебя крепко. Взять себе из его глаз это знание, что ты стоящий. Начать сначала на этом камне.
— Я так понимаю, ты даже отпуск взял, чтобы доделать приложение, да? — спросила Инга. — Каждый день на счету… А ковер ему разве можно грызть?
— Быстрый! — Степа вытянул у сына изо рта бахрому ковра. — Играть можно, есть нельзя… Нет, отпуск — нет. То есть да, отпуск взял, но по другой причине. Как положено, все сразу навалилось, — со смешком сказал он. — Я теперь, Инга, — кормящая мать!
И Степа рассказал про то, как их подвела няня, и как Юля выставила ему ультиматум, и как он живет вот уже четыре дня.
— Приходила вчера первая няня, кого я вызвонил. Надо сказать, ого! Няни нынче кусаются! В смысле, не укупишь. Я вот думаю: не пойти ли мне в няни? С моими данными — высшее образование, английский знаю, песни петь могу на обоих языках, опять же, славянин! — я брал бы не меньше, угу, не меньше шестидесяти тысяч. Так вот, вчера пришла няня, что называется, нам по карману. Тихая такая тетя, ага… с красным носом. Руки у нее, бедолаги, дрожат. И даже, показалось мне, перегаром пахнуло… Показалось, наверное. Но я решил не это, не искушать.
— Как тебе непросто, Степа! — вздохнула Инга, положив сдобную щеку на ладонь.
— Не то слово. Ищу домомучительницу срочно. Я вообще не представлял, что с Яськой — это прямо сизифов, угу, сизифов труд. Только ему попу помоешь, натянешь на этого буйного осьминога подгузник, колготки — а он снова покакал. Только переоденешь его — он водой обольется. Уберешь с пола кашу — он сахарницу перевернет. Целый день бессмысленной беготни. Мужчина не может так. Женщины приспособлены, а мужчины не могут.
— Не знаю, можно ли говорить за всех женщин? — вздохнула Инга. — А смысл… где любовь, там и смысл. Обычно так.
Лучи солнца, пробиваясь через лимонные шелковые занавески, заливали комнату теплым светом, зажигали огненные блики на боках хрустальных ваз, чеканных тарелок и прочих вещиц, от каждой из которых тянулась невидимая нить: нить любви, благодарности, или дружбы, или просто восхищенной памяти; в любом пустячке здесь был смысл.
— Это да, это хорошо, конечно, — сказал Степа, зевнув. — Только еще день без сна — и меня можно относить на свалку. Я от недосыпа прямо ватный. Угу. А Степаныч просыпается бодрый, как реактивный огурец… Яся! Играть можно, есть нельзя.
— Авава-а! — нежно пропел Яся, пробовавший на зуб старую тапку.
— Честно говоря, что-то надо делать, — сказал Степа. — Юлю надо вернуть с работы домой. Вернуть-вернуть. Или придется мне на свою игру плюнуть.
Левандовская вздохнула большой вязаной грудью, взялась за концы вязаного пояса и задумчиво дернула помпон.
— Игра — изумительная! Моцартианская…
— Вот я тоже думаю, ага! Лучше пусть Юля подождет со своей работой.
Инга, промычав невнятное «да-а», встала с кресла и прошлась по комнате. Ярослав резво направился к этажерке, заставленной легко бьющимися вазами и глечиками. А Степе так понравилась его последняя мысль, что он проигнорировал опасный маршрут Яси, заложил руки за голову, со вкусом откинулся на спинку узкого дивана и произнес:
— Да, если бы меня освободить от юного атлета, я бы ух! Развил космическую скорость! За неделю бы коды дописал. Угу. Днем писать, а ночью — спать. Так сказать, предаваться заслуженному сну… — мечтательно сказал Степа. — Яся, это невкусный фарфор… Кстати, вы знаете, какое это приключение — приготовить хотя бы простую яичницу из четырех яиц с гренками, когда по дому ползает маленький терминатор?
— Представляю… — рассеянно сказала Инга. — Яся, этот кувшинчик мне подарил очень дорогой друг. Не мог бы ты поставить его на место?
Соловей-младший обворожительно улыбнулся, развернулся к хозяйке задом и пополз, волоча за собой миниатюрный кувшинчик, к двери.
— Три — нет, что я — четыре дня Юля проработала в своем музее. Картинами насладилась? Насладилась. Любимой пылью надышалась? Надышалась. Опять же, м-да… показала, кто в семье главный. Зачет по феминизму успешно сдан. Теперь можно домой. Домой! Так ей и скажу.
— Именно так?
— Я в том плане, ну, пока не найдем няню. Я же нормальный человек, а не Тит Титыч Изуверов!.. Яся, не бей кувшинчиком об дверь. Яся!
Глиняный черный кувшинчик не выдержал молодецкого удара и раскололся. Яся от неожиданности опешил, а затем хрипло заплакал баритоном. Инга подбежала убирать осколки, а Степа взял на руки сына и стал успокаивающе похлопывать его по спине.
— Не уследил. Охо-хо. Плохая я кормящая мать!
Инга вынесла осколки кувшинчика, вернувшись же, выложила перед Ясей на коврик небьющиеся радости: деревянные ложки, хохломскую братину и вязаного зайца с вязаной морковью.
— Думаю, это его займет!
Некоторое время они со Степой, сидя на диване и сложив на коленях руки, как примерные театральные зрители, наблюдали спектакль «Соло на ложках и братине».
— Во-первых, Степа, — повернулась к нему Инга, — то, что ты остался с сыном, — это по-мужски! Это поступок. Знаешь, Степа, некоторые мужчины умеют говорить о любви, даже очень красиво, и у них на красивых словах все кончается. А ты — делаешь! Я тобой восхищаюсь! Уверена, Юля тоже тобой восхищается! Ты — молодчина.
Степа даже поежился от удовольствия.
— Но во-вторых, Степа, ты — дундук толстокожий! — воскликнула Инга. — Ты дундук и носорог, именно так! Только представь, как твоя жена воспряла за эти дни. У нее выросли крылья! Крылья! А тут ты придешь к ней и скажешь: беру свое слово назад, возвращайся домой!
Степа посмурнел и надулся.
— Ну, со словом — это вы меня прямо на слабо ловите. Яся, брось избушку.
— Она бронзовая, ничего страшного. Ты устал за четыре дня наедине с младенцем, а представь, как она устала за девять месяцев? Одна с вашим Ясей. Если днем ты был на работе, вечером по уши в своих приложениях…
— Брось избушку. Ничего подобного, вечером я ее отпускал в душ! Она в душе минут двадцать плескалась. Каждый день. Жабры можно отрастить за это время!
— Эти двадцать минут для нее — как глоток воздуха, как окошко в стене! — всплеснула полными руками Инга.
— Окошко! Еще скажите, в темнице сырой — окошко, угу, и там мой бедный товарищ, махая крылом… Яся, брось избу!
Яся проигнорировал и эту просьбу, тогда Степа подхватил его на руки и сердито зашагал с ним по комнате.
— Не сырой, но мы про одно — про неволю! — Ингу так разгорячил этот спор, что она тоже вскочила. — Ты, наверно, думаешь: что я об этом могу знать? У меня ведь детей нет. Как ты знаешь, моя мама перед смертью долго болела. Последние два года лежала, из комнаты почти не выходила, а я при ней. Если у меня не было урока, я всегда должна была быть при ней. Такая она стала капризная. Я даже в магазин не могла выйти, она начинала плакать: ты меня бросаешь! Даст сто поручений, и всегда недовольна. А если она заплачет, и я заплачу. С мамой, с любимым человеком — и все равно неволя!
Тут Яся, сидевший на руках у отца, разжал пальцы, и бронзовая избушка, как бомба, упала на этажерку с дребеденью. Пострадали исключительно гражданские лица: фарфоровая балерина, бюстик Бетховена и стеклянный дельфин. После ахов, извинений и наведения порядка Степа сказал:
— Отлично! Юля вырвалась из неволи с орлом молодым, пусть теперь летает. Парит. А я — кто я такой? Я крыльев не заслужил. Угу. Пусть моя игра накрывается медным тазом.
— Нет, ты что-нибудь придумаешь! — решительно возразила Инга. — Но то, что ты отпустил жену, — это благородный и верный поступок, и не надо его портить.
— Да-да-да, пропадай мое приложение.
— Нет, ты что-нибудь придумаешь! Ты найдешь помощь.
— Найду я няню, найду! Только когда? А сейчас что? Сейчас некому, некому помогать нам.
Инга задумалась, расставляя на полке уцелевшие статуэтки и чашки в новом порядке.
— А хотя бы я! — повернулась она к Степе. — Сегодня у меня до семи вечера учеников нет. И еще будут случаи. Вместе справимся! Беру! — Вязаные малинки у нее в ушах решительно подпрыгнули. — Беру терминатора!
«Я полечу в самое спокойное место на земле. Самое спокойное место на земле». Юля повторила это себе, как мантру. Одна мысль о бронзовом таймере рождала в ней дрожь предвкушения и в то же время — некоторый холодок. Ой. Ох. А вдруг что-нибудь…
Вот поэтому она выбрала для следующего полета наиспокойнейшее место — музей.
Юля прижала пальцы к глянцевому листу альбома, впитывая, запоминая. На листе была «Мадонна Колонна» Рафаэля. Ни одной, даже самой завалящейся колонны на картине не было, потому что «Колонной» она была названа по имени первых владельцев. Мадонна выглядела как прелестная молодая женщина с книгой в руке. На секунду она отвлеклась от чтения, так как младенец, сидевший у нее на коленях, запустил руку ей за корсаж и, очевидно, потребовал молока. Златокудрая Мадонна взирала на него с благодушным спокойствием. Книгу откладывать она не собиралась, младенца поддерживала бережно, но твердо. В альбоме, посвященном Рафаэлю, «мадонн» насчитывалось более сорока, но сейчас Юля выбрала эту: в ней виделся идеал материнства. Успевает заниматься своим делом, но при этом — хорошая мать. Любящая, но не потакает. Кормит грудью и ничуть от этого не устает. Вытирает малышу попку и при этом не теряет ни волоска из своей безупречной прически. Да-да, не теряет и не уступает ни грана от себя прежней, несмотря на появление у нее на коленях увесистого розовощекого младенца. И все это на фоне идиллического, экологически чистого пейзажа с нежно-зелеными деревцами и безоблачным небосводом. О! Туда, туда! Сейчас Юле казалось, что одно прикосновение к этой картине вселит в нее умиротворение и уверенность в том, что она достаточно хорошая мать, хоть и посмела завести себе отдельную от Яси жизнь, да еще с полетами.
Она сбежала по лестнице вниз, в хранилище. Сейчас орел перенесет ее к Рафаэлю, а также к Ван Эйку, Дюреру, Боттичелли, Гольбейну — в Берлинскую картинную галерею, в тихое, сияющее порядком пространство, в прекрасный музей… Почему-то Юля была уверена, что ни в одном музее с ней ничего не может случиться, пусть даже она окажется там благодаря загадочному, неизвестно как действующему механизму. Жаль только, у нее будет мало времени. Бронзовый таймер по-прежнему заводился со скрежетом, и самое большее — на пятнадцать минут, а действовал он лишь раз в сутки. Она проверяла, специально спускалась вчера в хранилище пару раз. Почему так? Откуда знать! И разве можно уяснить механику волшебной вещи? Орел Сен-Жермена дает ей пятнадцать минут полета в день — и за это ему громаднейшее спасибо. Пятнадцать минут свободы, приключений, восторгов и прочей дольче вита — это гораздо больше, чем прежний ноль.
Она восстановила перед внутренним взором безмятежно читающую Мадонну, с натугой повернула бронзовую стрелку и — падение в темноту, взмахи невидимых крыльев, секундный переворот кверх тормашками и обратно. Когда Юля открыла глаза, «Мадонна Колонна» была прямо перед ее носом. Небольшая, сантиметров шести в высоту, напечатанная на журнальном листе. А под ней заголовок — LIKE A VIRGIN. The exhibition of Raphael's Madonnas opens in Metropolitan.
Юля отшатнулась от журнала как ошпаренная. Бестелесная и легкая, она тут же шариком взмыла под потолок. Она находилась в большом кабинете, судя по всему, офисном, начальственном. Вместе с открытым журналом на исполинском столе из черного полированного стекла лежало еще великое обилие бумаг, а также надкусанный пончик с ядовито-розовой глазурью, ноутбук, недопитая чашка кофе и фотографии в рамках. Кабинет был большой, богатый, со шкафами, с диваном, на котором валялась непонятная куча одеял, с какими-то дипломами на стенах, но в первую очередь привлекало внимание не это все, а окно — точнее, стеклянная стена слева от стола. А за стеклом простирался город.
Этот город был похож на ритм быстро стучащего сердца. Небоскребы взмывали вверх пиками, обрушивались вниз ущелья. Тысячи, тысячи, тысячи этажей линовали эти пики и ущелья, миллионы окон смотрели на Юлю. Шпили кололи серенькое, смущенное небо. Юля прилипла к стеклу, разинув рот.
«Нью-Йорк», — выдохнула она.
Откуда-то истошно затрещал телефон. Груда одеял на кожаном диване зашевелилась, издала стон, встала дыбом и оказалась женщиной средних лет. Она скинула с себя одеяло и, сворачивая челюсть в зевке, расправляя плечи под мятой блузкой, побрела к столу. Обшаривая стол, дама опрокинула фотографию — на ней были две очаровательные девчонки-близняшки в веснушках, видимо, ее дочки. Наконец дама извлекла из-под бумаг телефон, ответила. Говорила она по-английски, но Юля понимала только союзы и междометия, а все прочее было юридическим жаргоном. Из любопытства Юля задержалась рядом с ней — невидимая, присела на край стола, закинув ногу за ногу, и испытующе уставилась на устало разъяснявшую что-то юристку.
— Спите, значит? Спите на рабочем месте. Хорошо быть начальством! — воскликнула Юля. Она была уверена, что хозяйка кабинета ее не слышит (так и оказалось). — Хотя если это Нью-Йорк… У нас полчетвертого, у вас… полвосьмого утра? А, то есть вы здесь ночевали. Не дома. Прошу прощения, мэм, а как же ваши близняшки? Сколько им — лет пять, шесть…
Юристка закончила разговор, потерла виски и со вздохом ломовой лошади побрела к шкафу. Достав смену свежей одежды, она стала переодеваться.
— Нет, не к Мадонне я попала, — хмыкнула Юля, и тут же ее кольнуло стыдом. — Ох! Не мне вас осуждать.
Она бросила последний взгляд на американку и бочком просочилась через стеклянную стену.
Ее немедленно обняла сырость. Со всех сторон вместе с порывами ветра прыскали тощие и всеохватные струйки дождя. При взгляде вниз накатило головокружение. Юля висела на высоте этажа так тридцатого. Далеко-далеко внизу медленно тек ручей светлячков, машин, ходили человечки размером с хлебную крошку, мерцали рекламы, оттуда глухо доносился гул и автомобильные гудки.
— Мамочки, — выдохнула Юля и упала вниз.
Она падала, кувыркаясь, как голубь-турман. Нью-Йорк со всеми уступами и серыми шпилями вертелся вокруг колесом. Ветер плеснул водой в лицо, пихнул к стеклянной стене небоскреба так, что едва не размазал.
— Ну, нет! — вскрикнула Юля.
Она напрягла какие-то неизвестные мускулы и затормозила падение. Это было точь-в-точь как во сне, когда ты падаешь, под ложечкой что-то повисает в невесомости, и вдруг ты делаешь усилие и начинаешь лететь. Это было как во сне или же — вот оно что! — сны были предвестниками этой странной яви.
Она посмотрела вниз. А внизу было месиво: она зависла над стройплощадкой. Из рыже-коричневой глины, из сморщенной дождем воды торчали сваи. Тонкая (с Юлиной высоты) деревянная разметка пыталась побороть грязь. По краю медленно тащился экскаватор, суетились гномики в касках, указывая на гигантскую лужу, очевидно, из подземных вод, залившую четверть котлована. «Бух, бух, бух!» — оглушительно долбила машина, забивавшая сваи.
Вокруг был Нью-Йорк, громадный и удивительный, а Юлька как завороженная уставилась на первобытные хляби котлована, словно на свой недавний портрет. Это была Юля после рождения сына, слившаяся с ним, только что явившимся в этот мир и воспринимавшим его как хаос. Юля, из которой день за днем вымывались ее прежние желания и мысли, пока не осталось самое базовое: «поспать», «лечь» и «хотя бы полчаса покоя». Юля, которую захлестывали сырые, дикие чувства неотъемлемого от нее нового человека. Юля, чья личность стала иной за те бесконечные и одинаковые дни, за месяцы одинокого симбиоза с младенцем. Она чувствовала себя так, словно ее часть была безжалостно снесена, как сносят старое здание ради новой постройки. И теперь в ее душе были хляби и хаос, границы плыли под натиском подземных, незнакомых вод. А новому порядку только предстояло быть выстроенным.
Она встряхнулась и рванулась прочь. Портрет души, внезапно сунутый миром под нос — даже если воображенный, — растревожил ее.
«Мадонна. Мне нужно к Мадонне». К безмятежной, идеальной, знающей, как быть матерью, как быть собой, к этому сиянию мудрости. В памяти мелькнул заголовок: «Выставка в Метрополитен» и образ пышного, беломраморного здания с колоннами, и кажется, «близко к парку». Она помчалась над разлинованным городом, над сеткой стритов и авеню, к обширному, вытянутому прямоугольнику зелени, и ей уже казалось, что она видит, чувствует невидимое свечение — вот оттуда, то здание, там зал, в нем Мадонна… Коснуться, только коснуться ее! От руки к руке передастся знание. Спокойствие. Бесконечное сияние любви, которая не ведает огорчений, не перестает. Еще две улицы, скорее! Успею!
Горизонт впереди мигнул, закружилась чернота — и Юля оказалась в музее.
Без четверти семь Степа подъезжал к дому Инги в прекрасном настроении. Два часа наедине с компом, когда тебя ничто и никто не отвлекает… Это сказка!
— Любопытственно, как там Быстрый показал себя, — пробормотал Степа, входя в подъезд. — Угу. Что разбил, разбомбил, что разгрыз…
Инга открыла на его звонок моментально, будто ждала за дверью. Первое, что отметил Степа: оба невредимы, и она, и Яся. А Яся так даже был весел. Сидя у Инги на руках, он крепко держал половник и размахивал им, как люди в парадной форме машут жезлом на параде, при этом половник попадал Инге то по уху, то по лбу. Вид у нее был несколько взмокший.
— Справились! — сказала Инга. — Поели. Покакали. Поскакали. И поспали полчасика. Все хорошо.
Инга позвала Степу в комнату, выпить чая на дорогу. Зашел он с любопытством. Разрушений было не так много: детский столик, за которым Инга занималась с учениками, валялся в углу, задрав ноги; два натюрморта в рамочках покосились, а третий висел вверх ногами; из приоткрытой дверцы платяного шкафа выползли разноцветным удавом шарфы; а на светло-сером ковре возникло крупное пятно цвета брокколи с индейкой. Тут в комнату бесшумно вошел с китайским чайным подносом младший брат Инги, сорокалетний невысокий мужчина в широких льняных рубашке и брюках, колыхавшихся вокруг его худого тела. Необычайно мягким, текучим движением он поставил поднос-столик на ковер (закрыв пятно) и присел рядом с ним. Степу он приветствовал молчаливым кивком и легкой улыбкой.
Брат Николай жил в соседней комнате, Степа знал его мало. Помнил, что тот не завел семью, как и Инга, лет пять назад бросил надоевшую ему техническую работу и пошел в инструкторы по какой-то китайской физкультуре: то ли цигун, то ли ушу. Степа это одобрял, потому что увлечение Николая Востоком здорово сказалось на качестве чая, подаваемого в доме.
Через пару минут все сидели с крохотными, с детский кулачок, белыми чашечками из тонкого фарфора, в которые был налит желтоватый, с тонким запахом чай. Ясе, как большому, Николай тоже выдал чашечку и налил в нее воды (Яся доверия не оценил и тут же вылил воду себе за шиворот).
Хлопнула входная дверь и в коридоре развязный мужской голос запел на известный мотив: «Медленно ракеты уплывают вдаль… Встречи с ними ты уже не жди… И хотя Америку немного жаль… СССР, конечно, впереди!»
— Сосед, — вздохнула Инга.
Брат Николай промолчал, но его большие глаза весьма ясно выразили его мнение о соседе.
Яся неудержимо рвался к этажерке, исследовать на прочность все, до чего смог бы дотянуться. Поэтому Степа допил свой чай поскорей, подхватил сына и, многословно отблагодарив хозяйку, двинулся к выходу.
— Извините, — сказал он, протискиваясь в коридоре мимо крупного красношеего парня, неуклюже стаскивавшего с себя пиджак. От того сильно несло пивом.
Сосед обернулся, его смазанный взгляд скользнул по Ярославу.
— О! Еще одного идиота привели перевоспитывать? Идиоты всё младше и младше.
У Степы потемнело в глазах. Он нежно передал Ясю на руки Инге, шедшей сзади, а затем… Какое-то помрачение, следующее, что он осознал, — что сосед почему-то припал к полу и хрипит, а Степа давит коленом его спину и сжимает его шею все сильней и сильней.
— Степа, нет! Задушишь! — донесся до него тонкий вскрик Инги.
Яся плакал, придавленный сталинист дергался, сбоку с грохотом валились какие-то палки и банки, а у Степы в ушах бился прибой гнева. Вдруг какая-то сила разжала его руки, кто-то оттащил его, прижал к себе… дал отдышаться… через минуту Степа понял, что это был Николай.
— Сволочь какая, — сказал Степа, глядя на валявшегося на полу сталиниста.
Тот, кренясь и качаясь, поднялся.
— Я вас… всех… — просипел он. — Я буду жаловаться!
Брат Николай вышел вперед и посмотрел на него таким взглядом, что тот осекся. Сосед утек в свою комнату. Степа раз двадцать сказал Инге и ее брату «извините» и, взяв Ясю, распрощался.
«М-да, Степан Богданыч, — думал он по дороге. — А ведь ты мог его… Угу. Ты едва не убил человека сейчас. Сволочь, понятно, но человека… Вот как бывает: от одного слова вылетают пробки. М-да… Нет, Ясю я сюда больше не приведу…»
