Красный ответ
Белый террор в стране начался летом, а красный — после выхода постановления Совнаркома от 5 сентября 1918 года…
Алтер Литвин
Итак, с чего начинали большевики?
С одной стороны — тяжелейшие объективные обстоятельства, требующие для своего преодоления громадных денег, новых правоохранителей в лице милиции и прокуратуры, не говоря уже о новой армии, налаженного государственного механизма, быстро и качественно обученных управленческих кадров.
С другой стороны, перед новой властью лежала повсеместно разоренная страна с развалом всех управленческих структур и бандами полуграмотных беспризорных детей и праздношатающихся рабочих, крестьян, солдат и матросов, с помощью которых предстояло эти обстоятельства преодолеть. Обстановка быстро лепила из этих категорий воров, разбойников, грабителей и других отморозков.
В. И. Ленин говорил, что необходим такой орган государства диктатуры пролетариата, который бы знал каждый шаг заговорщиков и мог «репрессией, беспощадной, быстрой, немедленной, опирающейся на сочувствие рабочих и крестьян», пресечь все происки контрреволюции.
В рамках реализации ленинского постулата, что «всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться…», 20 декабря 1917 года была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК).
Поэтому Ленин, столкнувшийся с общественным хаосом и несколько обескураженный обстановкой в разоренной стране, не случайно заявил: «Террор — средство убеждения!»
Что же мы имели в качестве единственной альтернативы? «Нулевой» вариант: развал страны и вымирание населения. У его последователей в центре и на местах одной из форм убеждения, особенно в борьбе за хлеб, стал неожиданный и ожидаемый голод. Причем в обоих случаях: если бы большевики не справились и если бы они ушли. Но они не ушли, а продолжали начатое в 1917 году дело. И победили, выбравшись из трясины невиданной разрухи.
Нет, возможно, в случае победы белых Россию тоже удалось бы вытащить из ямы. Вот только с чего вы взяли, что это обошлось бы ценой меньших жертв? А если не меньших, так зачем же спорить?
Сразу после большевистского переворота, а вернее Октябрьской революции, первыми жертвами красного террора стали настоятель Екатерининского собора протоиерей Иоанн Кочуров, благословлявший казаков Петра Краснова на бой против рабочих и солдат Петрограда, а также два депутата Учредительного собрания — Шингарев и Кокошкин. С настоятелем расправились восставшие солдаты, а с депутатами — пьяная толпа матросов-балтийцев. А еще левый эсер Муравьев, полевой командир, командовавший большевистским отрядом и выбивший из Киева Центральную раду, устроил в городе террор, унесший жизни около тысячи представителей местной буржуазии и крикливой интеллигенции. Свой кровавый поступок он объяснил просто и доходчиво — местью за расстрел петлюровскими «гайдамаками» 400 (по другим данным — 700) рабочих завода «Арсенал», восставших против Центральной рады Украинской народной республики (УНР) 22 января 1918 года.
И все же террора как такового на государственном уровне не существовало. Даже лютый ненавистник Ленина автор книги «Красный террор в России» Сергей Мельгунов признал: «Память не зафиксировала ничего трагического в эти первые месяцы властвования большевиков».
Революция и монархия в России, как известно, были несовместимыми понятиями. Федор Тютчев, будучи дипломатом, хорошо разбирался в политике, поэтому утверждал, что «давно уже в Европе существуют только две действительные силы — революция и Россия. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны; существование одной из них равносильно смерти другой!
От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда-либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная бездушность человечества».
Итак, можно с уверенностью сказать, что массовый красный террор сразу после Октябрьской революции отсутствовал.
После Февральской революции 1917 года, а затем и Октябрьской с установлением советской власти могло сложиться впечатление, что памятники искусства и старины отныне больше никому не нужны и они обречены на гибель и вечное забвение. Чиновники от культуры и молодые творцы Временного правительства и советского строя суетились поскорее проводить прошлое. Ведь претендовавшие на роль выразителей большевистских взглядов поэты и писатели громогласно проповедовали откровенно нигилистское, варварское отношение не только к отечественной, но и ко всей мировой культуре.
Так, в начале 1918 года сборники и журналы Пролеткульта десятками тысяч экземпляров тиражировали стихи пролетарских поэтов. Есть смысл ознакомиться с идеями некоторых рабочих стихотворцев.
Владимир Кириллов:
Мы во власти мятежного, страстного хмеля.
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты».
Во имя нашего Завтра, сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.
Владимир Маяковский:
Белогвардейца
Найдите и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
Пулям
По стенам музеев тенькать.
Стодюймовками глоток
Старье расстреливай!
На самом деле это чистейший эпатаж — ничего они не собирались расстреливать, уничтожать, топтать, разрушать. Но эти слова мягко ложились в уши тех, кто потом все это делал в варварских наскоках, как, например, отморозки Москвы, порушившие немало памятников интересной советской эпохи, как их последователи в ходе десоветизации на хунтовской Украине, особенно начиная с 2014 года.
* * *
В послереволюционное время удары наносились по православию и других религиям многоконфессионального российского государства. За первые 20 лет советской власти было разрушено боле 70 тысяч храмов. «Карманное богословие» французского просветителя Поля Гольбаха действительно стало карманной книгой атеистов.
Росло и ширилось Белое движение. На послеоктябрьскую Россию был наброшен аркан из различных фронтов с высадкой десантов 14 стран Антанты. Цель была одна — разломать Россию, а потом поделить между странами-победителями. Думаю, ничего бы не получили и их слуги белогвардейцы, многие из которых искренне любили Россию и не хотели быть обманутыми. Но их уже традиционно обманул Запад.
Время меняет взгляды. Поэт Сергей Есенин революцию встретил с восторгом. Приезжая в Константиново, он читал матери: «Небо — как колокол, / Месяц — язык, / Мать моя — Родина /Я — большевик…» Но уже в 1920 году в драматической поэме «Страна негодяев» он констатирует, что в социализме ленинского образца стало «тесно всему живому».
Вот и получается, что единственного мнения об этом событии в общественном сознании нет: кто-то рад победе над «гнетом ненавистного царского режима», а кто-то тоскует «по стране, которую мы потеряли».
Белый террор начался с трех покушений на нового правителя России.
Первая попытка покушения на Ленина произошла вскоре после взятия большевиками власти. Это случилось 1 января 1918 года в половине восьмого вечера. По автомобилю, в котором ехали Ленин, Мария Ульянова и швейцарский социал-демократ Фриц Платтен, сидевший рядом с Владимиром Ильичом, стреляли. Иностранец успел пригнуть голову Ленина рукой, но сам получил ранение. Преступники с места происшествия скрылись.
Выехавшая на место преступления чекистская оперативная группа в ходе поисков злодеев возвратилась с нулевыми результатами. Подробности этого теракта вскрылись спустя несколько лет. О них заявил находившийся в эмиграции князь И. Д. Шаховской, выделивший на операцию с покушением на Ленина полмиллиона рублей.
Второе покушение на жизнь главы советского правительства произошло в середине января 1918 года. О нем мало кто знает, потому что оно почти не отражено в исторической литературе.
А дело было так — к управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу пришел неизвестный солдат. Беседу он сразу начал с откровения. Представившись георгиевским кавалером Спиридоновым, он заявил, что ему поручено выследить, а затем захватить или убить главу советской власти, за что организаторы обещали ему 20 тысяч рублей золотом. Вот тут чекисты не оплошали. Они скоро выяснили, что за Спиридоновым стояла организация «Союз георгиевских кавалеров» Петрограда. В ходе проведения розыскных мероприятий нашли и конспиративную квартиру «кавалеров» по адресу: Захарьевская улица, дом 14. В ночь на 22 января оперативная группа ВЧК внезапно нагрянула в этот террористический штаб и задержала борцов с новой Россией, изъяв целый арсенал оружия — винтовки, револьверы, взрывные устройства.
Третье, широко известное покушение, произошло 30 августа 1918 года в Москве на заводе Михельсона. Эсерка Фанни Каплан (сегодня только «выявилось», что она была полуслепая) совершила три выстрела в Ленина. Этот террористический акт стал искрой в загазованной страстями и боевыми действиями России. Советская власть объявила белым красный террор.
Но чаще первым актом красного террора называют убийство в Мариинской больнице двух депутатов Учредительного собрания — Шингарева и Кокошкина. Их лишила жизни 7 января 1918 года группа пьяных матросов. Однако эти убийства вовсе не отражали государственной политики — это был всплеск «беспощадного русского бунта».
Кстати, власть в то время вела себя сдержанно. Она отпустила под честное слово казацких атаманов Петра Краснова и Андрея Шкуро, готовивших кровавую расправу в Петрограде. А зря — пустили они кровушки российской и в годы Гражданской, и в Великую Отечественную. После Победы, а точнее — 16 ноября 1947 года по решению Военной коллегии Верховного суда СССР они были казнены.
Лидеру черносотенцев и руководителю очередного заговора Владимиру Пуришкевичу «впаяли» всего 4 года исправительных работ, отпустив его через три месяца из-за болезни сына. Меньшевик Давид Далин вспоминал:
«Первые 5–6 месяцев советской власти продолжала выходить оппозиционная печать, не только социалистическая, но и откровенно буржуазная…
На собраниях выступали все, кто хотел, почти не рискуя попасть в ЧК. Советский строй существовал без террора».
Смертная казнь была отменена еще при Временном правительстве, затем введена только на фронте. Но проходивший в Петрограде с 7 по 9 ноября 1917 года Второй Всероссийский съезд Советов ее полностью отменил.
С разгаром гражданских баталий декретом от 21 февраля 1918 года «Социалистическое Отечество в опасности!» Совнарком предоставил чекистам право использовать смертную казнь против контрреволюционеров и уголовников, застигнутых на месте преступления. До конца месяца расстреляли восьмерых грабителей-бандитов и одного немецкого шпиона, но вплоть до августа по политическим статьям в Петрограде не был казнен ни один человек.
Но тут справедливости ради следует признать, что на местах все же были случаи политических расправ. В основном этим кровавым делом занимались не большевики, а региональные царьки — полевые командиры из числа эсеров. Получается, что махновщину рождали не только казаки Екатеринославского анархиста атамана Махно.
Та атмосфера, которая окружала губернский город Екатеринославль в годы Гражданской войны, была одинаково характерна для большинства сел и хуторов послереволюционной России: большевики, бандиты, добровольцы, атаманы, дезертиры, нищие, беспризорные, матросы, солдаты…
Стрельба, воровство, грабежи, трибуналы, казни.
Для иллюстрации этого периода хочется обратиться к описанию автором махновщины в его книге «Смерш в Тегеране», посвященной одному из героев Тегерана 1943 года военному контрразведчику, генерал-майору Николаю Григорьевичу Кравченко.
«…Жилось сельчанам не здорово, каждая новая власть, проходившая обозами или пролетающая эскадронами, одинаково грабила дома «голубых рабов». Так называли местных землепашцев, дни проводивших на полевых работах. Поэтому пряталось в земле все то, что могло быть экспроприировано непрошенными гостями. Особенно боялись отчаянных и пьяных махновцев — гуляйполевцев.
Отец Николая трудился на злачном месте, как говорили завистники-соседи, — поваром в столовой, поэтому иногда баловал родных сэкономленными «излишками калорий»: то сахарку принесет, то десяток картофелин захватит, то кусочком сала одарит семью.
— Эти «излишки калорий» — результат усушек и утрусок, — улыбался он супруге, выкладывая на стол деликатесы.
— Ой, смотри, а то сраму не оберешься, если прихватят тебя с этими «излишками», — корила его жена. — А то посадють, тогда без тебя нам всем гаплык.
— Глупости ты мелишь, шо я ворюга якойсь? Так енто излишки стола — не пудами же ношу, а крохами.
— Все равно будь осторожен.
— Не забывай, милая, меня часто одаривает и сам хозяин столовой, — пытался оправдаться Григорий.
— Тебе виднее.
Часто наведывались проездами в Котовку атаманы. Но самыми впечатляющими были визиты отрядов батьки Махно.
— Коля, принеси дровец и разожги плиту, — попросила мать.
Он тут же побежал в небольшой сарайчик, где лежали солома для растопки, валежник и поленья всегда сухих дров. Отец держал под контролем топливный вопрос. Всегда заготавливал дровишек впрок.
Через полчаса плита гудела — тяга была отменная. Выложил ее друг отца — печник Спиридон Макуха.
— Такого мастера в округе не сыскать, — часто именно так рекомендовал его селянам Григорий.
Сидя у печки, Николай разомлел. Щеки сделались розовыми от жары. И вдруг он услышал свист на улице.
«Так свистеть может только Гриша», — подумал Николай и бросил просящий взгляд на мать.
— Небось, снова Гришка приглашает?
— Ага, а как вы угадали?
— Трель твоего соловья уже изучила. Ну, иди, иди, только погуляй — и домой. Сам видишь, сумасшедшие махновцы колобродят.
— Ой, спасибо, мама.
Николай выбежал на улицу. У разлапистой яблони возле калитки стоял улыбающийся Гришка Проценко.
— Идем к махновцам… За десяток груш Славке дали выстрелить из винтовки. Может, за яблоки они и нам дадут пальнуть в небо. Ребята набили картузы краснобокими ароматными плодами и помчались в сторону остановившегося обоза.
Гришка был постарше Николая на несколько лет, что в детстве всегда заметнее — идет ведь интенсивный рост.
Завидев на повозке полусонного с закисшими глазами махновца с видавшим виды карабином, Гришка подошел к нему и предложил яблоки за выстрел.
— А ну покажи их. Сладкие или кислятина?
— Сладкие, дядьку!
Махновец взял картузы с яблоками, высыпал их на сено, а потом грызнул со смачным хрустом плод.
— Фу, они у вас кислые.
— ???
— Кислятину принесли мне.
— Дайте выстрелить?
— Шо-о-о? Марш отсюда, сопляки, — и замахнулся плеткой на обескураженных ребят, которые тут же ретировались — попросту убежали.
Вечером, придя с работы, отец рассказал жене о ЧП, произошедшем в столовой.
— Зашли шестеро бандитов в столовку. Вонючие, замурзанные, при оружии и с патронными лентами наперекрест. Поставили четверть мутного самогона на стол и как закричат: «Стол, суки, накройте!..»
Ну официантки и подсуетились. Угостили всем, что было. Они и начали колобродить: пили и жрали долго, а потом с пьянки стали палить в потолок из револьверов и винтовок. Поставив одного у входных дверей, они решили расслабиться плотью. Перепортили всех наших молоденьких бабенок. В ход пошли не только молодицы, но и бабка Прасковья, а ей уже за семьдесят. Нарезвились пятеро, а потом, подождав пока «отдохнет» шестой, покинули столовую. Хорошо, что еще пулями не побили стекла в окнах, а то бы было мытарство — стекол нынче нигде в округе не достать.
— Изверги, что могу сказать, — ответила супруга. — А мне Катерина, та, что живет у магазина, рассказала, — шинок яврея пограбувалы. Горилку и винцо частью выпили, частью забрали с остальным барахлом. Вынесли из хаты усе нужное им и погрузили на подводы. А жинку его — Софью згвалтувалы. Знасильничали, паскуды вонючие.
— Вот басурманы доморощенные, черты погани, — возмутился муж. — Вчера Ивана, хозяина мельницы, ограбили. Забежали во двор, а там дядьки из соседнего села как раз загружали муку на телеги — смололи пшеничку. Забрали все мешки, а их сильно побили прикладами и шомполами.
А потом зашли на мельницу и там все забрали. Вымели до зэрнынки и былинку в мешок.
— Когда же это все кончится?! — не то спросила, не то воскликнула от негодования жена Григория.
— Кончится тогда, когда какая-нибудь власть наведет порядок в державе. Державы ж нэма. Вона в хаосе, пена должна осесть, ей надо время…
Трое суток резвились махновцы, пьянствуя, насилуя, грабя граждан.
На выгоне, где выстроились повозки обоза, развевался черный не то транспарант, не то хоругвь, отороченная снизу золотистой бахромой. На ткани был вышитый белыми мулине призыв: «Смерть вам, хто на перешкодi здобутья вiльностi трудовому люду» — («Смерть всем, кто препятствует достижению свободы трудовому народу». — Прим. авт.).
Под словом «Смерть» зловеще красовались белый череп и перекрестие двух костей, ввергая простолюдинов в неприятное чувство страха за свою жизнь и родичей.
Старший отряда, назвавший себя Луговым, на собравшемся митинге заявил народу:
— Мы — воины революционной повстанческой армии Украины во главе с вашим земляком и нашим вождем Нестором Ивановичем Махно. Главный наш враг, как говорил наш атаман, батько и товарыш, дороги селяне, добровольцы Деникина. Они хотят вернуть царя-изверга. Не допустим кровопийца и его ставленников на местах — помещиков. Надоели эти бары.
Большевики — все же революционеры. С ними мы можем рассчитаться потом. Сейчас все силы надо направить против барина Деникина. Он не должен получить от вас «ни зэрнынкы, ни картоплыны». (Это означало по-русски «ни зернышка, ни картошины». — Прим. авт.).
Замеченные в помощи золотопогонникам селяне будут безжалостно нами уничтожаться как враги трудового народа. Мы у вас не забираем, а просим на существование армии, которая воюет за свободу трудового народа. Потом все отдадим с лихвой…
Он еще долго говорил что-то о патриотизме, о выпущенных повстанцами деньгах — купонах, на которых были изображены атаман, серп и молот. По этому поводу ходила шуточная частушка:
Гей, кумэ, нэ журысь!
В Махна гроши завэлысь,
А хто их не братэмэ,
Того Махно дратымэ…
Этими деньгами повстанцы часто расплачивались с населением. Много было поддельных купонов, даже рисованных цветными карандашами. Тем, кто сомневался в их подлинности, угрожали забрать больше или «спалить хату». Но по другим данным, их атаман и не выпускал это был плод все той анархистской самодеятельности, которая гуляла в крае. Клепали, штамповали и рисовали их художники-мастера в сельских хатах-штабах в разных подразделениях сельской армии.
На третьи сутки утром отряд махновцев двинулся на Екатеринославль…»
* * *
В постановлении от 5 сентября 1918 года «О красном терроре» говорилось:
«Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад Председателя Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо очистить Советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.
Подписали:
Народный Комиссар Юстиции Д. КУРСКИЙ,
Народный Комиссар по Внутренним Делам
Г. ПЕТРОВСКИЙ,
Управляющий Делами Совета Народных
Комиссаров ВЛ. БОНЧ-БРУЕВИЧ
05.09.18.»
Это был суровый красный ответ контрреволюции в лице белого движения и иностранным интервентам, а также их активным сторонникам и уголовникам. Предполагали ли белые и красные, правые и левые, приверженцы монархии и последователи советской власти, что планка ожесточения в гражданской рубке будет поднята так высоко? И да, и нет! Каждый мыслил по-своему, однако знаменатель, в конце концов, у противоборствующих был один: кровавое ожесточение, рубка в прямом и переносном смысле — неизбежны.
Именно гражданские войны бывают особенно ожесточенными. В них есть большая кровь, но нет победителей. В них всегда остаются одни побежденные. Сотни тысяч и даже миллионы жертв — в земле, оставшиеся — на земле в окружении хаоса с разрушенным бытом и его вечными спутниками холодом и голодом. Так было, так есть и так будет, если человечество не поумнеет. А вообще, война, как говорят философы, — неизбежность. Эта беда может оказаться крестом на могиле нашей цивилизации. Но вот вопрос, кто поставит этот поминальный крест после ядерного цунами?
Судя по событиям на современной Украине, недопонимание результатов гражданских рубок у отдельных его индивидуумов, прорвавшихся к власти, осталось на опасном уровне, из-за чего страдают граждане так называемой «Незалежной».
Ответ красных был слишком кровавым, как и террор Белого движения и интервентов. Для иллюстрации хочу привести пример, описанный автором в книге «Взорванный век».
«…Добровольческая армия, возглавляемая генералом от инфантерии Корниловым, дважды атаковала Екатеринодар, но взять не смогла — силы были не равны. Здесь ее командующий и сложил свою голову…
Спустя год после совершенной Октябрьской революции, при Главнокомандующем Добровольческой армией на Юге России была создана Особая комиссия, расследовавшая злодеяния большевиков. Она же расследовала и факт глумления представителей Советов над телом убитого генерала Корнилова.
Павел читал копию кем-то старательно переписанного сообщения тяжело, слезы крупными градинами падали на пол и разбивались о бетонный пол помещения, в котором находился его небольшой штаб отряда. Желваки на скулах ходили ходуном. Листы документа судорожно дрожали в такт нервного перенапряжения.
«Звери, звери мы, а не люди. До чего оскотинился народ! — рычал душой, негодуя, ротмистр Тарасенко. — Зло за зло, око за око. Ох, этот русский беспощадный бунт. Он превратится в бойню — доселе невиданную братоубийственную гражданскую войну. Подлость и мерзость творят большевики, мы им отвечаем или ответим тем же. На наше зло будет чиниться зло еще больших масштабов со стороны обманутой толпы, на их зло мы будем тоже отвечать большим злом. И длинный по времени кровавый шнек российского братоубийства закрутится в полную силу. Кто виноват, что делать? На эти типичные для российского славянства вопросы общество пока что вразумительно-созидательного ответа не находит. Аргумент в противостоянии один — кроши, бей, убивай, чтобы другие боялись».
Копия текста сообщения комиссии, в которой добросовестный переписчик указал, что им сохранены орфография и пунктуация подлинника, начиналась словами:
«31 марта 1918 года под г. Екатеринодаром, занятым большевиками, был убит Командующий Добровольческой Армией, народный герой Генерал Корнилов.
Тело его отвезли за 40 верст от города в колонию Гнадау, где оно и было 2 апреля предано земле, одновременно с телом убитого полковника Неженцева.
В тот же день Добровольческая Армия оставила колонию, а уже на следующее утро, 3 апреля, появились большевики — разъезды разведывательных подразделений Темрюкского полка.
Большевики первым делом бросились искать «зарытые кадетами кассы и драгоценности». При этих розысках они наткнулись на свежие могилы. Оба трупа были выкопаны, и тут же большевики, увидев на одном из трупов погоны полного генерала, решили, что это генерал Корнилов. Общей уверенности не могла поколебать задержавшаяся по нездоровью в Гнадау сестра милосердия Добровольческой Армии, которая по предъявлении ей большевиками трупа для опознания, хотя и признала в нем генерала Корнилова, но стала их уверять, что это не он. Труп полковника Неженцева был обратно зарыт в могилу, а тело генерала Корнилова, в одной рубашке, покрытое брезентом, повезли в Екатеринодар на повозке колониста Давида Фрука.
В городе повозка въехала во двор гостиницы Губкина на соборной площади, где проживали главари советской власти Сорокин, Золотарев, Чистов, Чуприн и другие. Двор был переполнен красноармейцами; воздух оглашался отборной бранью — ругали покойного. Отдельные увещания из толпы не тревожить умершего человека, ставшего уже безвредным, — не помогли; настроение большевистской толпы повышалось. Через некоторое время красноармейцы вывезли на своих руках повозку на улицу. С повозки тело было сброшено на панель.
Один из представителей советской власти по фамилии Золотарев появился пьяный на балконе. И, едва держась на ногах, стал хвастаться перед толпой, что это его отряд привез Корнилова, но в то же время Сорокин оспаривал у Золотарева честь привоза Корнилова, утверждая, что труп привезен не отрядом Золотарева, а темрюкцами.
Появились фотографы, сделали несколько снимков покойника, после чего тут же проявленные карточки стали бойко ходить по рукам. С трупа была сорвана последняя рубашка, которая рвалась на части, и обрывки разбрасывались кругом.
«Тащи на балкон, покажи с балкона», — кричали в толпе, но тут же слышались возгласы: «Не надо на балкон, зачем пачкать балкон. Повесить на дереве». Несколько человек оказались уже на дереве и стали на веревке поднимать труп.
«Тетя, да он совсем голый», — с ужасом заметил какой-то мальчик стоявшей рядом с ним женщине.
Но тут же веревка оборвалась, и тело упало на мостовую. Толпа все прибывала, волновалась и шумела. С балкона был отдан приказ замолчать, и, когда гул голосов стих, какой-то находившийся на балконе представитель советской власти стал доказывать, что привезенный труп, без сомнения, принадлежит Корнилову, у которого был один золотой зуб.
«Посмотрите и увидите», — приглашал он сомневавшихся из толпы. Кроме того, он указал на то, что на покойнике в гробу были генеральские погоны и что в могиле, прежде чем дойти до трупа, обнаружили много цветов, «а так простых солдат не хоронят», — заключил он.
И действительно, приходится считать вполне установленным, что все это безгранично дикое глумление производилось над трупом генерала Корнилова, который был тут же опознан лицами, его знавшими.
Глумление это на Соборной площади, перед гостиницей Губкина, продолжалось бесконечно долго.
После речи с балкона стали кричать, что труп надо разорвать на клочки. Толпа задвигалась, но в это время с балкона послышался грозный окрик: «Стой, буду стрелять из пулемета», — и толпа отхлынула.
Не менее двух часов тешился народ. Отдан был приказ увезти труп за город и сжечь его. Вновь тронулась вперед та же повозка, с той же печальной поклажей. За повозкой двинулась огромная, шумная толпа, опьяненная диким зрелищем и озверевшая. Труп был уже неузнаваем: он представлял собой бесформенную массу, обезображенную ударами шашек, бросанием на землю и пр.
Но этого все еще было мало: дорогой глумление продолжалось, к трупу подбегали отдельные лица из толпы, вскакивая на повозку, наносили удары шашкой, бросали камнями и землей, плевали в лицо. При этом воздух оглашался грубой бранью и пением хулиганских песен. Наконец, тело было привезено на городские бойни, где его сняли с повозки, и, обложив соломой, стали жечь в присутствии высших представителей большевистской власти. Языки пламени охватили со всех сторон обезображенный труп; подбежали солдаты и стали штыками колоть тело в живот, потом подложили еще соломы и опять жгли. В один день не удалось окончить все работы: на следующий день продолжали жечь жалкие останки; жгли и растаптывали ногами.
Имеются сведения, что один из большевиков, рубивший труп генерала Корнилова, заразился трупным ядом и умер.
Прошло несколько дней, — и вот по городу двигалась какая-то шутовская процессия ряженых, ее сопровождала толпа народа. Это должно было изображать похороны Корнилова. Останавливаясь у подъездов, ряженые звонили и требовали денег «на помин души Корнилова».
5 апреля в «Екатеринодарских «Известиях» на видном месте была помещена заметка, начинавшаяся следующими словами: «…в 12 часов дня, отряд т. Сорокина доставил в Екатеринодар из станицы Елизаветинской труп героя и вдохновителя контрреволюции — ген. Корнилова».
Далее в заметке говорилось: «после фотографирования труп Корнилова был отправлен за город, где и был предан сожжению.
Когда 6 августа 1918 года представители Добровольческой Армии прибыли из Екатеринодара в колонию Гнадау для поднятия останков генерала Корнилова и полковника Неженцева, то могила Корнилова оказалась пустой; нашелся в ней один только небольшой кусок соснового гроба.
Председатель Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России».
Прочитав до конца жуткий текст сообщения, Павел вздрогнул, вытер слезы, встал с табурета и в присутствии других офицеров громко прорычал:
— Не будет предателям покоя, пока я живой. Немцам продали жиды-большевики благополучие России, разорили армию и растоптали своим безверием наше православие. У них своя вера, на нашу веру им наплевать. Я больше чем уверен, скоро они станут разрушать церкви и убивать священников. Месть и только святая месть сможет успокоить и укрепить мое надорванное сердце…
— Кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не нашли, — неожиданно выдавил из себя пословицу курносый, с лицом в веснушках, молодой солдатик.
На него сразу все зашикали. Он понял, что сморозил глупость, оказавшуюся не к месту и не ко времени.
* * *
В своей книге «Конь вороной» террорист Борис Савинков, печатавшийся под псевдонимом В. Ропшин, так писал о «правоте» всех участников гражданского кровавого противостояния в России через «заблуждения»:
«Субъективно, конечно, все правы… Я боюсь, что найдутся в России крестьяне или рабочие, которые не поймут меня, которые не поймут моей жизни и которые подумают, что я был врагом народа. Вот это неправда… Я заблуждался».
Вот оно — лицо заблуждавшихся в гражданской бойне, которая людей в этой самой схватке превращала в зверей…
