Рабы,
слуги полузабытого детства, прошедшего
меж виноделов, моряков, рыбаков,
у распахнутых на море гостеприимно
потемневших дверей погребков!
Друзья,
стая преданных псов,
кучера и садовники,
бедняки, из лозы создающие вина!
Наступает великий час,
начинается новая эра для мира,
и я поздравляю вас,
я даю вам новое имя —
товарищи!
Придите, восстаньте из мертвых,
дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие.
То не дед мой зовет вас —
уж давно никакой господин вас к себе не зовет.
Узнаёте?
Скажите, не бойтесь!
Возмужавший,
окрепший,
вашей преданной службы тридцатилетний свидетель,
голос мой, да, да, мой голос зовет вас.
Придите!
Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало,
канарейке насыпать зерна,
напоить королька и щегла,
не затем, чтобы вас отругать,
что кобыла опять захромала,
что домой привели меня поздно из школы — мешали дела.
Не затем.
Приходите ко мне.
Распахнем,
распахните ворота в сады
и в жилища, которые вы прибирали прилежно,
двери винных подвалов откройте,
где хранится вино — это вы под навесом
давилен его выжимали, —
огородов калитки и ворота темных конюшен,
где лошади вас ожидают.
Распахните,
раскройте,
садитесь
и отдыхайте!
Добрый день!
Ваша плоть, ваши дети
победили в борьбе отчаянной.
Радуйтесь!
Пробил час,
когда мир меняет хозяина!
Хуану Маринельо
Нас миллионы — неужели мы все заговорим по-английски?Рубен Дарио
Почудилось, что утренний туман
сгущается, чтоб спрятать преступленье.
Там,
там вдали клубились,
бесчинствовали испаренья нефти,
ее несметных залежей, на цифры
переведенных, сложенных в подземной
сокровищнице — в сейфах-тайниках.
Их заковали в сталь и берегут
ревниво на глубинах недоступных,
глухих, куда с трудом их опустили
худые, изможденные нуждою
и никому не ведомые люди.
Нет, это не почудилось, когда я
взглянул на небо: спицы небоскребов,
экспрессов, мчащихся по вертикали, —
я все это увидел, просыпаясь.
Там,
там вдали, в шальном круговороте,
хрустели человеческие кости,
и в тягостное громыханье стали
врывался жалкий ропот тростника
растоптанного, табака и кофе,
мольба — все никло в нефтяном угаре,
охвачено горячкой нефтяною,
тонуло в бурном нефтяном прибое.
Я видел, как, переодетый в камень,
с бесчисленными прорезями окон,
перед глазами ширился и рос
преступник, как тянулся к облакам он.
Я это видел, слышал наяву.
Там,
там, среди копоти и вихрей пыли,
гудел призыв к насилью, грабежу;
его глушил моторов гул: суда,
отчаливая, шли к чужому небу,
на острова. И воздух оглашала
наемников вооруженных ругань.
Охрипший голос бушевал над молом,
над пальмовыми рощами, над лесом
голов и рук, отрубленных мачете.
И, жалобно стеная,
под стоны собственные низвергаясь в море
с затянутых туманом небоскребов,
мелькали: Никарагуа,
Гаити,
с забрызганными кровью берегами.
Их завыванья смешивались с воплем
Виргинских островов, американцам
недавно проданных на поруганье,
с хрипеньем Кубы,
Мексики проклятьем.
Колумбия,
Панама,
Коста-Рика,
Боливия,
Пуэрто-Рико,
Венесуэла,
чуть видные сквозь испаренья нефти,
охвачены горячкой нефтяною,
тонули в бурном нефтяном прибое.
Все это я увидел, я услышал в густом тумане,
и не только это.
Нью-Йорк. Уолл-стрит: залитый кровью банк,
гангреною разъеденные бронхи;
бесстрастных спрутов щупальца, готовых
все соки выжать из других народов.
Из этих сейфов вышли фарисеи,
посланцы ряженые грабежа:
Дэньелзы, Кэфри — дула револьверов
по гангстерской наставленных указке.
А ты, свобода, где ты? Темь вокруг.
Где факел твой, где ореол былой?
Ты пала, ты в бесчестии, в грязи.
На улицах твоей торгуют тенью.
Не терпится, неймется заправилам
вражды: вооруженное вторженье
за облака им грезится — чтоб кровью
полить светил нетронутых долины.
Америка, я сквозь туман твой слышу
замученных тобой народов вопли,
их речь, родную мне, их гнев… Запомни:
когда-нибудь настанет час расплаты.
Когда-нибудь, я верю, все тринадцать
полос твоих, все сорок восемь звезд
сгорят дотла в огне освобожденья,
в занявшемся пожаре нефтяном.
…убили негра.Лопе де Вега
Негр, дай белому руку.
Белый, дай руку негру —
его обними, как брат;
на Кубе сейчас палят,
над Кубой янки парят.
Не видишь, не видишь, что ли?
Негр на карачках, в поле
ползая, румбу пляшет,
дико руками машет,
корчится весь от боли.
Не видишь, что ли,
негра про́клятой доли?
Его обними, как брат.
На Кубе янки царят.
Говорю, говорим, говорят…
Ты, и я, и все мы — друг другу:
там и тут плантаций трава
слышит: грузные жернова
водит ветер чужой по кругу.
Говорит тебе негр как другу:
белый, белый, не видишь, что ли,
что и ты на карачках в поле
приползаешь — к черной неволе.
Мелькают хвосты сорочьи,
летят и летят к нам птицы,
вокруг нас шумно стрекочут:
сластены-янки хлопочут
над сахарною столицей.
Негр, дай белому руку,
дай ему руку,
дайте друг другу руки.
Белый, дай руку негру,
дай ему руку,
дайте руки друг другу.
А янки, который снует
взад и вперед —
дай ему… в зубы, негр,
белый, дай ему… в зубы,
чтоб его отвадить от Кубы.
Боритесь смело
за правды дело
оба! Будьте накоротке,
белый с негром; рука в руке;
негр и белый — рука в руке.
Рука в руке.
(Я, по сини Карибской плывя, непрестанно
бодрый слышал призыв
Маринельо Хуана,
мне Педросо стихи над водою звучали,
вспоминал я Хосе Мануэля печали.
К недотрогам-агавам — от пальм и от слез
«Сибоней» нас десятого мая увез.
И ножом, обнаженным над гладью залива,
приласкал меня Мексики берег счастливый.)
I too sing America.Лэнгстон Хьюз
Воротишь ты светилами своими,
сверкающими звездами, бесстыдно
у неба конфискованными, — всюду
они средь ночи лязгают цепями.
Ты чащами воротишь с их листвою
затейливою, с логовами пумы;
встают деревья, и леса шагают,
в земные глуби заползают корни;
стучит кирка, и громыхают взрывы,
и в щелях копошатся горняки,
чтоб хлынула чернеющая жижа
из твоего израненного чрева.
Они одни, они, не кто другой,
шершавыми руками дни и ночи
без устали в твоем скребутся теле
и камни растревоженные крошат.
Нет, ты не труп, от моря и до моря
распластанный и пальмами хранимый, —
бежит по жилам кровь, но с двух сторон
приставили ко лбу винтовок дула.
И темь твоих ночей осквернена,
унижена в кафе и шумных барах;
ночей, когда, как молния, в бесстрастных
глазах индейца вспыхивает мщенье.
Внизу была Панама. Облака
большими белыми материками
неслись на юг, а полоса земли,
чуть видная, солдатами кишела;
цветок средь океана… Красных гор
громады, мне напомнившие детство;
они взывают молча к берегам,
к плантациям — захватчиков добыче.
Я видел пятна хижин тут и там,
разбросанных, убогих, одиноких,
клочки земли, кустарники вокруг,
людей обобранных нужду и горе.
Я слышу крик кайманов, рыжей пумы
рычанье; шепот языков туземных,
насильем приглушенных; негров хрипы —
здесь слито все в едином грозном гуле.
Америка, проснись, восстань от сна,
чтобы зеленое землетрясенье
лесов твоих и рощ под этот гул
одело ветви новою листвою.
Проснись и сразу на ноги вскочи,
чтоб нефти кровь подземная кипела,
чтоб тело наливалось серебром
и золотом и крепло с каждым часом.
Вставай скорей, хочу я сам увидеть,
хочу услышать и рукой потрогать
той лавы жар, которая покончит
с господством долларов вооруженных.
Знай: звезды неба входят в сговор тайный
с землею обворованной и с ветром,
чтобы навек с тринадцати полос
сбить спесь,
низвергнув царство звезд фальшивых.
Возьми циклоны в руки и огонь,
из-под земли поднявшийся, и силой
верни себе долин твоих плоды,
и города, и порты, и таможни.
Да, я пою Америку — в пути,
летя над скорбною лазурью моря
Карибского, — и островов тяготы,
и континент, и гнев в его глубинах.
И пусть из Мексиканского залива
моря, леса, и звери все, и люди,
кто б ни были они — мулаты, негры,
индейцы, и креолы, и метисы,
пусть все они услышат эту песню:
не грусти голос, не томленье флейты,
а зов борьбы. Сольет она в прибой
разрозненных твоих усилий волны.
Ты утвердишь грядущее свое
лишь тем, что настоящее разрушишь.
Свободу моря, воздуха, земли —
Америку грядущего пою я.