Дорогая сестричка!

Сердечно обещаю писать, как только представится случай, но поелику и сам не знаю, куда посылать мои писания, то выходит отменно длинно.

С охотою заточил перо, дабы описать тебе этот день, начавшийся с хорошего предзнаменования. Проснулся я рано, соскочил с кровати и достал из-под нее ночной сосуд. Закатал ночную рубашку и присел на корточки, как говорят в народе, орлом. Опорожнение кишечника произошло наилучшим образом – счастье, которое я испытываю прискорбно редко. Удивительно – такое возможно только при сочетании наиблагоприятнейших обстоятельств, а питание мое в последнее время оставляло желать лучшего. Консистенция выказала себя образцовой: в меру плотная, чтобы составить сопротивление, преодоление коего оставило чувство подвига, и в меру мягкая, чтобы не причинять неудобств. В ту же секунду, как я освободился от тяготившего груза, на соседнем дворе прокричал фанфарою петух, что я расценил как справедливое признание моих заслуг.

После чего умылся и оделся, наслаждаясь превосходнейшим настроением, и оно мне очень скоро пригодилось для сохранения душевного равновесия. Не успел я закончить утренний туалет, как услышал стук в дверь, коего давно опасался, и хриплые крики:

– Кристофер Бликс! Открой дверь, надо поговорить! Бликс, каналья, открой дверь!

Я предпочел не следовать призыву, поскольку был уверен, что исходит он от известного грубияна, состоящего в услужении у некоего господина, которому я с недавних пор должен известную сумму. Не теряя времени, я собрал свое имущество в саквояж и вышел в кухню. Прихватил со стола свежеиспеченную булку и открыл окно, сопровождаемый неодобрительными взглядами служанки Эльзы Юханны.

В семи локтях под окном лежала куча лошадиного навоза, продукт жизнедеятельности мельничных лошадей, который заботливая хозяйка, вдова, чья любвеобильность позволяет мне снимать комнату в кредит, натаскала с целью удобрения огорода. Я вылез из окна, повис на подоконнике, прочитал про себя «Отче наш» и спрыгнyл.

Представь мое облегчение, когда я без малейшей царапины приземлился в куче навоза, сопровождаемый злобными выкриками Эльзы Юханны:

– Бликсу лучше здесь больше не показываться! Как только вдова Бек посчитает, сколько он ей задолжал, она и думать забудет греть ему постель! И его золотистые локоны не помогут!

Я почистил кожаные брюки и помахал ей рукой в знак благодарности: она напомнила мне важное обстоятельство, и я незамедлительно спрятал под шапочку волосы, ныне отросшие почти до плеч, – если бы не служанка, наверняка бы запамятовал. Ты знаешь, мои волосы всегда были источником гордости, но есть и недостаток: они делают меня легко узнаваемым.

Стокгольм, моя любимая сестричка! О, Стокгольм! Как желал бы я, чтобы ты увидела этот город, как вижу его я. Совсем другой, чем Карлскруна, где мы выросли. Дома возводят из вырубленного здесь же камня, и весь город отливает золотом, особенно в такое утро, как это. Здания, конечно, разные, но цвет одинаковый. Один ученый господин в полосатом халате объяснил: оказывается, таков был указ великого архитектора Карлберга, и его преемник, архитектор Кёниг, исправно следил за исполнением этого указа. Подумай только, сестра: один человек, избранный за свои таланты и достоинства, сажал этот город, как сажают дворцовый сад, – не ради плодов, но ради красоты и умиротворения! Как изменился бы наш родной край со своими разваливающимися бревенчатыми домишками, если бы и ему уделили такое же внимание…

По пути с холмов Сёдермальма к Слюссену я в очередной раз насладился головокружительным видом на Стадсхольмен, Город между мостами, что окончательно подняло настроение. Кому придет в голову грустить, когда живешь в таком месте? Сверкают шпили церквей: Святого Николая, Франциска, Гертруды, вода в заливе серебрится, будто на нее накинули алмазную сетку. Величественные дома на Корабельной набережной стоят навытяжку перед рейдом, а в утренней дымке красуются строгие силуэты бесчисленных кораблей. А на другой стороне острова, на возвышении – королевский дворец, такой огромный, что невозможно описать словами.

Ближе к полудню я перешел Слюссен по красному мосту, миновал Мушиный парламент, зажав нос, и двинулся к Зерновой площади. Мушиный парламент – забавное название, не так ли? Здесь сваливают все отбросы в ожидании отправки на поля и в селитряницы, и мухи собираются со всей округи. На улицах полно народу – и приличной публики, и оборванцев. И на всех смотреть интересно, у каждого есть что-то, привлекающее внимание: будь то золотые часы на цепочке, необыкновенный парик, косолапость или детские ручонки на огромном мужском теле. Иной раз и хочется отвернуться, но уродство притягивает, душа моя, так притягивает – глаз не отвести. Скоро оказался я на Рыцарской площади. Не успел оглядеться – слышу, кто-то выкрикивает мое имя.

– Гляди-ка – Бликс! Кто это вышагивает по жаре с саквояжем? Не иначе как опять в поисках угла! Или саквояж обманчив?

Я обернулся как ужаленный – вовсе не по душе мне было встретиться с кем-то из моих кредиторов, а паче того – с их слугами, имеющими скверный обычай таскать с собой дубинки. Но причин для паники не оказалось: я увидел моего приятеля, Рикарда Сильвана, в длинных штанах, перелицованном сюртуке с пришитым воротом и колоссальных размеров красном парике.

– А, мастер Сильван! Возможно, ваше величественное сиятельство располагает сведениями, не сдается ли где сиятельному величеству комната по доступной цене? Или, к примеру, сенник под крышей у какого-нибудь щедрого господина, который к тому же не посчитает за мотовство занять несколько риксдалеров бедному юноше с большим будущим?

Мы посмеялись от души и обнялись.

– Сожалею, Кристофер, я и сам никак не могу приискать матрас. Желательно такой, чтобы по ночам не убегал в соседний дом на тысяче клопиных ножек. Иногда хочется проснуться на том же месте, где уснул. Но не все потеряно, друг мой: у меня в кармане несколько шиллингов, этого хватит, чтобы поесть и запить данцигером.

– Слава Провидению! – воскликнул я. – Я уже утром знал, что денек выдастся на славу!

Он взял меня под руку, и мы двинулись в город.

В кабачке «Фреден» хозяин, завидев Сильвана, состроил ничего хорошего не предвещающую гримасу. Рикард вступил с ним в переговоры, в результате коих у него едва не отобрали последние шиллинги в счет долга за выпитое ранее. Но в конце концов кабатчик не устоял перед обещанием потратить все, что останется после еды, на его же товары. Мы начали с жареной салаки и прополоскали горло пивом.

После третьего кувшина я рассказал Сильвану про обрушившиеся на меня невзгоды. Должен Юнасу Сильверу больше, чем могу отдать. Мало того что меня изобьют его помощники, но это только прелюдия к долговой тюрьме, где пройдет моя юность и увянет красота. И клянусь, сестра, я настолько огорчился собственным рассказом, что готов был встать и уйти. Но Сильван только расхохотался.

– Кристофер Бликс, разве тебе неизвестна анатомия кредитов? – Он положил руку мне на плечо. – Слушай внимательно, Кристофер, я научу тебя жизни в большом городе, поскольку ты провинциал и ничего в ней не смыслишь.

И он посвятил меня в безошибочный метод. Оказывается, в столице можно не только выживать, но и жить настоящей жизнью. Ты, сестра, знаешь не хуже меня, что, если ты беден и к тому же в долгах, кредиторы в конце концов обратятся в суд – это лишь вопрос времени. Все твое жалкое имущество уйдет на оплату долгов, а если вырученных денег не хватит, тебя бросят в долговую тюрьму и ты будешь там сидеть, пока родные и близкие не соберут нужную сумму.

– Секрет в том, чтобы не брать в долг слишком много у того или другого благодетеля. Допустим, ты взял взаймы два риксдалера у того же Юнаса Сильвера. И разумеется, долг отдавать нечем, потому что деньги ушли на предметы первой необходимости: вино, женщин и песни. Тогда ты идешь к другому знакомому, занимаешь, скажем, четыре риксдалера и назначаешь встречу с Юнасом Сильвером, чтобы договориться о возврате долга. Ты отдаешь ему, к примеру, один риксдалер с обещанием в ближайшем будущем вернуть остальное. И сколько у тебя теперь денег?

– Три риксдалера, – пролепетал я.

– Вот именно, Кристофер. Три риксдалера! И ты продолжаешь применять эту формулу. Пока у тебя есть щедрые друзья, все будет идти хорошо, поскольку новый кредит частично идет на погашение старых, а тот же Сильвер, да и другие, особо не волнуются: ты же вернул часть долга. Показал, что человек ты серьезный и на тебя можно надеяться. – Сильван подмигнул и послал мне воздушный поцелуй. – Вот так все и происходит в столицах, брат мой Бликс! Позволь поднять тост за новых друзей, с кем я тебя, возможно, познакомлю уже сегодня вечером и чья щедрость навсегда защитит тебя от бандитов Сильвера.

– За мастера Сильвана! – крикнул я, видимо, с излишней ажиотацией, потому что хозяин недовольно поморщился.

Наверное, мы просидели во «Фредене» довольно долго, точно вспомнить не могу. Уже вечерело. Вышли на улицу и, поддерживая друг друга, направились к колодцу. Дорогу нам освещало роскошное, пурпурное с бирюзой, закатное небо, на фоне которого стройные шпили церквей и ступенчатые крыши казались черными.

У колодца встретили еще несколько фланеров и решили идти на бал, что давали на Дворцовом взвозе. Уговорить пропустить всю компанию оказалось не просто, но я провел время с пользой: изверг если не все, то большую часть выпитого за день. «Sic transit gloria mundi!» – воскликнул Сильван, глядя, как я вытираю рот рукавом.

Наконец мы прошли в зал. Что это за зал, дорогая сестра! Потолок выше, чем в нашей церкви, а вокруг стен идет галерея, на которой богатые господа пьют бургундское из хрустальных бокалов. Мы, задравши головы, смотрим на них, а они нам салютуют бокалами. Потом затеяли игру: лили сверху вино, а мы подставляли рты и пытались поймать рубиновую струю. Парик Сильвана изрядно пострадал по причине неспособности хозяина быстро подставлять пасть под ожидаемые осадки: волосы намокли и свисали паклей. Одна радость, что цвет не пострадал: парик и без вина был красным. Но какая это незначительная мелочь по сравнению с нашим энтузиазмом! Мы развеселили публику, зал кружился в дьявольском вальсе даже без танцев, а я собрался было пройтись в менуэте, но начал с того, что опрокинул стол.

Должно быть, я задремал, притулившись у стены. Меня разбудил слуга в ливрее и вытолкал на улицу. Время шло к полночи, но на Большой площади было полно народу, хотя и темно: фонари никак не могли превозмочь тьму и освещали разве что собственные столбы. Куда делся Сильван и остальные, я знать не знал, и заговорил с каким-то господином на лестнице у биржи. Он ни о чем не хотел слышать, кроме музыки на балу. Я не пожелал выказывать себя провинциальным дурачком, отчего решил сделаться критиком – этак всегда легче прослыть знатоком. К моему удовольствию, замечания насчет того, что музыканты не особенно внимательно следовали нотам, вызвали его интерес.

Поскольку мне показалось, что его особенно беспокоит роль валторны в оркестре, я решил блеснуть остроумием и сказал, что валторнист с похвальным упорством не давал себя перекричать другим, куда более достойным виртуозам.

Глаза мои постепенно привыкли к темноте, и я заметил, что собеседник мой сидит на каком-то ящике. Я поискал глазами, где бы присесть, но ничего такого не нашел. Зато вдруг сообразил, что его ящик имеет раструб, пригодный именно для размещения в нем такого необычного инструмента, как валторна. И не успел подивиться странному совпадению, как получил увесистую оплеуху, раскровившую мне верхнюю губу.

– Собачий нос! – заорал господин, встал со своего ящика и оказался на голову выше меня. – Тебя бы заставить спеть хоть одну ноту, поглядим, кого ты перекричишь!

Я ударился в бегство, но жажда мести в нем заметно превосходила музыкальность, и еще долго за спиной был слышен ритмичный стук каблуков, время от времени сопровождаемый грозным ревом, вовсе, кстати, не ритмичным.

Мне удалось вздремнуть в бальном зале, так что я спать совсем не хотел, и, вместо того чтобы искать ночлег, вернулся на Сёдермальм к церкви Катарины, чтобы встретить там рассвет. Хотелось есть, но тут пригодилась взятая утром на кухне булка; я поел, развел в каблуке чернила из куска угля и стал писать тебе письмо. Встает солнце, уже сверкнул шпиль на церкви, начали мычать коровы, и тут же перекликнулись петухи. Солнце! Опять, как и каждый день, одеваешь ты Стокгольм в золотые одеяния, и стыд и срам тому, кто станет горевать из-за разбитой губы!