Действие второе. Кондитерский террор (Конец февраля 1891 года, Лондон)

Последний визит в дом Беллов, который больше не был моим домом, я совершала с Дином; он явно опасался, что мать спустит меня с лестницы. Я лишь усмехалась: она все же была леди, максимум, что нам грозило, – по лестнице нам не дадут подняться. Впрочем, мы подгадали удачный момент: мать отправилась с утренним визитом к друзьям, видимо, чтобы никто не думал, будто в семье что-то не так. А вот мои сестры были дома.

Я ожидала, что мне скажут хоть что-нибудь – приветливое или резкое, неважно. Но все трое промолчали и потупились, когда мы с Соммерсом пересекали гостиную, где они сидели. Только Молли трубно высморкалась в платок и помянула святых угодников.

Сестринское молчание встретило меня и по пути назад. Неожиданно я поймала себя на том, что чуть не плачу. Дин ободряюще улыбнулся, я с усилием улыбнулась в ответ. Возле двери меня все же догнала Лидия.

– Лори!

Я обернулась, и она, налетев, крепко меня обняла.

– Я не верю матери. Честно! Ты отомстила за Хелену, ты не можешь быть плохой!

– Спасибо, – холодно проговорила я, потрепав Лидию по плечу. – Я тоже думаю, что я не такая плохая. Береги сестер.

– Будь осторожнее! Мама сказала, ты живешь с мужчиной, который на тебе не женится.

– Ужас, – хмыкнула я. – Не переживай, мы даже почти не видимся. Мы конкуренты.

– Конкур…. – попыталась повторить она, хлопая ресницами.

– Делаем одно и то же, ловим преступников за деньги, – кратко объяснила я. – Мы не ладим. Как только подыщу себе что-то получше, съеду.

– А может, ты извинишься перед мамой, и…

Я осознала, что к лицу приливает краска, а глаза по-прежнему щиплет. И как будто снова заболела щека, зазвенело в ушах от оплеухи. Проклятье…

– Нет, Лидия. – Я сглотнула. – Не извинюсь, даже когда буду умирать. Будьте счастливы.

Дин открыл мне дверь, и мы покинули дом. Уже шагая по улице, он грустно сказал:

– Мне тоже не нравится, что ты будешь жить с ним. Он… не лучший сосед, я думаю.

– Но и не самый страшный. Не будь занудой.

– Мое предложений остается в силе, – тихо ответил он, останавливаясь передохнуть. – Мне не сложно перебраться на пол.

– Жить с тобой? – Я уселась прямо на чемодан и посмотрела на Соммерса снизу вверх. – Дин, сам понимаешь, что плохая идея. У Нельсона я хотя бы смогу принимать клиентов, не вечно же мне это делать в кабаре. И потом… – вздохнув, я потерла лоб. – Остатки репутации еще дороги мне как память. Все знают, как славно мы общаемся. Слишком. А про Падальщика ходят противоречивые слухи, начиная от того, что он евнух, заканчивая тем, что содомит. Так что с ним я буду в безопасности.

Дин нервно усмехнулся и покачал головой.

– А если Леди узнает, где вы живете?

Я сразу помрачнела, настроение шутить отпало.

– Тогда ее ждет сюрприз в виде пары выстрелов.

С того дня я окончательно обосновалась у Нельсона.

Дом был неплох, хоть и выходил окнами на оживленную улицу. И мои комнаты оказались просторнее той, что была в особняке. Здесь легко разместились немногочисленные вещи, какие я сочла нужным забрать: одежда, бумаги, медикаменты и нарисованный Хеленой портрет. Когда я повесила его и выбрала новые занавески, стало даже уютно.

Наши отношения с Нельсоном были своеобразными. Большую часть времени он либо проводил не дома, либо не высовывался из комнат. Пару раз, пробуя зайти к нему, я попадала под атаку экзотических растений – каких-то гигантских полуразумных мухоловок. Меня просто поражало, как квартирная хозяйка, очаровательная темнокожая дама ростом чуть выше гнома, могла позволить Нельсону подселить в дом этих чудищ, которые к тому же постоянно цвели и источали запах гниющего мяса.

У сыщика оказалось немало других странностей. Например, в доме жили двенадцать голубей. Голуби носили сообщения, доставляли ответы, иногда даже вели слежку, запоминая маршруты передвижения интересующих Нельсона лиц. Это казалось невероятным, но птицы действительно были умными – таким умом не всегда мог похвастаться средний констебль.

Каждый в пернатой стае был назван в честь композитора. Здесь были Бетховен, Глюк, Бах, Гайдн, Лист, Шопен, Шуберт, Вивальди, Чайковский, Вагнер, Мендельсон и Моцарт. Сизые, рыжие, белые, голуби обитали на чердаке, который по условиям аренды принадлежал мне вместе с половиной второго этажа. Они гнездились там до меня и остались, когда я въехала.

Чердак не был мне нужен: лишь когда музыка Нельсона становилась совсем невыносимой. Он ведь не только играл чужое, но и импровизировал, а импровизации большей частью напоминали стоны погибающей армии. Тогда я сбегала. На чердаке было тихо, в круглом окне блестел витраж – потускневший и удивительно детализованный, будто привезенный из самой Сиятельной Республики. На старой софе здорово было читать – под любопытными взглядами голубей. Нельсон не соврал в первый день, сказав, что они воспитанные: даже если кто-нибудь садился мне на плечо или на голову, никаких следов «на счастье» не оставлял. Птицы были дружелюбны, но я понимала, что это – прихоть Падальщика. Наверняка стая могла при случае расклевать мне лицо.

Пожив в доме, я не только научилась отличать питомцев Нельсона, но и поняла, что у каждого свой характер. Больше всех я не любила толстого, покрытого рябыми черно-белыми перьями Глюка; пролетая мимо, он непременно задевал меня по лицу, а его воркование всегда отражало настроение: если он был доволен, оно напоминало мурлыканье, если голоден или сердит, – рычание. Зато утонченный Вивальди – белый голубь, на левой лапе которого недоставало пальца, проявлял большой интерес, если вдруг я пела: всегда садился на плечо. Сизый Вагнер внимательно следил за тем, что именно я читаю, – если книга по каким-то причинам ему не нравилась, он садился на нее, и прогнать его не было никакой возможности. А вот рыжий Моцарт, мешая мне, руководствовался моим собственным настроением, которое каким-то чудом улавливал: если я над книгой скучала, он клевал мочку уха, будто призывая бросить эту ерунду.

С голубями мы дружили намного лучше, чем с их хозяином. О нем мне даже почти нечего было бы рассказать, если бы спросили, – так он был нелюдим и переменчив. К слову, он так и не дал мне завести кошку. Хотя вскоре в нашей вроде бы устоявшейся жизни началось такое, что о кошке я надолго забыла.

Поначалу мы старались видеться пореже. Так два враждующих военачальника предпочитают не встречаться лишний раз, – только если судьба сведет их на поле боя. Но дело в том, что военачальники обычно не живут в одном доме.

Если днем мы с Лоррейн еще могли избегать друг друга, утром это было невозможно. Мы в одно время вставали, в одно время приходили на кухню. Я думал, мисс Белл, жившая хоть и в ссоре с семьей, но в окружении слуг, даже не умеет обращаться с очагом, и оказался сокрушительно не прав: готовила она лучше меня, привыкшего к полной самостоятельности. Вскоре пришлось признать, что вдвоем толкаться у плитки – идея глупая. Мне даже не пришлось убеждать Лоррейн, что стряпня – удел женский. Она предложила готовить сама, но пообещала запустить в меня кастрюлей за любое замечание по поводу результата. На первое время я согласился.

Каждое утро отныне мы завтракали вместе, сидя друг против друга за большим столом самого простецкого вида. Одинаково развалившись на стульях: вытянув ноги, откинувшись на спинки. Читая газеты, тоже одни и те же: обоих интересовали криминальные и политические колонки. За газетами мы друг друга почти не видели, но по запаху я уже знал, что пьет она только кофе: по каким-то причинам ненавидит чай. И еще курит крепкий вишневый табак. Мы не завели привычку беседовать; лишь изредка она комментировала очередную колонку, а я поддерживал разговор. Потом она поднималась и уходила наверх, оставляя на меня уборку. Это тоже была негласная договоренность. Ничто не вводило мою соседку в тоску так, как мытье посуды.

Наверное, со стороны мы напоминали супругов – странную пару, долго прожившую вместе и смертельно друг другу наскучившую. Но это была лишь иллюзия: мы не знали друг друга и не стремились узнать. Правда, в какой-то момент я стал ловить себя на странном чувстве, возникавшем утром, – когда Лоррейн, стоя у плиты с кофейником, оборачивалась и говорила что-нибудь вроде: «Жаль, ваши твари не сожрали вас за ночь. Сегодня овсянка». Это было теплое чувство. Но, стоило двери за Лоррейн захлопнуться, как оно исчезало и сменялось раздражением – при виде кастрюли, в которой что-то пригорело.

В последние годы в Лондоне я жил один и отвык от длительного пребывания в компании. О женщинах нечего и говорить: клиентки были в большинстве скучны, дамы из Скотланд-Ярда горделиво меня презирали. Я всех их хорошо понимал, а вот мать, изредка втайне навещавшая меня, понять не могла. Она женила обоих моих братьев и была относительно спокойна за сестру. Что касается меня, я вызывал у нее неоднозначные чувства: иногда она будто мной гордилось, а иногда совершенно явно хотела вычеркнуть из жизни, по многим причинам. «Бедный мой бунтарь». Так она меня звала в минуты особой сентиментальности, случавшиеся где-то раз в полгода, ближе к Рождеству.

Я не жалел, что оставил службу. Я готов был в случае войны сражаться хоть за Королеву, хоть за Парламент, но в мирное время я в какой-то момент захотел жить, и это естественное желание почему-то пошло вразрез с интересами династии. К ней я более не принадлежал, как Лоррейн не принадлежала к династии Беллов.

С семейным разрывом я смирился быстро; путешествия вроде бы излечили хандру. Найдя свое место в Лондоне, я не слишком нуждался в деньгах, мои дела шли в гору, я был независим. И я ненавидел все, что напоминало о прошлом. О дне, когда передо мной, как перед мисс Белл, захлопнули дверь. Словом ее изгнания было «шлюха». Словом моего – «трус». И все же апатия иногда возвращалась ко мне и была необъяснимой, хотя я всегда всему находил объяснения. Именно в эти часы я начинал понимать, почему Лоррейн курит опиум. С тех пор, как она поселилась у меня, я иногда с трудом отгонял желание попросить у нее пару шариков и трубку.

«Помогите мне забыться». Но я никогда так не поступал, а она долгое время ни о чем не подозревала, пока однажды не заглянула в неудачный момент в мою комнату. Впрочем, нет, заглянула она вовремя. Не вовремя пришла моя хандра.

– Будете ужинать? Нет сил готовить, закажу что-нибудь в «Оловянной курице».

Это был паб через два переулка. Когда мы ленились, брали еду оттуда. Сейчас одна мысль вызвала у меня, обмякшего в кресле, тошноту.

– Нет, спасибо, мисс Белл, – отозвался я, не поднимаясь и не переставая разглядывать шевелящиеся в длинных кадках дионеи. – Нет аппетита. Не то, что у них.

Мои хищники очень меня любили, настолько, что я не сомневался: едва почувствовав слабость, попытаются сожрать. Я сам вырастил их в два человеческих роста, по воле скуки и любопытства. Умные бессловесные растения приучились не только к насекомым, но и к сырому мясу, а я все еще называл их своими друзьями. Лоррейн с некоторой опаской глянула на них, вошла в комнату и остановилась возле моего кресла.

– Вам плохо? Плечо не загноилось? Хотите, посмотрю?

– Нет, все в порядке, – отозвался я.

Она бесцеремонно потрогала мой лоб.

– Кажется, не врете. Но знаете, в этой комнате слишком душно, чтобы долго здесь оставаться. Да и воняет…

– Мои красавцы любят тепло. – Я махнул в сторону ближайшей дионеи, тут же щелкнувшей одной из ловушек. – Их может продуть.

– Красавцы… а девочек нет?

Вопрос меня слегка развеселил, и я не преминул сообщить:

– Вообще понятия не имею, как отличить мальчика-растение от девочки-растения. Этих предпочитаю считать мужчинами. Столько женщин я бы не вынес. Хватает вас.

Лоррейн хмыкнула.

– Чувствую себя особенной. – Тут же она посерьезнела. – А вообще у вас есть вторая комната. Как вы… – она поежилась, – спите с ними в одном помещении?

– Просто, мисс Белл. Ложусь в кровать и сплю. Они мне дороги; это подарок от дяди и тети. Они путешественники-натуралисты, и они открыли этот подвид.

– Окружаете себя немыми друзьями, – тихо сказала Лоррейн. – Голуби, растения…

– Кажется, мы с вами уже говорили о моем отношении к человеческому роду.

– А Артур?

– Что Артур?

– Он друг?

Подумав, я честно ответил:

– Он пользуется моим безграничным доверием, но уже нет. Мы разошлись слишком далеко, в значительной степени это моя вина. Да и в целом, мне кажется, дружить с врачами трудно: они сразу выбирают смыслом жизни беспокойство о вашем здоровье, не только физическом. Даже если меняют профессию, это остается. Вспомните того же… Ватсона, да?

Лоррейн слабо рассмеялась.

– Есть немного. Но это не худшая черта.

– Худшая для тех, кто не терпит чужих рук. – И, чтобы перевести тему, я сам спросил: – а у вас, мисс Белл, есть друзья, кроме констебля Соммерса?

Она покачала головой, разом помрачнев. После промедления она сказала:

– Была подруга. Она погибла. Несчастный случай. Она… довольно страшно умерла.

Мы замолчали. Я знал, что сочувствовать смерти – дело формальное, и догадывался, что Лоррейн в этом не нуждается. Я посмотрел снизу вверх и сразу отвел взгляд: глаза у мисс Белл слегка блестели. Наконец, вымученно улыбнувшись, она поправила волосы.

– Простите. А Дин ангел. Никогда не думала, что сдружусь с таким. Пожалуйста, не говорите, что он недалекий.

– Он не недалекий, – возразил я. – Просто полицейский, и этим все сказано.

Как ни странно, она не стала защищать приятеля сейчас. Просто покачала головой и внимательнее всмотрелась в мое лицо.

– Почему вы грустите?

– У меня все так, как надо. Не сомневайтесь. Но спасибо.

Лоррейн дотронулась до моей щеки холодными, грубыми для женщины пальцами.

– Не дергайтесь, просто проверяю, как ваша мордашка…

Она добавляла в кофе корицу, поэтому запах неотступно сопровождал ее вместе с запахами опиума или вишни. Впервые я ощутил эту странную смесь, целуя Лоррейн руку в доме Беллов, и сейчас неожиданно поймал себя на осознании: тяжелая сладкая волна успокаивает. Наркотик нашел меня, так или иначе. Я закрыл глаза и вновь услышал голос мисс Белл.

– Все же закажу поесть. Если захотите, можете выбраться из гнезда ближе к шести.

Она ушла. Как будто забрала с собой часть апатии этого вечера, оставив вместо него корицу и вишню.

Примерно так я начал по-настоящему к ней привыкать.