Книга: Суринам
Назад: Коппенаме Ривер 1
Дальше: Коппенаме Ривер 3

Коппенаме Ривер 2

Тот год был его первый год в Нью-Йорке, первая осень после первого липкого нью-йоркского лета. Город стал остывать, и влажность постепенно осела в Гудзон, очистив воздух от капелек влаги, смешанных с запахами бензина и гниющего мусора. Город вымыло летними ливнями, и холодный канадский ветер, как всегда в конце августа, принёс прохладу и избавление. Можно было больше не включать кондиционер каждую ночь. Илья, впрочем, не включал его и раньше: у него не было кондиционера.
В тот день он заблудился в Бронксе. Он сел на поезд № 2 и не сошёл вовремя, на Манхэттене. Поезд пересёк Гарлем Ривер, и тут Илья понял, что он в неправильном месте: его река была Гудзон, и здесь она не текла.
Он вышел на Проспект Авеню и стал ждать поезда обратно. Он был единственный белый на перроне, но Илью это мало беспокоило: он жил в Нью-Йорке лишь несколько месяцев и пока плохо разбирался в тонкостях здешних расовых отношений. После тюрьмы он вообще мало чего боялся.
Поезд в нужную сторону не приходил, ни второй, ни пятый, и Илья решил найти такси.
Он тогда не знал, что такси не дежурят у станций метро в Южном Бронксе. Ему предстояло многое выучить о жизни в этом городе, который позже стал ему дорог, как никакой другой.
Был день, середина дня, но люди никуда не спешили. В Южном Бронксе вообще мало кто спешил. Чуть поодаль стояла группа чёрных подростков в широких штанах и ненужно тёплых куртках. Они оглядели Илью с интересом, но, посовещавшись, решили не связываться: он был белый и смотрел на них без страха. В Южном Бронксе в те годы это означало, что Илья или переодетый полицейский, или продавец наркотиков, который пришёл свести счёты с кем-то из местных. И то и другое могло окончиться стрельбой. На самом деле Илья просто искал такси.
Он не сразу заметил старика, вернее, вообще не заметил, пока тот не подошёл к нему совсем близко. Старик стоял рядом с лестницей, ведущей в метро, и продавал что-то ненужное.
Потом, всякий раз, когда Илья пытался вспомнить, что это было, он не мог. Он помнил, знал точно, что старик стоял там не просто так, а чем-то торговал, но никак не мог вспомнить чем. Через годы, когда он стал думать про старика, он вспомнил и ящик, на котором тот держал свой мелкий товар, но не мог, не умел вспомнить, что это было. Это оказалось единственным, что Илья не помнил из их встречи.
Старик был латинос, морщинистый и весёлый. Он подошёл к Илье и засмеялся. Затем старик быстро заговорил на рокочущем испанском. Иногда он смеялся и трогал Илью за рукав, как бы проверяя, действительно ли тот стоит там, где стоит. Илья там и стоял. Он надеялся, что скоро приедет такси.
Старик осознал, что Илья его не понимает.
Он заговорил медленнее, иногда тыкая в Илью пальцем. Илью старик не интересовал; он просто хотел оттуда уехать. Он спросил по-английски, знает ли старик, где можно найти машину. Старик обрадовался, что Илья с ним разговаривает, и снова зарокотал. Он часто произносил узкие слова с длинным «р».
Такси не было, и Илья решил спуститься в метро. Старик не пытался его задержать и какое-то время молча шёл рядом, иногда трогая Илью рукой. Не сойдя вниз и до половины, старик отстал, вдруг перестал быть там, где был. Илья не обратил на это внимание: он искал монеты и не мог найти.
Он забыл старика сразу, в ту же секунду и не вспоминал о нём до того разговора с Антоном. Прошло более трёх лет с сентябрьского дня в Южном Бронксе, и мир вокруг был другим, потому что другим стал Илья. Нью-Йорк не таил больше секретов, как в первые годы, и его жизнь перестала быть просмотром бесконечного фильма о загранице.
Он больше не был зрителем в этом месте: Илья уверенно жил в едином ритме со стуком колёс вагонов метро: быстрее, быстрее, быстрее.
Теперь у него в квартире стоял кондиционер.

 

В тот день они сидели в кафе в Сохо – поздний бранч – и говорили о невозможности мира быть, как он видится. Оба склонялись к тому, что за этим прячется нечто тайное, сокрытое от непосвящённых. Нужно было проникнуть за завесу повседневного, открытого, явного.
– Наше незнание – от привычки видеть то, что нас научили видеть, – говорил Антон. – Но иногда нам даётся помощь, и Сила, – он произнёс это слово с большой буквы, – пытается указать путь. Открыть глаза. Помочь увидеть. Если мы ещё способны увидеть.
Он отпил остывший чай и посмотрел на Илью. В зелёных глазах Антона отражался жёлтый свет лампы у них над головой. Илье вдруг стало холодно. Он не сразу понял, что творится, просто вокруг стало очень холодно. Антон смотрел на Илью, словно ожидая чего-то, но не слов.
И тут Илья понял: старик из Бронкса. Он понял – сразу, как прыжок в воду, – что пропустил посланника силы, кого-то с той стороны. Холод, чувство утраты – как после смерти любимой собаки – заполнили его, и он встал со стула. Антон смотрел на него без удивления, словно ожидал нечто подобное.
Позже Илья старался много раз вспомнить всё о той встрече. У него выработалась целая процедура, последовательность воспоминаний. Он начинал с перрона метро на Проспект Авеню, и как он поднимался по выщербленной каменной лестнице на улицу, и стая мальчишек из гетто; их короткие стрижки, их голоса, их плевки на асфальт. Илья хорошо помнил лицо старика: сеть морщин на смуглой коже и его длинную полуседую чёлку.
У старика были большие весёлые глаза странного жёлтого цвета. Он помнил его одежду – тёмную куртку на молнии и грязно-светлые брюки, помнил всё, каждую деталь, надеясь, что это поможет понять главное: о чём говорил старик. Илья думал, что это и есть главное. Он думал, что старик приходил что-то ему сказать. Мир для Ильи был словами и объясним лишь сквозь слова.
Одного Илья не мог вспомнить: чем старик торговал. Он видел перевёрнутый ящик, но никак не мог увидеть, что на нём лежит. Каждый раз, когда Илья пытался разглядеть этот мелкий товар, взгляд его памяти – как объектив камеры – шёл дальше, и что-то совсем другое оказывалось в его поле зрения. Илья никак не мог вернуться обратно и посмотреть, что лежит на ящике.
Антон считал, что это и было главным.
В этом и было задание, ключ, путь туда и отсюда: увидеть, чем торговал старик.
– Концентрируйся только на этом, – советовал Антон. – Забудь всё остальное: пытайся увидеть, что на ящике. Попроси, чтобы тебе это приснилось.
Илья пытался и просил. Он ничего не видел, и старик никогда ему не снился. В путешествиях памяти предметы на ящике ускользали, и Илья возвращался в предметную реальность, где было лишь то, что видно. Скрытое оставалось скрытым, ожидая, пока Илья сможет его распознать.
Сейчас, в их быстрой лодке на Коппенаме Ривер, Илья смотрел на Дилли, которая, позабыв о нём, снова погрузилась в тихую голландскую речь Кассовского, и знал, что её появление для него так же важно, как и старик из Бронкса. Илья понимал – в груди, не через слова, – важно даже не то, что она появилась, а другое, что случилось тогда же. Что-то, что он не увидел, не заметил и потом никогда не сможет вспомнить.
Он просмотрел внутри себя их встречу на берегу, как она сидела верхом на перевёрнутой пироге, и вдруг понял, что там, рядом, было что-то ещё, что-то тёмное. Илья оглядел лодку в надежде это найти. Нет, в лодке были лишь люди да мелкая вода под решёткой на дне.
Илья знал, что Кассовский не прав: они ехали сюда не за Дилли. Они ехали, чтобы Илья увидел то тёмное рядом. А он это пропустил.
Он никогда не узнает, чем торговал старик.
Мальчик застонал во сне, и его отец с высохшим лицом, на котором не было ни жалости, ни ожиданий, заново намочил тряпку в убегавшей за бортом реке и положил сыну на лоб. Мальчик трудно дышал, и Илья подумал, что его нужно положить повыше, что-то подложить под него, но не знал, как объяснить это без слов. Он нашёл свёрнутый гамак под своей скамейкой и протянул индейцу, показав, что гамак нужно подложить под спину. Индеец смотрел мимо Ильи и, казалось, не видел его. Илья поглядел на гамак в своей протянутой руке, подумал и вернул его под скамейку.
Индеец не хотел ссориться с бородатым. Бородатый был оборотень, опиа, и ссориться с ним не имело смысла. Надо было делать вид, что его просто нет, и тогда беда не случится. Он сталкивался с опиа и раньше и помнил, что, когда сам был маленький – меньше, чем его умиравший рядом сын, – такой оборотень часто сидел у поваленного дерева посреди их посёлка по вечерам. Все мальчишки знали, что с опиа нельзя заговаривать и даже смотреть на него нельзя. Оборотень иногда играл сам с собой в камешки. Он был тихий и никому не мешал.
Однажды один из старших, Чакетэ, поднял откатившийся в сторону камешек; на следующий день он онемел и ходил по посёлку, никого не узнавая, безнадёжно тихий и равнодушный к жизни вокруг. Чакетэ бродил по речному берегу, зажав камешек в кулаке, – он даже спал вместе с ним и что-то искал, но не мог найти. Внутри него теперь медленно ворочалось большое зелёное, и оно росло в Чакетэ быстрее, чем рос он сам. Вскоре он пропал, не вернулся из леса, и опиа ушёл вместе с ним. Мать Чакетэ надеялась, что им там хорошо.

 

Синяя гора, что раньше никак не хотела приближаться, вдруг оказалась совсем рядом; река изогнулась, и они повернули, следуя её изгибу. Илья почувствовал, как лодка изменила курс: они теперь держались ближе к левому берегу. Скоро стало видно залив по правому борту.
Джунгли здесь были вырублены, и на берегу, чуть поодаль от воды, стоял длинный одноэтажный дом. Дом был окружён диким садом, и в глубине проглядывались другие постройки. Посреди залива была выстроена деревянная пристань, у которой с обеих сторон качались лодки. Среди них было много пирог.
Хенк повернул лодку носом в залив и под широким углом пошёл к пристани. На деревянном помосте их ждали двое индейцев. Они пришвартовались, и индейцы сразу забрали мальчика, положив его на развёрнутую широкую тряпку. Отец шёл сзади. У конца мостков он обернулся и что-то сказал Кассовскому. Дилли засмеялась и в притворном испуге закрыла лицо руками. Илья понял, что сказанное было о ней.
– Здесь живёт ваш доктор? – Илья не знал, сразу ли они поплывут дальше или останутся здесь на какое-то время. Спросить прямо он не решался.
Воздух начинал сереть: скоро вечер. Он вспомнил, что сейчас, в это самое время, должен был прилететь домой, в Нью-Йорк. Сейчас, в это самое время, Илья должен был ехать из Кеннеди на такси по Трайборо Бридж, пересекая реку из Квинса на Манхэттен. Илья посмотрел вокруг: тёмные, предночные джунгли и странный дом у совсем другой реки. Мысль о Нью-Йорке была настолько неуместной здесь, у синей горы, что он рассмеялся.
Кассовский посмотрел на Илью и, казалось, понял, о чём тот смеётся. Он взял свой гамак и, ничего не сказав, шагнул из лодки на пристань. Кассовский протянул Дилли руку, но та легко – одним движением – выпрыгнула на деревянный помост и побежала к дому, высоко поднимая босые ноги. Добежав до середины пристани, она остановилась и подождала Кассовского. Девочка мягко пошла рядом, держась одной рукой за гамак.
Илья ещё раз посмотрел на быстро темнеющую воду. Он нашёл резиновые тапочки Дилли, которые она забыла в лодке, и отправился вслед, за её белым платьем.
Назад: Коппенаме Ривер 1
Дальше: Коппенаме Ривер 3