Российская доктрина внешней политики на протяжении многих лет подчеркивает, что страна привержена идеалам «многополярного» или «полицентричного» мира и даже исходит из того, что такой мир уже является реальностью нашего времени («складываются новые центры экономического и политического влияния, происходит рассредоточение мирового потенциала силы и развития, сокращаются возможности исторического Запада доминировать в мировой экономике и политике» — сказано в Концепции внешней политики Российской Федерации образца 2016 года). Однако при этом в документе ничего не говорится о том, как намерена Россия взаимодействовать с новыми и приходящими в упадок центрами; кого она считает своими основными союзниками и на основании чего (за исключением неочевидного уважения к нормам международного права) она выстраивает свои с ними отношения. Отмечается лишь, что «приоритетными направлениями внешней политики Российской Федерации являются развитие двустороннего и многостороннего сотрудничества с государствами — участниками Содружества независимых государств и дальнейшее укрепление действующих на пространстве СНГ интеграционных структур с российским участием» — но все это, по сути, касается отношений России как страны «второго мира» со странами «третьего мира» и не более того.

Оценивая историю российской внешней политики — как на протяжении нескольких столетий, так и в последние годы, — можно легко убедиться в том, насколько непоследовательной она была. Мы уже говорили, что страна постоянно становилась то более, то менее открытой, то поворачивалась к Европе, то отворачивалась от нее, — но нельзя не видеть, что Россия в то же время постоянно «перебирала» союзников и часто сталкивалась в войнах и конфликтах с теми, кто еще недавно был партнером. Взаимоотношения с отдельными европейскими странами — важными центрами тогдашней политики — не могут не впечатлять. Войны с Францией на рубеже XVIII и XIX столетий, мир в Тильзите, Отечественная война 1812 года, дружба с Бурбонами, Крымская война, а потом участие в Антанте. Семилетняя война с Пруссией, затем неожиданная дружба, коалиция времен наполеоновских войн, потом Первая мировая, пакт Молотова — Риббентропа и Великая Отечественная война. Союз с Австрией против Бонапарта, помощь ей в подавлении венгерской революции 1848 года, неожиданный нейтралитет Вены в Крымской войне, а затем две мировые войны с ней как с союзником Германии. Примеры можно продолжать. За последние 200 лет не то чтобы одна из крупных европейских держав, но все они вместе не выбирали и не отметали союзников и врагов с такой калейдоскопической скоростью, с какой это делала Россия. Даже Великобритания, великий мастер коалиций, вряд ли могла помыслить о такой смене своих партнеров и сателлитов.

Однако прежние «развороты» меркнут перед тем, что происходило в российской внешней политике в постсоветский период. Начав с тесного взаимодействия с Соединенными Штатами и Европейским союзом, подписания Соглашения о партнерстве и сотрудничестве с ЕС в 1994 году и Основополагающего акта Россия — НАТО в 1997-м, Россия, судя по всему, очень плохо понимала свои перспективные цели. Будучи по большинству параметров почти идеальным союзником западного мира (страна, отвергшая коммунизм и воспринявшая рыночную экономику; имеющая основным экономическим партнером ЕС; остро нуждающаяся в притоке инвестиций и технологий; не вполне уверенная в безопасности восточных границ и т. д.), она начала отворачиваться от него из-за событий в бывшей Югославии — несмотря на то, что демократическая Россия и авторитарная Сербия в то время были почти антиподами, а экономические отношения между странами никак не могли стать значимым фактором их тесной дружбы. Но, несмотря на это, в 1999 году Россия пошла на резкое снижение интенсивности диалога с Западом, одновременно обернувшись на Восток и придумав совершенно нежизнеспособный «треугольник» Москва — Пекин — Дели. К этому времени относятся и первые попытки создать более плотный союз с Китаем, позднее воплотившийся в концепте ШОС. Казалось бы, Россия сделала важный геополитический выбор.

Этот выбор вернул Москву в «забытый круг друзей»: как в советские времена, начались визиты главы российского государства в бывшие социалистические и «близкие к ним» страны, которые не успели «переметнуться» в западный лагерь. За первый год своего президентства В. Путин успел отметиться в КНДР, на Кубе, в Ливии, Вьетнаме, Индии и Монголии, не говоря уже о Белоруссии, Киргизии, Туркменистане, Азербайджане и Армении. Россию посетил сам великий вождь Ким Чен Ир; казалось, началась новая попытка консолидировать своих прежних друзей. Но процесс этот продолжался недолго — а именно до того момента, пока российский и американский президенты не посмотрели друг другу в глаза и последний неожиданно увидел в них душу российского лидера. Приоритеты стремительно поменялись: мы помним и звонок В. Путина Дж. Бушу 11 сентября 2001 года, и его выступление в бундестаге всего две недели спустя, 25 сентября, и государственные визиты в Лондон, Вашингтон, Париж и Брюссель, не говоря уже о встречах «восьмерки». В то время могло показаться, что это как раз период 1999–2001 годов был своего рода аномалией и прозападный курс России полностью восстановился. Но не тут-то было.

Сначала Кремль крайне болезненно отреагировал на вторжение Соединенных Штатов и их союзников из «коалиции решительных» в Ирак — и тут, несмотря на кардинальную смену действующих лиц в российской политике, мы снова увидели полное повторение случившегося за пять лет до этого: Россия вновь пошла на обострение отношений с Западом (а вряд ли можно было всерьез считать, что конфликт с США не приведет именно к этому, даже если некоторое время казалось, что России удастся выстроить коалицию противников вторжения вместе с Францией и Германией) из-за страны с авторитарным режимом, экономическое сотрудничество с которой было на тот момент минимальным. Вскоре непрочный союз с Парижем и Берлином разбился о несогласие европейцев примириться с назойливым вмешательством Москвы в демократические выборы на Украине в 2004–2005 годах. После этого европейские «друзья» России пошли на расширение ЕС и НАТО, к которым Москва к тому времени настолько охладела, что начала воспринимать как прямую угрозу.

Очередная волна антизападничества стала намного более радикальной, чем предыдущая. Россия начала решительно развивать сотрудничество с Китаем, согласилась с передачей ему некоторых спорных территорий, почти официально сделала приоритетом своей внешней политики «поворот на Восток», после краткосрочной военной операции в Грузии в 2008 году стала всемерно продвигать свой интеграционный проект Евразийского союза (с 2010 года в виде Таможенного союза, а с 2014 года — именно как ЕАЭС), пока наконец не «сорвалась» в прямое противостояние с Украиной, как только стало понятно, что крупнейшая из бывших советских республик не желает принимать участие в этом безумном региональном эксперименте. С момента введения санкций, которых Москва вряд ли ожидала, начался самый радикальный этап «равнения на Пекин»: считалось, что Китай вполне может заменить России Запад как источник кредитов, инвестиций и политического влияния. Пока, однако, этого не случилось: несмотря на то, что Китай по итогам 2015 года превратился в самого крупного торгового партнера России, а Россия с мая 2016 года стала самым крупным поставщиком нефти в КНР, кредитов и инвестиций Кремль так и не дождался: из всех зарубежных инвестиций КНР в 2016 году в общей сумме $1,39 трлн на Россию приходится около 1 % — $14 млрд. Ничего похожего на отказ от доллара во взаимных расчетах и стремительного роста сотрудничества в финансовой сфере тоже незаметно — и Россия начала поиск очередных вариантов сотрудничества с Западом.

На этот раз стало понятно, что прежние лидеры западных стран не слишком расположены к восстановлению взаимопонимания (повторю, так быстро, как у Москвы, внешнеполитические ориентиры других столиц не меняются), и потому началась кампания расшатывания Европейского союза и попытки посодействовать избранию в Соединенных Штатах «правильного» президента. Однако новый виток российской внешней политики пока выглядит не слишком многообещающим. Во-первых, заигрывания Москвы с авторитарными режимами зашли, судя по всему, слишком далеко на фоне поступательного углубления и интернационализации кровопролитного конфликта в Сирии, который приобрел такую степень ожесточенности, которая может позволить западным странам вмешаться в него самым непосредственным образом (а скорее даже поставит их перед такой необходимостью); операция, которая призвана была «принудить Соединенные Штаты к сотрудничеству», оказалась причиной резкого обострения противоречий между Москвой и Вашингтоном. Во-вторых, уже понятно, что Кремль радикально просчитался — как персонально, так и по существу, — сделав ставку на Д. Трампа в США и радикальных политиков в Европе: определенные черты сходства в политическом стиле руководителей России и США оказались неспособны обеспечить серьезное политическое взаимодействие между двумя странами, тогда как надежды на смену политических элит не оправдались ни в Нидерландах, ни во Франции, ни в странах Центральной Европы. По сути, стало ясно, что Москва в принципе не умеет успешно играть с демократическими режимами: провальными оказались как ставки на прежних лидеров или их команды (как, например, на Украине), так и попытки поспособствовать избранию новых (в США, Франции и, как теперь уже понятно, в Германии). В-третьих, что также немаловажно, Китай начал существенно корректировать свой курс: если раньше в его риторике можно было заметить нотки несогласия с глобализацией по американскому сценарию (что существенно сближало Пекин и Москву), то в последнее время на фоне укрепления авторитарных тенденций во внутренней политике слышатся заявления в поддержку глобализации и прослеживается готовность КНР возглавить этот процесс, если Соединенные Штаты попытаются уйти в экономический изоляционизм; России же, судя по всему, не слишком нравятся глобализация и экономическая «десуверенизация» как таковые, вне зависимости от того, кто играет в этих процессах ведущую роль.

Таким образом, сегодня Россия находится в сложном положении, в которое она сама себя поставила: вернуть взаимопонимание с Западом возможно только на условиях Запада (как отметил Д. Трамп, «в нужное время все образумятся, и наступит прочный мир»), которые Россия принимать очевидным образом не собирается, опасаясь по сути разрушения той внешнеполитической идентичности, которую создавала все последние годы. Извлечь же какие-либо внешнеполитические выгоды от сотрудничества со своими «союзниками» — от Сирии и Ирана до непризнанных никем больше республик — не представляется возможным. Какими будут следующие шаги Москвы, мы скоро увидим, однако, похоже, шансов на преодоление наших внешнеполитических «аномалий» остается все меньше. Не будет большим преувеличением говорить даже о конце внешней политики России — она все более сводится к обсуждению маргинальных тем, а партнерами страны выступают либо изгои, либо наименее значимые в своих регионах государства, часто не имеющие серьезного влияния на политику соответствующих региональных объединений и союзов (а в последнее время и саму Россию начинают все чаще воспринимать как страну-изгой).

И все-таки почему Российская Федерация — совсем еще недавно глобальная сверхдержава, а сегодня — одна из наиболее значимых стран «второго мира»; государство, обладающее крупнейшим в мире ядерным арсеналом и имеющее рычаги влияния на основные международные организации, ведет себя на мировой арене фактически как флюгер, меняющий свое отношение к наиболее значимым для себя союзникам в зависимости от ярких поворотов в жизни С. Милошевича, С. Хусейна, М. Каддафи или В. Януковича? Я думаю, что помимо некоторых особенностей характера президента В. Путина этому есть свои объяснения.

Во-первых, российская внешняя политика практически полностью свободна сегодня от любых ценностных ориентиров, которые становятся все более значимыми в современном мире. И Соединенные Штаты, и государства Европейского союза вне зависимости от того, боролись ли они с международным терроризмом и какими методами, были и остаются привержены соблюдению прав человека, расширению пространства демократии и неприятию тоталитарных режимов. Все это может проявляться в большей или меньшей степени, но сам подход не претерпевает изменений. Союзники выбираются сегодня на этой ценностной основе, и вряд ли можно надеяться на то, что Россия вернется в круг западных стран, пока ее лучшими друзьями будут Иран и Сирия, а выход на улицы Москвы или Санкт-Петербурга небольшими группами даже молча и без транспарантов будет заканчиваться в автозаках. Я ни в коем случае не утверждаю, что сами западные страны абсолютно последовательны в своей политике; они успешно выстраивают отношения с государствами, вполне диктаторскими и не разделяющими их ценности; но хочу подчеркнуть, что взаимовыгодные отношения — это одно, а стратегическое взаимодействие — совсем другое. И, собственно, сегодня Россия пришла именно к этому: покупать у нее нефть и газ готов практически каждый, но широкого круга «стратегических» друзей у нее нет и не предвидится.

Во-вторых, российская внешняя политика опирается на довольно шаткий фундамент понятий и принципов, трактуемых в давно устаревшей редакции. Так, например, Москва постоянно повторяет, что ее поддержка тех или иных режимов — даже в довольно сомнительных обстоятельствах — обусловливается приверженностью России соблюдению принципа государственного суверенитета и невмешательства в дела тех или иных стран извне. Между тем современное понимание суверенитета радикально отличается от тех трактовок, которые доминировали в период заключения Вестфальского мира. Носителем суверенитета практически везде называется народ — даже в тех странах, которые на деле не выглядят демократическими. И если не говорить о вторжении США в Ирак, то смены властей на Украине и в Египте, в Тунисе или (пока неудавшаяся) в Сирии совершенно не требуют внешней заботы о суверенитете этих стран, так как порождены требованиями того самого народа, который выступает его носителем согласно ст. 3 Конституции Туниса 1959 года, п. 2 ст. 2 Конституции Сирии 1973 года, ст. 5 Конституции Украины 1996 года, а также основных законов большинства стран мира. Россия отстаивает не современные принципы, а несовременные интересы отдельных обанкротившихся политиков — чего на постоянной основе не предпринимает сегодня ни одна крупная держава.

В-третьих, что крайне важно, в России внешняя политика занимает аномально значимое место в общественной жизни, какого она не имеет ни в одной из ведущих стран современного мира. В тех же США, на которые мы постоянно стремимся «равняться», внешнеполитические приоритеты кандидатов в президенты не выходили на первый план со времен завершения холодной войны: в последних пяти кампаниях основными темами были налоговые вопросы, организация здравоохранения, иммиграционная политика, проблемы меньшинств и их прав, контроль за оборотом оружия и борьба с терроризмом. В Европе тема внешней политики отошла на второй план еще раньше, практически полностью подменившись проблематикой отношения к ЕС и его институтам, — за пределами самой Европы у составляющих ее стран нет особых интересов (кроме так или иначе связанных с миграцией), и внешняя политика давно стала делом техническим. В России всё наоборот — вопросы позиционирования страны в мире, ее влияния и роли в международных процессах остаются исключительно важными для значительной части населения, и, судя по большинству опросов, эта ситуация не имеет шансов скоро измениться. Поэтому внешнеполитическая повестка обретает для власти совершенно особую ценность: заявления о реинтеграции постсоветского пространства, захват территории других государств или бряцание оружием на глобальной периферии непосредственно влияют на степень ее поддержки населением, которое ради геополитического «величия» готово смиряться со многими элементами жизненного неблагополучия.

Помимо всего сказанного, постоянная «смена вех» в российской внешней политике объясняется, на мой взгляд, и еще одним обстоятельством. Власть в России по целому ряду причин мыслит не в рамках парадигмы решения каждодневных рутинных задач, а разного рода «проектами» и «стратегиями». В основе ее действий (как в области экономики, так и внутренней и внешней политики) лежат некие умозрительные схемы, под которые она стремится «подгонять» действительность. Отчасти это обусловлено советской ментальностью многих представителей отечественной политической элиты, отчасти — стремлением убедить самих себя в своей способности реализовать грандиозные планы. Однако чем бы такой подход ни был вызван, он проявляется в постоянном сотворении неких grand projets, предполагающих, что существует палочка-выручалочка, которая может обеспечить России достижение на определенном этапе практически всех ее целей.

На протяжении последней четверти века можно выделить немалое число таких тем, которые довлели над принятием внешнеполитических решений. В 1990-е годы это было сначала представление о «единении» с Западом (1991–1998 годы), а позже — о необходимости сплотиться с нашими «старыми друзьями» и «воспользоваться прежними достижениями» (1999–2001 годы). В 2000-е к числу подобных тем можно отнести участие в «войне с терроризмом» как новую основу для укрепления отношений с союзниками (2001–2003 годы); концепцию «большой Европы», скрепленной энергетическими интересами и противостоящей Соединенным Штатам (2003–2005 годы); развитие Евразийского союза как новой имперской реинкарнации (с 2008 года и далее); знаменитый «поворот на Восток», в рамках которого Китай должен был заменить России весь остальной мир (начиная с 2012 года), и ряд других. Проблема этого «проектного» подхода заключается в том, что на каждом этапе власти рассматривали новую стратегию как способную дать ответ если не на все, то на большинство стоящих перед страной проблем. Ожидания были изначально завышенными, а факторы, которые могли помешать осуществлению вынашиваемых планов и которые были легко различимы еще до начала их реализации, не принимались в расчет. Именно эти завышенные ожидания и их последующий крах и вызывали «бешеные обороты» российского внешнеполитического «флюгера». Если бы цели изначально определялись как более скромные, а следование отдельным стратегиям не требовало отказа от реализации прочих программ, «шатаний» могло быть меньше, а результатов — больше. Проблема, однако, заключается также и в том, что на внешнюю политику переносились многие подходы, распространившиеся во внутренней, — а одним из важнейших из них уже в 2000-е годы стал переход к новым стратегиям до (и вне зависимости от) реализации предшествующих. Идея удвоения ВВП в начале 2000-х, «национальные проекты» в середине десятилетия, амбициозная программа модернизации в 2008–2011 годах, стратегия развития Сибири и Дальнего Востока — ни одна из этих программ не была выполнена прежде, чем власти переключились на новые. Поэтому я бы сказал, что недоведение планов до логического завершения стало в Кремле стилем жизни, и в такой парадигме постоянная смена союзников и целей, задач и ориентиров представляется совершенно естественной — хотя от того не становится менее несовременной.

Российская внешнеполитическая «многовекторность», на деле выглядящая скорее неразборчивостью, должна была бы уступить место гораздо более структурированному подходу, основанному на адекватном понимании роли страны в современном мире. Вопрос о союзниках, который решается Кремлем всякий раз в очень драматичном ключе, следует разделить на два. С одной стороны, должен быть поставлен вопрос о том, союзником каких более сильных стран/союзов Россия намерена выступать. Это даст важный «якорь» для определения остальных приоритетов: по крайней мере станет понятно, что Москва будет «колебаться» вместе с выбранным союзником в отношении к другим державам «первого мира», и таким образом возникнет некий коридор возможностей, делающий внешнеполитический курс страны более предсказуемым. Четкая «связка» продемонстрирует политикам других стран, а также глобальным экономическим игрокам появление фактора, который будет удерживать Россию от неожиданных шагов, что после нескольких десятилетий крайней непоследовательности безусловно станет важным позитивным сигналом. С другой стороны, это обстоятельство сделает намного более простым и вопрос о том, кого Россия хочет и может считать своими союзниками (имеются в виду, разумеется, государства менее значимые и влиятельные на международной арене, в отношении которых Москва может выступать в роли старшего партнера). Если акцент будет сделан на демократические страны Запада, конфигурация будет одной, если на крупные авторитарные экономики — другой; однако в любом случае последовательность окажется выгоднее и рациональнее того мельтешения, в котором Россия провела практически все годы, прошедшие после распада Советского Союза.