За последние несколько столетий политическая карта мира радикально изменилась, а в еще большей степени изменились факторы, определяющие внешнеполитические возможности отдельных государств.

Прежде всего стоит обратить внимание на роль военной силы, а также на возможности и результаты ее применения. Вплоть до начала ХХ века война считалась естественным средством разрешения политических противоречий между большинством государств, включая крупнейшие из них, — знаменитым «продолжением политики другими средствами». При этом в случае успеха войны оборачивались приобретением ценных территорий и/или активов, а также, в большинстве случаев, получением дани или контрибуций. Крупнейшие империи прошлого обеспечивали значительную долю своих доходов за счет эксплуатации завоеванных территорий. Завершение этого тренда отмечается с окончанием Первой мировой войны, затраты сторон на которую оказались столь значительными, что агрессор был не в состоянии компенсировать даже ¼ нанесенного ущерба, а приобретения победителей были экономически бесполезными. Вторая мировая война еще более подтвердила формирование данного тренда, а появление у крупных держав ядерного оружия во многом поставило точку в вопросе о возможности полномасштабного конфликта между ними. Параллельно шел процесс «эмансипации» глобальной периферии: если на протяжении сотен лет ее народы достаточно легко завоевывались и подавлялись с применением относительно незначительных сил, то в последние десятилетия сопротивление стало настолько жестким (и подчас иррациональным), что прежняя логика вторжений (даже продиктованных идеологическими соображениями) оказалась полностью девальвированной. За последние полвека — со времен Алжира и Вьетнама до Ирака и Ливии — ни одна из крупных держав так и не выиграла ни одной войны на глобальной периферии с полным достижением поставленных целей; при этом цены на проведение таких кампаний выросли с $341 млрд, которых потребовала Корейская война, до $738 млрд, потраченных США на Вьетнам, и около $1,15 трлн, которые были израсходованы на войны в Афганистане и Ираке с 2001 по 2010 год. Издержки контроля над территориями за пределами собственных границ стали существенно превышать любые выгоды, которые этот контроль мог принести; со времен завершения холодной войны экономические средства достижения любых внешнеполитических целей оказались эффективнее военных. В этом, как мне кажется, и скрывается подлинный смысл часто критикуемого тезиса о «конце истории», если трактовать ее как историю войн с участием держав-лидеров, — и любые рассуждения о «возобновлении» исторического процесса в этом контекте не выдерживают критики.

В новых условиях резко повысилось влияние невоенных (и прежде всего — социальных, экономических и технологических) факторов на все аспекты внешней политики. Важнейшими средствами укрепления влияния в мире стали привлекательность модели развития страны (знаменитая «мягкая сила»); наличие у того или иного игрока уникальных экономических возможностей (например, эмиссии мировых валют); его способность обеспечить защиту и безопасность союзников (склонность к прочным альянсам); а также экономические выгоды, извлекаемые из сотрудничества с той или иной страной (привлекаемые от ее компаний инвестиции, открытость ее рынков, получение кредитов и финансовой помощи). Как следствие, изменилась глобальная конфигурация: если в годы холодной войны планета была разделена на два «мира»: свободный и коммунистический, а оставшаяся часть была своего рода «полем битвы» для представляемых ими проектов развития, то с ее завершением «первый мир» стал воплощаться странами, которые либо являются наиболее богатыми и успешными, либо демонстрируют возможности стать таковыми в обозримом будущем. В очень реалистично отражающей нынешнее положение дел книге П. Ханны к этому «первому» миру причисляются США, Европейский союз и Китай, и против такого подхода сегодня сложно что-либо возразить. На указанные три «центра мощи» приходится 50,1–61,4 % глобального ВВП (в зависимости от подсчета с учетом паритета покупательной способности валют или по рыночным курсам), они в качестве хотя бы одного контрагента участвуют в 45 % экспортно-импортных сделок; на них приходится 67,8 % мировых расходов на НИОКР; производится 72,8 % всей высокотехнологичной продукции; две из трех сторон эмитируют глобальные валюты, третья обладает самыми крупными золотовалютными резервами; на все три приходится 79 % активов глобальной банковской системы и 73 % капитализации фондовых рынков. Масштабы их экономик таковы, что в ближайшие 20–30 лет ни одна другая страна не сравнится с ними более чем по двум из указанных характеристик.

Каждый из основных игроков в мировой политике имеет фундаментальный «козырь», который помогает ему поддерживать и укреплять свое влияние в мире. У Соединенных Штатов это прежде всего статус крупнейшей в мире экономики, которая выступает генератором глобального спроса и источником большей части технологических инноваций; серьезная «мягкая сила», основанная на привлекательности американского образа жизни и свободы предпринимательства; статус эмитента резервной валюты и самая мощная на планете армия. У Европейского союза это высокий уровень жизни и самая совершенная система социальной защиты населения; отлаженная интеграционная парадигма, обменивающая суверенитет входящих в него стран на экономическое благосостояние и правовую защищенность (притягательность этой модели можно наблюдать на примере советских сателлитов и некоторых бывших республик Советского Союза). Китай привлекает страны более низкого уровня развития готовностью развивать на их территории сырьевые и инфраструктурные проекты; полной толерантностью к авторитарным режимам, с которыми неохотно сотрудничают западные страны; неограниченными инвестиционными возможностями; статусом самого крупного в мире импортера природных ресурсов и продуманной моделью быстрого индустриального развития, которая для многих служит сегодня примером.

В сложившейся ситуации Россия, безусловно, выглядит державой «второго ряда» (это, разумеется, не означает «второго сорта») или, если следовать определениям того же П. Ханны, «второго мира». В данном мире есть многое от развитых стран, однако большинство политических и социальных институтов несут на себе печать имитационности; потенциал развития ограничен внутренним рынком и относительной провинциальностью; государства этой группы могут вырваться вперед и догнать лидеров экономически, но никто из них не способен сравняться с ними по степени своего международного влияния. Вывод прост: «будущее второго мира зависит от того, как он станет относиться к трем сверхдержавам; и наоборот, будущее любой сверхдержавы зависит от того, сможет ли она управлять вторым миром». Сегодня крупные страны «второго ряда» в чем-то схожи в своем геополитическом значении с «хартлендом» Р. Макиндера: кто сможет привлечь их на свою сторону, тот (может быть) станет мировым гегемоном — но из этого (как, впрочем, и из теории «хартленда») не вытекает, что сами региональные державы обладают неоспоримой геополитической субъектностью.

Я останавливаюсь на этом столь подробно именно потому, что Россия сегодня относится как раз к категории стран «второго мира» — и при этом она не только является одной из них, но находится в ситуации даже более сложной, чем большинство остальных.

Положение России как державы «второго мира» определяется ее слабостью практически во всем, что сегодня ценится в международных делах. Российская Федерация остается крупнейшим в мире государством по размеру территории, и, вероятно, самой богатой природными ресурсами страной. Однако территория сейчас скорее «обязательство», чем актив, так как требует развития, а оно — денег. Спрос на сырье будет всегда — но при этом Россия остается зависимой от цен на него, которые пока складываются практически без ее участия (хотя в последнее время мы видим активные попытки Российской Федерации принять участие в их регулировании посредством присоединения к картельным соглашениям стран — членов ОПЕК). По наследству от СССР стране достался крупнейший в мире ядерный арсенал и место постоянного члена в Совете Безопасности ООН — но практика показывает, что важные решения в мире можно принимать и без санкции Совбеза, а ядерное оружие способно образумить агрессора, но вряд ли может быть применено (а если может, то только один раз — и итогом окажется тот «мир без России», который не вызывает в Кремле энтузиазма). Собственно, на этом наши «козыри» исчерпываются.

При этом стоит отметить, что россиян мало: 44,9 % от числа американцев, 29,1 % — от европейцев (33,6 %, если не считать Великобританию) и всего 10,6 % от числа китайцев. Доля России в населении Земли — всего 1,93 % (и этот показатель снизился с 5,2 % в 1913 году). Экономически мы также не выглядим слишком впечатляюще: ВВП Российской Федерации составил в прошлом году 92,09 трлн руб., или $1,58 трлн по текущему обменному курсу валют (я беру этот показатель, так как можно доказывать самим себе, что мы намного богаче, но для действий на международной арене нужны инвестиции в долларах, а не в «учетных рублях»), что не превышает 2,0 % глобального показателя и находится ниже цифр 1913 года (5,03 %). Мы крайне блекло смотримся по показателям экспорта готовых промышленных изделий (к ним по международным классификациям можно отнести только 16–17 % вывозимых из страны товаров), и Россия в этом ряду немного отстает от… Словакии. По высокотехнологичному экспорту ($9,84 млрд в 2014 году) мы более чем втрое отстаем от в прошлом нищего Вьетнама ($30,86 млрд), от Сингапура — почти в 14 раз ($137,4 млрд), а от Китая ($558,6 млрд) — в 57 раз. В 2016 году Россия впервые экспортировала нефти и газа меньше (на $107,9 млрд), чем Китай — одних лишь мобильных телефонов (на $116,1 млрд). Россия «проваливается» в международных индексах цитирования и патентования — и пока нисходящий тренд устойчив. Совокупные прямые инвестиции российских компаний за рубеж составляли в 2013 году $439 млрд — около 16 % от китайских и менее 3,5 % от европейских.

Россия пытается компенсировать свое исчезновение с экономической карты мира наращиванием военной мощи: с 2000 по 2015 год военные расходы выросли в номинальном выражении в 15,6 раза, с 260 млрд до 4,95 трлн руб., достигнув, по западным оценкам, к 2016 году 4,9 % ВВП и уступая в этом отношении из развитых стран только израильским. Однако эти расходы пока не позволяют говорить о том, что Россия выглядит глобальным военным игроком. На восточных рубежах Тихоокеанский флот существенно уступает военно-морским силам Южной Кореи, на южных Черноморский флот — флоту Турции, а в целом у России нет ни одной авианосной группировки, сравнимой с любой из семи американских. Для поддержания оперативного соединения военно-морского флота в Средиземном море у берегов Сирии были задействованы надводные силы трех флотов (Черноморского, Тихоокеанского и Северного) — просто потому, что ни один из этих флотов не обладает достаточным количеством флагманских кораблей (ракетных крейсеров, оснащенных в том числе системами ПВО/ПРО С-300), чтобы самостоятельно проводить ротацию этого соединения.

И НАТО, и Китай сегодня имеют более сильные армии, чем Россия. Первая превосходит Россию в системах разведки и связи, в высокоточных вооружениях, в способности глобальной проекции силы (чего стоят хотя бы 10 действующих американских авианосцев и 22 ракетных крейсера класса Ticonderoga); второй — в общей численности армии, в обычных морских вооружениях, в системах космической разведки и связи. Конечно, Россия защищена от любой угрозы извне своим ядерным арсеналом — но для наступательной политики и расширения своей зоны влияния одного этого совершенно недостаточно.

При этом положение России в современном мире серьезно отличается от положения других держав, которые схожи с ней по экономическому потенциалу и степени влиятельности в региональной политике. В отличие от тех же Японии, Бразилии, Индии, Турции или Мексики, которые находятся на относительно «открытом» геополитическом пространстве, выступают очевидными экономическими лидерами в своих регионах и имеют тесные связи с несколькими центрами «первого мира» одновременно, Россия сегодня расположена между двумя крупнейшими игроками в Евразии — Европейским союзом и Китаем и практически не имеет вокруг себя значимых экономик, которые могли бы ее потенциально усилить. Фундаментальное отличие геополитического позиционирования современной России от недавно еще существовавшего Советского Союза состоит в том, что за последние 30 лет масштабы как ее экономики, так и экономик соседних стран разительно изменились. В 1980 году номинальный ВВП СССР оценивался западными экспертами в $1,2 трлн, тогда как ВВП Западной Германии — в $920 млрд, а ВВП Китая — в 226 млрд. Советский Союз опережал как ФРГ, так и КНР по многим позициям в производстве промышленных товаров, а его технологическое отставание было далеко не безусловным; при этом Европейское экономическое сообщество невозможно было рассматривать как политическое объединение, а Европа до поры до времени оставалась разделенной по той линии, которая была проведена по окончании Второй мировой войны. В 2017 году российский ВВП (опять-таки, согласно текущим рыночным курсам валют) приблизился к $1,6 трлн, в то время как ВВП объединившейся Европы (даже без Великобритании) составил $14,5 трлн, а Китая — чуть менее $12 трлн. В этой ситуации Россия сталкивается с бóльшими вызовами, чем любая страна «второго мира», так как превращается в пространство, отделяющее одну державу «первого мира» от другой. И если в экономическом развитии Российской Федерации не произойдет радикальной смены тренда, ее дезинтеграция окажется вполне вероятной.

Наконец, нужно быть реалистами и понимать, что проблема состоит не только в том, что за последние несколько десятилетий Россия стала намного слабее по сравнению с Европой или Китаем. Она стала слабее и в абсолютном выражении: разрушено значительное число важных отраслей — от приборостроения до авиационной промышленности (в 2016 году Россия произвела 30 гражданских самолетов против 194, выпущенных СССР в 1988-м); не заметен прогресс даже в столь любимых властями нефтяной и газовой отраслях: в 1990–2015 годах объем добычи в них соответственно вырос на 4,8 % и сократился на 2,9 %: в результате если в 1990 году доля РСФСР в мировой добыче нефти составляла 16,2 %, а газа — 29,8 %, то по итогам 2015 года эти показатели снизились до 12,4 и 16,3 %. Даже если говорить не о «гражданских» отраслях, а о производстве вооружений, окажется, что в 1984 году знаменитый Уралвагонзавод произвел 1559 танков Т-72, а в 2015 году в войска поставлена была только партия из 20 новых танков Т-14. Если в американской компании LockheedMartin в 2014 году на одного сотрудника приходилось $407 тыс. выручки, то в российской ОАК этот показатель составлял 404 тыс., но рублей. Кризис в промышленности — и гражданской, и военной — приобретает непреодолимый характер, подталкиваемый устойчивой деградацией инженерно-технического образования и фундаментальной науки. Рассказ о проблемах можно продолжать, но очевидно одно: Россия сегодня «сжата» между двумя крупнейшими мировыми экономическими и военно-политическими центрами и явно не способна тягаться с ними ни в хозяйственной, ни в военной сферах.

В подобных условиях наиболее рациональным выбором было бы тесное сближение — причем «по всем направлениям» — с одним из ближайших соседей: либо с Европейским союзом, либо с Китаем, причем сближение ради экономического процветания и обеспечения коллективной безопасности и координации внешней политики. Между тем ничего подобного не происходит: самоотстранение от Европы становится все более явным, но и никакой entente cordiale c Китаем пока не намечается. Причины и того и другого понятны — но при этом довольно иррациональны. С одной стороны, это неприятие современной европейской идеологии, ставящей права человека, несомненно, выше принципов суверенитета государственной власти, и своего рода «средневековое» равнение на Китай, для которого важнее использование сырьевого потенциала России, чем ее социальное и политическое развитие. С другой стороны, это постоянное «оглядывание» на оставшегося участника «первого мира» — Соединенные Штаты, с которыми Кремль все еще пытается разговаривать на равных, несмотря на полное отсутствие для этого каких-либо предпосылок; учет «американского фактора» радикально деформирует сегодня российскую внешнеполитическую логику, отвлекая страну от постановки и эффективного достижения реалистических целей в пределах Евразии.

Как я отмечал еще в первой главе, Россия, опустившись до страны «второго мира», но живущая представлениями о самой себе как о сверхдержаве, оказывается сейчас не в состоянии выработать адекватную внешнеполитическую повестку прежде всего потому, что не может воспринять саму себя как потенциально естественную часть союза, ведущую роль в котором играе(ю)т более сильная(ые) страна(ы). Это определяет основную черту российской внешней политики — политики «обиженного», который стремится не столько максимизировать собственные выгоды от того или иного шага, сколько продемонстрировать с его помощью свою «независимость» от других. Этот принцип проявился уже в речи В. Путина на Мюнхенской конференции по безопасности в 2007 году, когда он спросил: «Что стало с теми заверениями, которые давались западными партнерами после роспуска Варшавского договора?», и особенно четко отражен в его недавнем отчаянном призыве: «Нас никто [тогда не слушал], с нами никто по существу не хотел разговаривать — послушайте сейчас!»В то же время сама по себе независимость России вряд ли может взволновать западный мир, в военно-политическом отношении выглядящий вполне самодостаточно, — и это объясняет другую особенность современной российской политики: ее нарастающую провокационность.

Сам по себе подобный прием я оценил бы как вполне естественный, но от того не менее аномальный. После того как потенциал попыток установить с Западом нормальные партнерские отношения был (по мнению Кремля), исчерпан, основной тактикой Москвы стали вызывающие шаги, явно подрывающие представления западных (и не только) держав о нормальном поведении на международной арене. С их помощью Россия стремится привлечь к себе внимание и заставить оппонентов возобновить с ней диалог на тех условиях, которые она считает единственно приемлемыми. И если, например, операция в Грузии в 2008 году могла рассматриваться как попытка использовать в разговоре с западными державами их собственные подходы (в том числе риторику гуманитарного вмешательства), то аннексия Крыма стала первым прецедентом открытой ревизии послевоенного миропорядка и своего рода «приглашением» вернуться к временам, когда мир был поделен на зоны влияния, — причем, судя по многим признакам, российские руководители были искренне уверены в том, что подобное приглашение могло быть принято. Отказ Запада не только перевести диалог в такое русло, но и вообще продолжать нормальное общение с Россией спровоцировал вмешательство в гражданскую войну в Сирии, предпринятое исключительно для того, чтобы найти «точку соприкосновения» с США (и в меньшей степени — с Европой) и вывести Россию из изоляции. Неудача в этом спровоцировала активное вмешательство Кремля во внутреннюю политику основных стран ЕС и США, которое, однако, обернулось продолжающимися скандалами в отношениях с большинством партнеров и практическим возвращением во времена холодной войны. Какими будут следующие шаги, пока остается только гадать. При этом очевидно, что Россию в этих попытках не поддерживают даже ближайшие «союзники»: ни Китай, ни страны ЕАЭС не признали ни независимости Абхазии и Южной Осетии, ни включения Крыма в состав Российской Федерации.

Сегодня в мире широко распространено мнение о России как государстве, которое стремится лишь расшатать современную глобальную конфигурацию. Эта деструктивная повестка, на мой взгляд, крайне опасна, так как ведет к такой изоляции, которая по прошествии некоего времени станет необратимой. Пока мировые лидеры все еще заявляют, что «никакие глобальные проблемы не могут быть решены без участия России», хотя очевидно, что таких проблем становится все меньше, а сами эти слова повторяются скорее по инерции. Трагедия современной российской внешней политики состоит в том, что страна пытается действовать как an indispensаble nation, хотя не имеет к тому никаких предпосылок; стремится вернуться в прежние времена, давно не отвечая требованиям, которые ранее предъявлялись к глобальным сверхдержавам. Провокационные действия Москвы порождены стремлением вынудить оппонентов к диалогу — но при этом из вида упускается отсутствие самого предмета обсуждения. В современной политике не принято, чтобы одни государства (например, США и Россия) обсуждали статус других (например, Украины). Поддержка диктаторов, тысячами убивающих своих граждан с применением химического оружия, не может сделать страну партнером цивилизованного мира даже при необходимости совместной борьбы с «терроризмом». Сегодня мало привлечь к себе внимание — нужно иметь повестку дня, обсуждать которую согласились бы остальные стороны. У Кремля ее нет, и именно поэтому кризис в российской внешней политике является не только чрезвычайно острым, но и практически непреодолимым.

Положение страны «второго мира» требует совершенно иной внешнеполитической парадигмы. Соответствующие страны должны обладать двумя основными чертами: с одной стороны, быть способными к объединению со странами «первого мира» в устойчивые и продолжительные союзы (и если мы посмотрим на списки союзников большинства великих держав, они почти не изменились за последние 30–40 лет); с другой стороны, уметь доказывать свою ценность и полезность для этих стран, способствуя решению тех или иных экономических и политических проблем. И с тем и с другим у нынешней России большие сложности — и потому ее внешняя политика не имеет шансов стать хотя бы относительно современной.