Часть III
1
Оказавшись по другую сторону стены, я увидела, что улочка передо мной заканчивается тупиком, а поскольку наступило время вечерней молитвы, то было бы рискованно идти налево, к мечети. Оставалось пойти вправо, хотя я и не имела ни малейшего представления, куда ведет эта дорога. Я пустилась в путь.
Я все еще была обута в сандалии, которые Хаджи Салман дал мне в ту первую ночь, взяв из превращенного в мечеть зала. Впервые за все время я прошла в них расстояние, дольше чем от двери дома до машины. Они шлепали мне по пяткам – я даже беспокоилась, что слишком громко, – и между ремешками и пальцами попадали песчинки. «Какие большие!» – подумала я, на мгновение забыв обо всем остальном и радуясь этому наблюдению, потому что оно говорило о том, что я двигаюсь.
Я шла не прямо, а проходила около припаркованных машин, сворачивала за угол и по несколько раз пересекала одну и ту же улицу, надеясь, что случайный наблюдатель подумает, что я знаю, куда иду. Сердце у меня в груди билось так сильно, что я боялась, как бы прохожие не услышали его стук и не поняли, кто я.
Некоторые дома, мимо которых я проходила, освещались генераторами, и их окружали сады, где росли кусты с лиловыми листьями и высокие деревья. Это был комфортабельный район, предназначенный для больших и зажиточных семей. Наступали сумерки, и большинство жителей были дома; они ужинали или укладывали детей спать, но некоторые вышли на улицу, чтобы посидеть в прохладе или поговорить с соседями. Я старалась не смотреть на них, надеясь, что никто меня не заметит.
Всю жизнь я боялась ночи. Мне повезло родиться бедной: я спала в одной комнате с моими сестрами и племянницами или на крыше, в окружении родных, и мне никогда не случалось оставаться в темноте наедине со своими страхами. Но теперь, пока я шла по улицам Мосула, быстро темнело, и меня охватил страх, даже более сильный, чем страх перед ИГИЛ. Без фонарей и с очень редкими освещенными окнами скоро наступит сплошная тьма. Жители лягут спать, и на улице не останется ни души. «Кроме меня и тех, кто меня ищет», – подумала я.
Хаджи Амер, должно быть, уже вернулся с новой абайей и понял, что я сбежала. Он, наверное, сообщил об этом по рации другим членам «Исламского государства» – возможно, какому-нибудь командиру или даже самому Хаджи Салману. Потом он поедет по улицам, включив фары и высматривая беглянку. Может, он испугается за себя, ведь это же он оставил меня в доме одну с незапертой дверью. Я представляла, как от страха он быстро едет по улицам, останавливается перед домами, стучится в двери и расспрашивает всех, не видели ли они одинокую девушку. Скорее всего он не успокоится до поздней ночи.
Абайя помогала мне сливаться с окружением, но я не ощущала себя совсем невидимой. В голове вертелись только мысли о том, как меня окружают, наставляют на меня автоматы и громко кричат, чтобы я остановилась. Потом они хватают меня и волокут обратно в дом, откуда я сбежала. Нет, нужно где-то спрятаться, пока окончательно не стемнело.
Проходя перед очередным домом, я представляла, как стучусь в него. Что сделают люди, увидев меня? Отошлют ли меня обратно к Хаджи Салману? Флаги «Исламского государства» на фонарных столбах и воротах напоминали мне, в каком опасном месте я нахожусь. Меня пугал даже доносящийся из дворов детский смех.
На мгновение я задумалась, не лучше ли вернуться. Я бы перелезла через стену, проскользнула в тяжелую дверь и села на кухне, где боевик меня оставил. Может, и вправду лучше уехать в Сирию, чем снова быть пойманной во время побега. Но потом я подумала: «Нет, это Бог дал мне такой шанс и помог мне так легко покинуть тот дом». Незапертая дверь, тихий район, отсутствие охранников и мусорный бак у стены – все это были знаки, что пришла пора очередной попытки к бегству. Такой шанс не выпадает дважды, тем более после того, как тебя поймали.
Поначалу я подпрыгивала при каждом шорохе и движении. На улице показалась машина, осветив меня единственной фарой, как полицейским фонариком. Я вжалась в стену сада, пока она не проехала мимо. Потом в мою сторону направились двое молодых мужчин в спортивных костюмах, и я пересекла улицу, чтобы не попадаться им. Они прошли, разговаривая и, по всей видимости, не заметив меня. Услышав скрипучий звук открываемых ржавых ворот, я завернула за угол так быстро, как только могла, не переходя на бег, а потом, услышав лай собаки, снова свернула. Меня подталкивали эти страхи, но я по-прежнему не имела представления, куда направляюсь. Так я могла идти вечно.
Постепенно большие бетонные дома, в которых раньше жили богатые люди и которые потом заняло ИГИЛ – с припаркованными красивыми машинами и шумными генераторами, – уступили место более скромным жилищам, одно– или двухэтажным, из серого цемента. Здесь было еще меньше огней и еще тише. Я слышала плач младенцев и представляла, как их укачивают матери. Лужайки перед домом превратились в огороды с грядками, а на смену семейным седанам пришли фермерские пикапы. В водостоки вдоль улицы стекали отходы и грязная вода. Я оказалась в бедном районе.
Мне пришло в голову, что именно это мне и нужно. Если кто-то из суннитов и поможет мне, то скорее всего именно бедняки; возможно, семья, которой не хватило денег уехать, или люди, интересующиеся не столько политикой, сколько повседневным существованием. Да, к «Исламскому государству» присоединилось много неимущих. Но сейчас, в темноте, у меня не оставалось другого выхода, кроме как попробовать обратиться к людям, похожим на моих родных.
Я не знала, в какую дверь постучаться. В центре ИГИЛ мы с другими девушками так долго и громко кричали, что не могли не привлечь внимание людей снаружи, но никто не помог нам. Между городами меня перевозили в автобусах и в легковых машинах, и мы проезжали мимо машин с семьями, которые даже не поворачивали головы в нашу сторону. Каждый день боевики казнили несогласных с ними, насиловали езидских женщин, к которым относились хуже, чем к вещам, и вынашивали планы стереть езидов с лица земли – и никто в Мосуле не сделал ничего, чтобы помочь нам. Большинство террористов были местного происхождения, и хотя с приходом ИГИЛ многие мусульмане-сунниты покинули Мосул (и многих оно терроризировало) – у меня не было причин надеяться, что кто-то за этими дверями проявит жалость ко мне. Я вспомнила, как хотела, чтобы мать Мортеджи увидела во мне дочь, и как вместо этого она смотрела на меня с ненавистью. Может, все люди в этих домах похожи на нее?
И все же выбора у меня не было. Я не могла покинуть Мосул одна. Даже если бы мне удалось пройти мимо блокпоста (что вряд ли), меня поймали бы на дороге или я бы умерла от жажды задолго до того, как дошла бы до Курдистана. Единственной моей надеждой выбраться отсюда живой были эти дома. Но какой из них?
Каждый день боевики казнили несогласных с ними, насиловали езидских женщин, к которым относились хуже, чем к вещам, и вынашивали планы стереть езидов с лица земли – и никто в Мосуле не сделал ничего, чтобы помочь нам.
Вскоре стемнело так, что я с трудом разбирала дорогу перед собой. Я шла уже часа два, и мои ноги в сандалиях ныли. Каждый шаг, пусть самый маленький, отдалял меня от ИГИЛ, но не могу же я идти так вечно. На одном углу я помедлила у широкой металлической двери и уже подняла руку, чтобы постучать. Но в последний момент пошла дальше, не зная почему.
За углом я остановилась у зеленой металлической двери размером поменьше, чем первая. Этот бетонный двухэтажный дом без освещенных окон походил на новые дома в Кочо, и в нем не было ничего особенного – ничего, что могло бы подсказать мне, какая семья здесь живет. Но я уже шла слишком долго. На этот раз, подняв руку, я дважды постучала по двери ладонью. Раздался глухой звук, металлическая поверхность задрожала, а я стояла и ждала, спасет ли меня кто-нибудь.
Секунду спустя дверь распахнулась и показался мужчина лет пятидесяти.
– Ты кто? – спросил он, но я проскользнула мимо него, не отвечая.
В маленьком саду недалеко от двери сидели люди, должно быть, члены его семьи. Их лица освещала лишь луна. Они в удивлении встали, но ничего не сказали. Услышав, как за мной закрылась дверь, я приподняла никаб.
– Прошу вас, помогите!
Они молчали, и я продолжала.
– Меня зовут Надия. Я езидка из Синджара. В мою деревню пришло ДАИШ, и меня отвезли в Мосул как сабия. Я потеряла родных.
В саду сидели двое молодых мужчин лет двадцати с небольшим, а также пара постарше – наверное, их родители – и мальчик лет одиннадцати. Чуть подальше молодая женщина, также чуть старше двадцати, укачивала младенца. Она была беременна, и мне показалось, что на ее лице раньше всех промелькнул страх. Электричества в доме не было, и они вынесли матрасы в сад, где было прохладнее.
На миг у меня замерло сердце. Они вполне могли оказаться членами ИГИЛ – у мужчин бороды и черные мешковатые штаны; женщины одеты консервативно, хотя лица не прикрыты, потому что они находятся дома. Ничто не отличало их от людей, которые держали меня в плену, и я уже почти решила, что они меня сдадут. Я замолчала.
Один из мужчин схватил меня за руку и повел из сада в дом. В прихожей было темно и жарко.
– Здесь безопаснее, – объяснил мужчина постарше. – Лучше о таких вещах говорить не на улице.
– Откуда ты? – спросила женщина, очевидно, его жена, когда все мы прошли внутрь. – Что с тобой случилось?
В ее голосе звучало беспокойство, но без жестокости, и сердце у меня застучало чуть спокойнее.
– Я из Кочо. Меня взяли, как сабия, и я только что сбежала из дома, где меня держало ИГИЛ. Меня хотели переправить в Сирию.
Я рассказала им обо всем, что произошло со мной, даже об изнасилованиях и побоях. Мне казалось, что чем больше они узнают, тем охотнее помогут мне. Передо мной была семья, а значит, они знают, что такое любовь и сострадание. Но я не называла имена боевиков, которые меня покупали или продавали. Хаджи Салман был важной фигурой в ИГИЛ, и кто знает, до какой степени бы эти люди испугались, услышав имя человека, посылавшего других на верную смерть. «Если они узнают, что я принадлежала Салману, они сразу же вернут меня, несмотря на всю жалость», – подумала я.
– Чего ты хочешь от нас? – спросила женщина.
– Представьте, что у вас отобрали вашу молодую дочь и отдали тем, кто ее насилует и издевается над ней, – сказала я. – Прошу вас, представьте это, прежде чем решите, что делать со мной.
Не успела я закончить, как заговорил глава семейства.
– Не беспокойся. Мы постараемся помочь тебе.
– Как они вообще смеют делать такое с девушками? – прошептала женщина.
Они представились. Они и в самом деле оказались суннитами, оставшимися в Мосуле после прихода ИГИЛ, потому что им некуда было уезжать.
– Мы никого не знаем в Курдистане, кто помог бы нам проехать через блокпосты, – сказали они. – И кроме того, мы бедны. В этом доме – все, что у нас есть.
Я не знала, верить им или нет. Многие бедные сунниты действительно покинули Мосул; другие остались, поддавшись на уговоры ИГИЛ, а после разочаровались, но не потому, что видели страдания других, а потому что их собственная жизнь стала хуже. Я решила, что раз уж они сказали, что помогут мне, то это правда.
Они сказали, что они из племени азави, которое издавна поддерживало отношения с езидами в этом регионе. Скорее всего, они знали о езидизме и, возможно, даже у них были «киривы» в поселениях неподалеку от моего. Это было хорошим знаком.
Хишам, старший мужчина плотного телосложения, носил длинную бороду с проседью. У его жены Махи было пухлое, но красивое лицо. Когда я пришла, она носила только домашнее платье, но потом, поскольку я была чужой, надела абайю. Их сыновья Насер и Хуссейн, худые и еще довольно молодые, рассматривали меня с любопытством и задавали вопросы, особенно Хуссейн. Как я оказалась здесь? Где мои родные?
Старшему, высокому Насеру с широким ртом, было двадцать пять лет, но он уже начинал немного лысеть. Больше всего меня волновали как раз сыновья: если кто-то в семье и симпатизирует ИГИЛ, так это молодые сунниты. Но они оба ненавидели боевиков.
– С тех пор как они пришли, стало гораздо хуже, – сказал Насер. – Мы как будто постоянно находимся на войне.
Они утверждали, что ненавидят ИГИЛ, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его.
Вместе с ними в саду находилась и жена Насера, Сафаа – такая же высокая, с глубоко посаженными глазами. Она ничего не говорила, а только посматривала на меня, качая младенца и переводя взгляд на младшего брата Насера, Халеда, который, казалось, иногда забывал о том, насколько все серьезно. Сафаа, похоже, больше всех волновалась из-за моего присутствия в доме.
– У вас есть другая абайя? – спросила она, когда я сняла пыльную верхнюю одежду.
Вроде бы это был жест любезности, но что-то в ее тоне наводило на мысль, что она осуждает меня за то, что я ношу езидское платье в доме мусульман.
– Нет, спасибо, – ответила я.
Мне не хотелось носить чужую одежду дольше, чем необходимо.
– Так с кем ты была из ИГИЛ? – спросил наконец Насер.
– С Салманом, – тихо ответила я, и он понимающе хмыкнул, но ничего больше не сказал.
Вместо этого он стал расспрашивать о моей семье и о том, куда я пойду, если выберусь из Мосула. Я чувствовала, что он не боится и хочет помочь мне.
– Вы видели других езидских девушек? – спросила я.
– Видел нескольких, в суде, – ответил Хишам.
Его сын Хуссейн сказал, что видел, как по улице ехали автобусы, судя по всему, полные таких рабынь, как я.
– В Мосуле развешаны плакаты, что если вернуть сабия, то ИГИЛ заплатит пять тысяч долларов. Но, говорят, это неправда.
– Не нравится нам, что тут происходит, – сказал Хишам. – Мы бы давно уехали из Мосула, сразу же как пришло ИГИЛ, но у нас нет денег, и нам некуда уезжать.
– И у нас четыре дочери замужем, – добавила Маха. – Даже если мы уедем, они останутся. Родственники их мужей могут поддерживать ИГИЛ. Его многие поддерживают, заранее ничего утверждать нельзя. Не можем же мы оставить здесь дочерей одних.
Я не хочу показаться неблагодарной по отношению к людям, которые пустили меня в свой дом, выслушали меня и предложили помощь. Но все же меня не покидает мысль: где они были, когда меня держали в плену? Пока я выслушивала их оправдания, во мне нарастал гнев. Как Хуссейн мог спокойно наблюдать за проезжающими автобусами, догадываясь, что в них сидят девушки и молодые женщины, которых день за днем будут насиловать боевики «Исламского государства»? Они помогли мне, но только после того, как я постучалась в их дверь. А я была одной из тысяч. Они утверждали, что ненавидят ИГИЛ, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его.
Может, я слишком многого требовала от обычной семьи. Как она могла бороться с террористами, которые сбрасывали людей с крыш по одному лишь подозрению в гомосексуализме; которые насиловали девочек, потому что те исповедовали другую религию; которые регулярно забивали камнями насмерть неугодных им? Мне не выпало шанса испытать свою готовность помогать другим в таких условиях – но лишь потому, что религия езидов никогда не защищала их, а только служила поводом для нападений. Хишам и его семья оставались в оккупированном ИГИЛ Мосуле в безопасности, потому что родились суннитами, а террористы это одобряли. Пока я не появилась на их пороге, они не имели ничего против того, что их религия служит им щитом. Я старалась не возненавидеть их, потому что они отнеслись ко мне по-доброму, но не могла полюбить их.
– У тебя есть кто-то в Курдистане, кому можно позвонить и рассказать, что ты у нас? – спросил Хишам.
– У меня там братья, – ответила я и продиктовала номер Хезни, который намертво врезался мне в память.
Хишам набрал номер и начал говорить. Потом в замешательстве отстранил телефон от уха и набрал номер снова. Когда это повторилось, я подумала, что он ошибся.
– Это он ответил? – спросила я.
Хишам покачал головой.
– Отвечает какой-то мужчина, но как только я говорю, кто я и откуда, он начинает ругаться. Наверное, это не твой брат. А если и твой, то он не верит, что ты здесь.
Потом он попытался дозвониться еще раз.
– Здесь Надия, она сбежала из плена, – объяснил он. – Если не веришь мне, я знаю езидов, которые скажут тебе, кто я.
Хишам служил в армии при Саддаме и знал одного политика-езида в Синджаре.
– Он скажет, что я хороший человек и что я не причиню вреда твоей сестре.
Разговор получился коротким, и после него Хишам сказал мне, что разговаривал с Хезни.
– Сначала, когда он увидел номер из Мосула, он подумал, что я звоню, только чтобы наговорить ему грубостей. Очевидно, люди, удерживающие его жену, иногда звонят ему, чтобы напомнить, что они с ней делают. Ему остается только ругаться и вешать трубку.
При мысли о Хезни и Джилан, которые так хотели пожениться, у меня сильнее забилось сердце.
Становилось поздно, и женщины разложили для меня матрас в одной из комнат и спросили, не проголодалась ли я.
– Нет. – У меня совершенно пропал аппетит. – Но я хочу пить.
Насер принес мне воды, и пока я пила, предупредил, чтобы я ни на шаг не выходила из дома.
– В районе полно членов «Исламского государства» и сочувствующих им. Для тебя тут небезопасно.
– Как тут вообще?
Мне хотелось побольше узнать об обстановке. Есть ли тут поблизости сабайя? Обыскивают ли дома после того, как одна из них сбегает?
– Мы живем в опасное время, – сказал Насер, – игиловцы повсюду. Они заправляют всем городом, и нужно соблюдать осторожность. У нас есть генератор, но мы не включаем его по ночам, потому что боимся, что американские самолеты сбросят бомбу на наш дом.
Несмотря на жару, я содрогнулась, вспомнив о первой двери, у которой остановилась и в которую едва не постучалась. Кто там живет?
– А теперь поспи, – сказал Хишам. – Утром мы подумаем, как вывезти тебя отсюда.
В комнате было душно, и я спала плохо. Всю ночь я думала о домах, в которых могли жить семьи, поддерживающие ИГИЛ. Я представляла, как Хаджи Салман в гневе разыскивает меня на своем автомобиле всю ночь напролет. Размышляла, что стало с позволившим мне сбежать боевиком. Убедит ли перспектива получить пять тысяч долларов Насера и его семейство сдать меня? Может, они врали мне, делая вид, что сострадают и желают помочь, а на самом деле ненавидят меня за то, что я езидка? Было бы глупо доверять им во всем, даже несмотря на то что у Хишама в армии были друзья-езиды. Я не раз слышала о суннитах, которые раньше поддерживали тесные связи с езидами, а потом выдавали своих знакомых ИГИЛ.
Где-то здесь, в городе, до сих пор находятся мои сестры и племянницы. Накажут ли их за то, что я сбежала? Что случилось с женщинами, которых оставили в Солахе, и с девушками, которых отправили в Сирию? Я думала о своей прекрасной матери и вспоминала, как упал с ее головы белый шарф, когда она оступилась в Солахе, и как она положила мне голову на колени и закрыла глаза, чтобы не видеть царившего вокруг нас ужаса; как вырывают Катрин из рук моей матери, прежде чем нас погрузили в автобус. Вскоре я узнаю, что случилось со всеми. А пока я погрузилась в сон, глубокий и темный, без всяких сновидений.
2
Я проснулась в пять утра, раньше всех, и первой мне в голову пришла мысль о том, что нужно убираться отсюда. «Здесь небезопасно, – повторяла я себе. – Что они собираются сделать со мной? Какова вероятность, что они достаточно хорошие люди, чтобы пойти на риск ради меня?» Но уже стояло утро, и солнце так ярко освещало улицы, что на них не было даже тени, в которой я могла спрятаться. Мне некуда было идти. Лежа в кровати, я понимала, что теперь моя судьба в руках Насера и его семейства, и мне остается только молиться о том, что они действительно хотят помочь мне.
Через два часа приехал Насер, получивший инструкции от Хишама. Пока мы разговаривали и ждали его отца, Маха подала нам завтрак. Мне кусок не лез в горло, но я выпила немного кофе.
– Мы отвезем тебя к моей сестре Мине и ее мужу Баширу, – сказал Насер. – Они живут в пригороде, и там меньше вероятность, что тебя увидят боевики ИГИЛ. Мы знаем, что Баширу не нравится ИГИЛ, но не уверены насчет его братьев. Он говорит, что они не присоединились, но осторожность не помешает. Впрочем, Башир хороший человек.
Усевшись в машине с Хишамом и Насером и прикрыв лицо никабом, я почувствовала себя немного увереннее. Мы поехали к Мине с Баширом на окраину Мосула. Когда мы выходили из машины и шли к входной двери, никто не следил за нами, и я не видела на окружающих домах ни флагов «Исламского государства», ни прославляющих его надписей.
Пара встретила нас у входа в бетонный дом, который был крупнее и красивее дома Хишама. Он напомнил мне дома моих женатых братьев, которые они постепенно строили в Кочо на свои сбережения. Полы в нем покрывали зелено-бежевые ковры, а на кушетках в гостиных лежали толстые мягкие подушки.
Мина оказалась самой красивой из когда-либо виденных мною женщин. У нее было круглое бледное лицо с зелеными, похожими на самоцветы глазами, а фигурой она походила на Дималь, хотя и не такая стройная, с длинными волосами густо-каштанового цвета. У них с Баширом было пять детей, три мальчика и две девочки, и когда я вошла, они спокойно поприветствовали меня, как будто Хишам с Насером уже ответили на все их вопросы обо мне. За исключением Насера, которому, казалось, хотелось узнать все подробности случившегося со мной, семья как будто считала, что, помогая мне, выполняет какую-то обязанность, и я была благодарна им за это. Мне был необходим не столько комфорт, сколько ясный ум, чтобы вновь почувствовать себя в безопасности, и, кроме того, я не была уверена, что смогла бы ответить на их теплые чувства.
– Салям алейкум, – сказала я им.
– Алейкум асалям, – ответил Башир. – Не волнуйся, мы тебе поможем.
План заключался в том, чтобы раздобыть мне поддельное удостоверение личности, либо на имя Сафаа, либо на имя Мины – что окажется легче, – а потом в сопровождении одного из мужчин, Башира или Насера, отвезти меня из Мосула в Киркук, изображая мужа и жену. У Насера в Мосуле были друзья, делавшие удостоверения личности – сначала стандартные иракские, а потом и черные, «Исламского государства».
– Сделаем тебе иракское удостоверение, а не удостоверение ДАИШ, – сказал он. – Оно выглядит более подлинным, и тебе будет легче попасть в Курдистан, если удастся проехать через блокпосты ДАИШ.
– Если воспользуемся данными Сафаа, то тебя повезет Насер, – сказал Башир. – А если данными Мины, то я.
Мина сидела с нами, но ничего не говорила. При этих словах мужа ее зеленые глаза вспыхнули. Было ясно, что она не особенно довольна, но она не возражала.
– Если мы тебя оставим в Киркуке, это нормально? – спросил Башир.
Он считал, что это самый легкий вариант проникнуть в Курдистан, если ехать из Мосула. В таком случае можно местом рождения указать Киркук и дать мне имя, обычное для этого города.
– А Киркук сейчас не занят ИГИЛ?
Я не знала. Раньше я всегда считала Киркук частью Курдистана, потому что так говорили курдские партии. Но из разговоров боевиков я поняла, что этот регион спорный, как и Синджар, и на него претендуют не только курды и центральное правительство в Багдаде, но и ИГИЛ. Террористы заняли так много территорий в Ираке, что я бы не удивилась тому, что они сейчас контролируют Киркук и нефтяные месторождения вокруг него.
– Я спрошу своих родных. Если его контролируют пешмерга, то я могу туда поехать.
– Прекрасно, – удовлетворенно сказал Башир. – Я позвоню другу Хишама в Синджаре и спрошу, может ли он помочь тебе, а Насер сделает тебе удостоверение.
В тот день я поговорила с Хезни впервые с тех пор, как сбежала. Почти все время мы старались сохранять спокойствие, ведь столько всего нужно было обсудить, но когда я услышала его голос, я так обрадовалась, что едва могла говорить.
– Надия, не волнуйся. Мне кажется, это хорошие люди, они помогут тебе, – сказал он, как всегда, уверенным и одновременно проникновенным тоном.
Несмотря на все происшедшее со мной, я жалела его. Если мне повезет, то я скоро окажусь одной из езидок, которую спасли, а вместе с моим спасением исчезнут боль и разочарование.
Мне захотелось рассказать ему, как я сбежала. Я гордилась тем, что я такая храбрая.
– Получилось очень странно, Хезни. Все так следили за мной, а этот мужчина оставил дверь открытой. Я просто вышла и перелезла через стену.
– Так захотел Бог, Надия. Он хочет, чтобы ты выжила и вернулась домой.
– Я волнуюсь, как бы один из сыновей не оказался из ИГИЛ. Они очень религиозны.
Хезни сказал, что выбора у меня нет.
– Ты должна доверять им.
Я ответила: если он так считает, то я останусь с ними.
Позже я узнала, что были организованы целые сети по вызволению езидских девушек из плена, отчасти благодаря той работе, которую Хезни вел из своего трейлера, договариваясь о спасении десятков девушек. Каждая операция начиналась в панике и хаосе, но после того как родным жертв удавалось собрать достаточно денег, она превращалась в своего рода сделку с участием контрабандистов. Посредникам – в основном арабам, туркменам, сирийцам или местным иракским жителям – платили несколько тысяч долларов. Некоторых девушек провозили в своих машинах таксисты. Другие посредники служили наблюдателями в Мосуле или Талль-Афаре; они узнавали, где держат девушек; кое-кто помогал на блокпостах или давал взятки влиятельным лицам ИГИЛ. Среди ключевых участников на территории «Исламского государства» были и женщины – они довольно легко могли подойти к сабайя, не вызывая подозрений.
Во главе сетей стояло несколько езидов, которые благодаря своим связям в суннитских поселениях следили за тем, чтобы все шло по плану. Каждая команда работала в своей зоне – одни в Сирии, другие в Ираке. Как и в бизнесе, между ними возникла конкуренция, особенно после того, как стало ясно, что спасение сабайя – это неплохой способ заработка во время войны.
Если мне повезет, то я скоро окажусь одной из езидок, которую спасли, а вместе с моим спасением исчезнут боль и разочарование.
Когда был разработан план моего спасения, стала выстраиваться цепочка посредников, и Хезни размышлял, как самому принять участие в операции. Мой брат очень добрый и храбрый, он ни за что не позволит никому страдать, если может помочь, но его телефонный номер знало слишком много девушек. Все его родственницы запомнили его и сообщали тем сабайя, с которыми встречались, поэтому ему постоянно кто-то звонил. К тому времени как с ним связался Хишам, он уже помогал другим и связывался с представителями Регионального правительства Курдистана по поводу освобождения езидок, а также с местными жителями Мосула и занятых ИГИЛ территорий. Очень быстро это стало его основным занятием, причем неоплачиваемым.
Не зная, чего ожидать от нашей поездки в Киркук, Хезни волновался. Он не был уверен, что сработает план, по которому один из братьев должен отвезти меня в Курдистан. Пересечь курдские контрольно-пропускные пункты для мужчины-суннита боеспособного возраста нелегко, а если о том, что кто-то из Мосула помог сбежать сабайя, узнает ИГИЛ, то наказание будет суровым.
– Мы не хотим, чтобы его задержали из-за тебя, – сказал Хезни. – Мы отвечаем за то, чтобы с Насером или Баширом не случилось ничего плохого, когда они привезут тебя в Курдистан. Понятно, Надия?
– Я понимаю, Хезни, – сказала я. – Буду осторожна.
Я знала, что если на блокпосте ИГИЛ наш замысел обнаружат, то любого моего сопровождающего убьют, а меня отправят обратно в рабство. На курдском пропускном пункте им тоже угрожал арест.
– Береги себя, Надия. Старайся не беспокоиться ни о чем. Завтра они дадут тебе удостоверение. Когда доберешься до Киркука, позвони мне.
Прежде чем повесить трубку, я спросила:
– А что с Катрин?
– Не знаю, Надия.
– А как насчет Солаха?
– ИГИЛ до сих пор занимает Кочо и Солах. Мы знаем, что мужчин убили. Саиду удалось выжить, и он рассказал, как это было. Сауд добрался сюда из Синджара, и сейчас с ним все хорошо. Мы еще не знаем, что произошло с женщинами в Солахе. Но Саид намерен во что бы то ни стало сражаться с ИГИЛ, чтобы освободить его, и я беспокоюсь о нем.
Саида сильно ранили во время расстрела, раны его болели, и каждую ночь ему снились кошмары, отчего он не мог заснуть.
– Боюсь, он не справляется с тем, что ему пришлось пережить, – сказал Хезни.
Стало ясно, что спасение сабайя – это неплохой способ заработка во время войны.
Мы попрощались, и Хезни передал телефон Халеду, моему единокровному брату. Он сообщил мне новые сведения.
– Езидам больше не нужно убегать, – сказал он. – Но здесь, в Курдистане, они живут в очень трудных условиях, ожидая, пока откроются лагеря.
– Что случилось с мужчинами в Кочо? – спросила я, хотя уже знала ответ. Просто мне не хотелось, чтобы он оказался правдой.
– Всех мужчин расстреляли. А женщин увезли. Ты видела кого-то из них?
– Я видела Нисрин, Роджиан и Катрин. Только я не знаю, где они сейчас.
Новости оказались хуже, чем я ожидала. Даже то, что я уже слышала, было трудно осознать. Мы попрощались, и я отдала телефон Насеру. Я больше не боялась, что моя семья предаст меня, и позволила себе немного расслабиться. Я устала так, как не уставала ни разу в жизни.
Пока разрабатывали план моего спасения, я несколько дней оставалась в доме Мины и Башира, по большей части размышляя о своей семье и о том, что будет со мной. Я была довольна, что никто не задает мне лишних вопросов. Это было очень религиозное семейство, все они молились пять раз в день, но утверждали, что ненавидят ИГИЛ, и никогда не спрашивали меня о моем насильственном обращении и не просили молиться с ними.
Я все еще ощущала слабость, и у меня продолжал болеть живот, так что однажды они отвели меня в женскую больницу, убедив, что это безопасно.
– Просто дайте бутылку с теплой водой, и я положу ее на живот. Этого хватит, – говорила я матери Насера.
Но она настаивала, чтобы я показалась врачу.
– Пока ты носишь никаб и остаешься с нами, все будет в порядке, – уверяла она меня, и мне было так больно, что долго я не спорила.
Из-за головокружения я почти не заметила, как они посадили меня в машину и отвезли в город. Тогда мне было так плохо, что сейчас я вспоминаю то посещение больницы, как сон. Но потом стало лучше, и я приходила в себя, тихо сидя в доме и ожидая, когда настанет время уезжать.
Иногда я ела вместе с ними, а иногда одна; они предупреждали меня, чтобы я держалась подальше от окон и не отвечала на телефонные звонки.
– Если кто-то подойдет к двери, оставайся в своей комнате и не шуми, – говорили они.
В этом отношении Мосул отличался от Синджара. В Кочо гости даже не стучались. Все знали всех и были всем рады. В Мосуле гость ждал, когда его пригласят в дом, и даже с друзьями обращались как с незнакомцами.
Конечно, я не собиралась выходить из дома. Их главная уборная находилась снаружи, в небольшой пристройке, но мне велели пользоваться маленькой внутри.
– Мы не знаем, кто из наших соседей поддерживает ДАИШ, – говорили они.
Я делала то, что мне советовали. Мне самой меньше всего хотелось, чтобы меня нашли и вернули в ИГИЛ, а Насера и его семью наказали. Я не сомневалась, что в таком случае всех взрослых казнили бы, а при мысли о том, что двух восьмилетних дочерей Мины, красивых, как ее мать, отдадут под надзор «Исламского государства», мне становилось плохо.
Я спала в комнате девочек, и мы почти не разговаривали. Они не боялись меня – им просто было неинтересно, кто я, а я не собиралась рассказывать. Они были такими невинными. На второй день я проснулась и увидела, как они сидят перед зеркалом и пытаются распутать волосы.
– Можно помочь? – спросила я. – У меня это хорошо получается.
Они кивнули, и я стала расчесывать их длинные волосы, пока они не стали прямыми и гладкими. Я привыкла так делать каждое утро для Адки и Катрин, и за этим занятием мне казалось, что все вокруг почти нормально.
Телевизор в доме был включен весь день, чтобы дети могли играть на PlayStation. Поскольку мальчики были увлечены своими играми, они замечали меня еще меньше, чем девочки. Им было примерно столько же, сколько Малику и Хани, моим племянникам, которых похитило ИГИЛ, чтобы превратить их в боевиков. До 14 августа Малик был скромным, но умным мальчиком. Он живо интересовался окружающим миром, любил нас и свою мать Хамдию. Теперь же я не имела представления о том, где он. ИГИЛ учредило целую систему промывания мозгов взятым в плен подросткам. Они изучали арабский и английский с упором на такие связанные с войной слова, как «автомат», и им говорили, что езидизм – это религия дьявола и что их родным, которые не примут ислам, лучше умереть.
Их забрали в том возрасте, в котором дети легче всего поддаются влиянию, и, как я узнала позже, некоторые действительно поддались. Позже Малик послал в лагерь беженцев, где жил Хезни, свои фотографии. На них он стоял в форме «Исламского государства» и, гордо улыбаясь, держал в руках винтовку. Он звонил Хезни, чтобы предложить Хамдии присоединиться к нему.
– Твой отец погиб, – говорила Хамдия сыну. – Никто теперь не позаботится о семье. Возвращайся домой.
– Это ты должна приехать в «Исламское государство», – отвечал Малик. – Здесь о тебе позаботятся.
Хани удалось сбежать после почти трех лет в плену, но когда Хезни попытался организовать побег Малика, мой племянник отказался уходить с человеком, который подошел к нему на рынке в Сирии.
– Я хочу сражаться, – сказал Малик.
Он казался тенью того мальчика, который был в Кочо, и после этого случая Хезни оставил свои попытки. Тем не менее Хамдия продолжала отвечать на телефонные звонки Малика.
– Он же мой сын, – говорила она.
Мина была хорошей женой и хозяйкой. Целый день она убиралась, стирала и готовила для своей семьи, играла с детьми и нянчилась с малышом. Мы пребывали в волнении и мало разговаривали. В конце концов, ее брату или мужу предстояло совершить очень опасную поездку в Курдистан. Для семьи это очень большое напряжение.
В Кочо гости даже не стучались. Все знали всех и были всем рады. В Мосуле гость ждал, когда его пригласят в дом, и даже с друзьями обращались как с незнакомцами.
Однажды, когда мы проходили мимо друг друга в гостиной, она посмотрела на мои волосы и сказала:
– Почему они у тебя такие рыжие на концах?
– Я когда-то красила их хной, – ответила я, показывая кончики волос.
– Красиво, – сказала она и пошла дальше.
Однажды после обеда Мина пыталась успокоить младенца, который все плакал и не унимался, потому что его пора было покормить. Обычно она не соглашалась, когда я предлагала помощь по дому, но на этот раз я сказала, что могу помыть посуду, и она благодарно кивнула. Раковина находилась у окна на улицу, и меня могли заметить посторонние, но Мина была так занята ребенком, что не обратила на это внимания. К моему удивлению, она стала задавать мне вопросы.
– Ты знаешь кого-то еще, кого забрало ИГИЛ? – спросила она, укачивая младенца.
– Да. Они забрали всех моих подруг и родственниц, разделив нас.
Мне хотелось задать ей тот же вопрос, но я боялась обидеть ее.
Она немного подумала.
– А куда ты пойдешь, когда уедешь из Мосула?
– К брату. Он в лагере беженцев с другими езидами.
– Как там, в лагере?
– Не знаю. Там находятся почти все выжившие. Мой брат Хезни говорит, что тяжело. Нет работы, нечего делать, город далеко. Но по крайней мере они в безопасности.
– Интересно, что будет здесь, – сказала она задумчиво.
Это не было вопросом, и я ничего не ответила.
К тому времени младенец успокоился и засыпал на руках Мины. Я вернулась наверх, в комнату девочек, и легла на матрас, но не могла сомкнуть глаз.
3
Было решено, что я поеду с Насером. Я обрадовалась; Насер любил разговаривать со мной, и рядом с ним мне было спокойнее всего. К моменту нашей поездки он стал мне почти как брат.
Как и мои братья, Насер поддразнивал меня, когда я погружалась в размышления, что случалось довольно часто. У нас даже появилась своя шутка, непонятная другим. В первый день, когда Насер спрашивал меня о чем-то, я машинально отвечала: «Жарко, очень жарко» – так меня парализовал страх. Потом, где-то через час, он опять меня спросил: «Надия, ну как ты?», и я повторила: «Очень жарко, Насер, очень жарко». Потом он сам стал отвечать вместо меня шутливым тоном: «Ну как, Надия? Очень жарко, очень жарко?» – и я смеялась.
На третий день Насер вернулся с удостоверением личности, на котором стояло имя Сузан, а местом рождения был указан Киркук. Все остальные данные принадлежали Сафаа.
– Запомни все, что здесь написано, – сказал он мне. – Если тебя на блокпосту спросят, где и когда ты родилась, а ты забудешь… тогда всему конец.
Я изучала удостоверение днем и ночью, запоминая дату рождения Сафаа – она была немного старше меня, – имена ее матери и отца, а также дату рождения Насера и имена его родителей. На иракских удостоверениях личности, как прежних, так и выдаваемых ИГИЛ, сведения о муже так же важны, как и о самой женщине.
В углу была приклеена фотография Сафаа. Мы не слишком похожи, но я не беспокоилась, что охранники на блокпосту попросят меня приподнять никаб. Невозможно представить, чтобы член «Исламского государства» приказал женщине-суннитке показать лицо в присутствии ее мужа, который тоже мог быть членом ИГИЛ.
– Если тебя спросят, почему ты до сих пор не получила удостоверение «Исламского государства», просто скажи, что не успела.
Я так боялась, что быстро запомнила все данные – они словно отпечатались у меня в памяти.
План у нас был простой. Мы с Насером делаем вид, что мы муж и жена, и едем в Киркук навестить моих родственников. В том городе Сузан было распространенным именем, и мы надеялись, что это поможет нам.
– Скажи, что собираешься остаться там на неделю, – говорили мне. – Насер сопровождает тебя и вернется в тот же день или на следующий, в зависимости от того, когда вы приедете.
Тогда Насеру не надо будет брать вещи или оплачивать штраф, который ИГИЛ требовало от всех суннитов, покидающих халифат на долгое время.
– Ты знаешь что-нибудь о Киркуке? – спрашивали они меня. – Названия районов, какие-нибудь достопримечательности, если они спросят?
– Я никогда там не была. Но я могу спросить братьев, – сказала я.
– А как насчет сумки? – спросил Насер. – Это не похоже на сумку, которую берет с собой женщина-мусульманка, когда едет на неделю к родным.
Черная хлопчатобумажная сумка до сих пор была при мне. В ней лежали платья Катрин, Дималь и мои, а также гигиенические прокладки со спрятанными украшениями и продуктовая карточка моей матери.
Хишам ушел и вернулся с шампунем, кондиционером и парой простых платьев и засунул их в мою сумку. Мне стало неудобно за то, что они так много тратятся ради меня. Это была бедная семья, похожая на мою, и я не хотела быть для них обузой.
– Когда я доберусь до Курдистана, я обязательно отправлю вам все обратно, – сказала я.
Они настаивали, что все в порядке, но я не могла согласиться. Я все еще беспокоилась, что если они потратят слишком много денег, то решат выдать меня.
Хезни сказал, чтобы я даже не думала об этом.
– Награда в пять тысяч долларов – это все вранье. ДАИШ просто запугивает девушек, чтобы они не убегали. Они хотят убедить вас, что вы как скот и что вас захочет поймать и сдать любая семья. Но они не платят. К тому же хорошо, что Насер уедет из Мосула, – добавил он.
– Что это значит? – спросила я в замешательстве.
– Ты не знаешь? Спроси Хишама.
В тот же вечер я передала Хишаму слова своего брата.
– О чем он говорил? Разве Насер хочет уехать? – спросила я.
Помедлив, Хишам ответил:
– Все мы беспокоимся о Насере. Он молодой человек, и рано или поздно ДАИШ вынудит его встать на свою сторону и воевать.
Насер рос в бедности, во время американской оккупации и в годы правления шиитов, и в юности возмущался тем, что считал преследованиями суннитов. Из юношей вроде него выходили основные рекруты «Исламского государства», и его родные боялись, что террористы заставят Насера вступить в их полицейские отряды. Он уже ходил чинить канализацию в зданиях Мосула, и все в семье беспокоились, что даже из-за этой работы, хотя она никак не была связана с насилием, его потом обвинят в пособничестве террористам.
К тому времени, когда я появилась у них на пороге, родные Насера отчаянно пытались придумать способ вывезти его из Мосула. Они подумали, что если их семья поможет сбежать рабыне-езидке, то власти Курдистана разрешат им выехать туда.
Хишам попросил меня не говорить об этом Насеру и никому не рассказывать, что он работал на ИГИЛ, пусть даже и ремонтировал туалеты.
– Не важно, что это за работа, – сказал он. – Этого достаточно, чтобы курды или иракские военные посадили его в тюрьму.
Пока нас пытали и насиловали, семьи в Ираке и Сирии жили обычной жизнью.
Я пообещала, что не расскажу. Я не могла представить, чтобы Насер стал полицейским «Исламского государства» и арестовывал людей только за то, что они исповедовали другую религию или нарушали какие-то их жестокие правила, не говоря уже о том, чтобы приговаривать их к смерти. Неужели ему придется работать с Хаджи Салманом? Насер стал мне другом, он казался таким добрым и отзывчивым. С другой стороны, я еще мало его знала, а ведь многие сунниты выступали против езидов. Интересно, верил ли он когда-нибудь в то, что из Ирака нужно прогнать представителей всех других религий, кроме ислама суннитского толка? Считал ли он при этом, что поддерживает революцию, призванную вернуть власть в его стране достойным людям?
Я слышала, как мои братья говорили о суннитах, которые после нескольких лет давления со стороны американцев, курдов и шиитов поддавались на убеждения исламских радикалов и начинали жестоко обращаться со своими соседями. Теперь мне помогал один из молодых суннитов. Вдруг он хотел просто только спасти себя? И важно ли для меня, почему он это делает?
Последние несколько лет я много думала о Насере и его семье. Помогая мне, они сильно рисковали. ИГИЛ убило бы их, и, возможно, взяло в плен их дочерей, и отослало на перевоспитание их сыновей, если бы обнаружило, что они пустили к себе сбежавшую сабия, а узнать это было нетрудно. Боевики находились повсюду. Все было бы иначе, если бы всем хватало смелости им противостоять, как семье Насера.
Но на каждую такую семью в Ираке и в Сирии приходились тысячи других семей, которые ничего не делали или принимали активное участие в геноциде. Некоторые предавали сбежавших девушек вроде меня. Катрин и Ламию шесть раз ловили и выдавали люди, к которым они обращались за помощью, сначала в Мосуле, а потом в Хамдании, и каждый раз девушек наказывали. Нескольких сабайя, которых отвезли в Сирию, преследовали в камышах на берегу Тигра, словно беглых преступников, после того как местный крестьянин сообщил командиру «Исламского государства», что его попросили о помощи какие-то рабыни.
Пока нас пытали и насиловали, семьи в Ираке и Сирии жили обычной жизнью. Они смотрели, как нас везут по улицам боевики, и приходили посмотреть на казнь.
Я не знаю, что при этом чувствовал обычный человек. После того как в 2016 году началась операция по освобождению Мосула, люди стали жаловаться, как им трудно приходилось под властью ИГИЛ, как зверствовали террористы, как страшно было слышать пролетавшие над головами самолеты и знать, что они летят бомбить их дома. Им не хватало еды, и у них отключали электричество. Их детям приходилось ходить в школы «Исламского государства», а подросткам сражаться, и почти за все нужно было платить налоги или штрафы. Они говорили, что людей убивали прямо на улицах и жить было невозможно.
Но когда я была в Мосуле, жизнь казалась нормальной и чем-то даже устраивающей местных жителей. Почему они вообще там остались? Они что, разделяли идеи ИГИЛ об образовании халифата? Они поддерживали междоусобные войны, разразившиеся после того, как в 2003 году пришли американцы? Если бы жизнь становилась все лучше, как обещало ИГИЛ, им бы не мешало, что террористы убивают всех неугодных?
Может, если бы люди в Мосуле вышли на улицы и закричали: «Я мусульманин, и то, что вы требуете от нас, – это не настоящий ислам!» – то иракские военные и американцы пришли бы раньше.
Я пытаюсь найти в себе сострадание к этим семьям. Я уверена, что многие из них ужасались происходящему. Даже те, кто поначалу приветствовал ИГИЛ, позже возненавидели его и после освобождения Мосула утверждали, что у них не было выбора, кроме как позволить террористам делать все, что те захотят. Но я думаю, что у них был выбор. Если бы они объединились, взяли в руки оружие и напали на центры «Исламского государства», где боевики держали и продавали девушек, то многие из них, да и мы, вероятно, погибли бы. Но это по крайней мере показало бы ИГИЛ, езидам и всему миру, что не все оставшиеся в своих домах сунниты поддерживают терроризм. Может, если бы люди в Мосуле вышли на улицы и закричали: «Я мусульманин, и то, что вы требуете от нас, – это не настоящий ислам!» – то иракские военные и американцы пришли бы раньше. Или если бы они помогали контрабандистам освобождать девушек, то ручеек спасенных превратился бы в целую реку. Но вместо этого они просто слушали, как мы кричим на рынке рабынь, и ничего не делали.
После того как я появилась в доме Насера, он и его родственники стали задумываться о своей роли в происходящем. Они сказали, что ощущают свою вину за то, что я оказалась у них на пороге как спасающаяся от преследования сабия. Они понимали, что тот факт, что они остались дома и не сопротивлялись, в каком-то смысле выглядит сотрудничеством с террористами. Я не знаю, что они думали бы, если бы жизнь в Мосуле после прихода ИГИЛ стала лучше, а не хуже. Они утверждали, что изменились навсегда. «Клянемся, что после того, как ты уедешь, мы будем помогать другим таким же девушкам, как ты», – говорили они.
– Вы даже не представляете, сколько девушек нуждается в вашей помощи, – отвечала я им.
4
Я ждала нашей поездки несколько дней. В доме мне было уютно, но я мечтала покинуть Мосул. Представители ИГИЛ были повсюду и наверняка разыскивали меня. Я представляла, как тощий Хаджи Салман трясется от гнева и своим мягким, но угрожающим голосом обещает подвергнуть меня пыткам. Я не могла оставаться в одном городе с таким человеком. Однажды в доме Мины я проснулась и увидела по всему своему телу маленькие красные пятнышки – укусы муравьев. Я подумала, что это знак – нужно уезжать. Я не буду ощущать себя в безопасности, пока мы не проедем первый пропускной пункт, а вероятность того, что мы его не проедем, была высока.
Однажды рано утром в дом приехали мать и отец Насера.
– Пора отправляться, – сказал Хишам.
Я надела розовое с коричневым платье Катрин, а поверх него – абайю.
– Я прочитаю молитву, – сказала Умм Насер мягким тоном, и я согласилась, прислушиваясь к ее словам.
Потом она дала мне кольцо.
– Ты сказала, что ИГИЛ отобрало у тебя кольцо матери. Возьми вместо него это.
В сумке вместе с моими вещами из Кочо лежали вещи, которые они купили для меня. В последнюю минуту я вынула красивое желтое платье Дималь и дала его Мине. Поцеловав ее в обе щеки, я поблагодарила ее за то, что они приняли меня.
– Ты будешь прекрасно выглядеть в этом платье. Оно принадлежало моей сестре Дималь.
– Спасибо, Надия, – сказала она. – Иншалла, вы доедете до Курдистана.
Потом родные попрощались с Насером, и на это я не смогла смотреть.
Перед тем как выйти из дома, Насер дал мне один из двух сотовых телефонов.
– Если тебе что-то понадобится или нужно будет спросить, когда мы поедем в такси, пошли мне сообщение. Не говори.
– Когда я долго еду в машине, меня тошнит, – предупредила я его, и он взял на кухне несколько полиэтиленовых пакетов.
– Воспользуйся ими. У нас не будет времени останавливаться. На пропускных пунктах не бойся, – продолжил он давать мне наставления. – Постарайся сохранять спокойствие. На вопросы буду отвечать я. Если они обратятся к тебе, отвечай коротко. Если они поверят, что ты моя жена, то не будут много с тобой разговаривать.
– Постараюсь, – кивнула я.
От страха у меня к горлу уже подкатывала тошнота. Насер же выглядел спокойным; он никогда не подавал виду, что ему страшно.
Примерно в полдевятого утра мы пошли к главной дороге, где должны были поймать такси до автопарка в Мосуле, где Насер заранее заказал другое такси до Киркука. На тротуаре Насер держался чуть впереди меня, и мы не разговаривали. Я склонила голову, стараясь не смотреть на прохожих, опасаясь, что страх в моих глазах сразу же скажет им, что я езидка.
День выдался жарким. Соседи Мины поливали лужайки перед домом, пытаясь оживить засохшие растения, а их дети катались по улице на ярких пластмассовых велосипедах. Их смех ошарашил меня. После долгого пребывания в доме яркий свет казался пугающим, а открытое пространство – полным опасностей. Вся надежда, которой я постаралась проникнуться в доме Мины, улетучилась. Я не сомневалась, что ИГИЛ поймает нас и что я снова стану сабия.
– Все в порядке, – прошептал Насер, когда мы стояли на обочине в ожидании такси.
Догадаться, что боюсь, было нетрудно. Мимо проезжали машины, обдавая мою абайю мелкой желтой пылью. Меня так трясло, что когда такси остановилось, я с трудом залезла в него.
В голове у меня прокручивались разные варианты событий. Я представляла, как такси останавливается на обочине и к нам подъезжает грузовик, полный боевиков. Или мы случайно наезжаем на самодельное взрывное устройство на дороге и погибаем. Я думала обо всех девушках, которых знала дома, о родных и подругах, разбросанных теперь по всему Ираку и Сирии, и о своих братьях, которых отвели за школу в Кочо. К кому я вообще «возвращаюсь»?
Я склонила голову, стараясь не смотреть на прохожих, опасаясь, что страх в моих глазах сразу же скажет им, что я езидка.
В автопарке Мосула было полно людей, которые хотели на такси выехать в другие города. Пока мужчины торговались с водителями, их жены тихо стояли рядом. Мальчишки разносили бутылки с холодной водой, а торговцы на углу продавали чипсы и шоколадные батончики или гордо стояли возле башен из сигарет. Я задавалась вопросом, есть ли среди женщин езидки вроде меня, надеясь, что сопровождающие их мужчины, как Насер, помогают им. Желтые такси с маленькими значками на крыше стояли под вывесками с названиями городов: Талль-Афар, Тикрит, Рамади. Все они, так или иначе, находились под контролем «Исламского государства». Столько территории моей страны принадлежало теперь людям, которые поработили и насиловали меня!
Пока наш водитель готовился к поездке, они с Насером беседовали. Я села на скамейке чуть поодаль, изображая жену Насера, и слышала не все. В глаза мне затекал пот, из-за чего было трудно смотреть, и я крепко прижимала к себе сумку. Водителю было под пятьдесят, он выглядел довольно крепким, несмотря на небольшой рост, с короткой бородой. Я не знала, как он относится к ИГИЛ, но боялась всех. Пока они договаривались, я пыталась храбриться, но было трудно представить какой-то иной исход нашего предприятия, кроме того что меня поймают.
Наконец Насер кивнул мне, чтобы я садилась в машину. Сам он сел рядом с водителем, а я – позади него, аккуратно положив сумку рядом. Выезжая из автопарка, водитель крутил ручку радио, но везде были лишь помехи. Вздохнув, он выключил радио.
– Жарко сегодня, – обратился он к Насеру. – Купим воды перед поездкой.
Насер кивнул, и мы остановились у киоска, в котором водитель купил несколько бутылок холодной воды и крекеры. Насер протянул мне бутылку. С ее боков на сиденье стекали капли. Крекеры оказались слишком сухими; я попробовала один, просто чтобы показаться не такой взволнованной, и он застрял у меня в горле, словно цемент.
– Зачем вы едете в Киркук? – поинтересовался водитель.
– Моя жена родом оттуда, – ответил Насер.
Водитель взглянул на меня через зеркало заднего вида. Заметив это, я отвернулась, сделав вид, что рассматриваю мелькающие за окном дома. Я была уверена, что страх в глазах выдаст меня.
На улице у гаража было много боевиков. На обочинах стояли полицейские автомобили «Исламского государства», а по тротуарам прогуливались мужчины с пистолетами на поясах, походившие больше на военных, чем на обычных прохожих.
– Останетесь в Киркуке или вернетесь в Мосул? – продолжал спрашивать водитель.
– Еще точно не знаем, – сказал Насер, как советовал его отец. – Посмотрим, сколько туда добираться и как там, в Киркуке.
«Почему он задает так много вопросов?» – подумала я, радуясь, что от меня не ждут участия в беседе.
– Если хотите, я могу подождать и отвезти вас обратно в Мосул, – предложил водитель.
Насер улыбнулся и сказал:
– Может быть. Посмотрим.
Первый контрольно-пропускной пункт находился в самом Мосуле. Это было огромное, похожее на паука сооружение из высоких колонн, поддерживающих металлическую крышу. Когда-то его контролировали иракские военные, но теперь над ним реял флаг «Исламского государства», а перед небольшим офисом стояли автомобили с черно-белыми флагами, тоже раньше принадлежавшие иракской армии.
Дежурство несли четыре офицера в белых будках, в которых они укрывались от жары и заполняли бумаги. ИГИЛ старалось контролировать весь транспортный поток, ведущий в Мосул и из него. Они не только проверяли, нет ли в машинах вражеских солдат и не везут ли в них контрабанду, но и хотели знать, кто, куда, зачем и надолго ли едет. Если выяснялось, что человек хочет сбежать, наказывали его родных или выманивали у него деньги.
Перед нами в очереди стояли всего несколько машин, и мы быстро подъехали к охранникам. Меня снова затрясло, на глазах выступили слезы. Чем сильнее я уговаривала себя сохранять спокойствие, тем больше тряслась и боялась, что дрожь меня выдаст. «Может, мне сбежать?» – подумала я, пока мы тормозили, и сжала ручку двери, готовясь при необходимости выпрыгнуть из машины. Конечно, это был бы глупый поступок – бежать было некуда. Жаркая равнина вокруг нас простиралась до бесконечности, а сзади оставался город, который я так отчаянно стремилась покинуть. Боевики следили за каждым сантиметром Мосула и без труда бы поймали сабия, которая попыталась бы скрыться пешком. Я молила Бога, чтобы меня не обнаружили.
Заметив мою панику, Насер посмотрел на меня в боковое зеркало. Он не мог успокоить меня словами и просто улыбнулся мне, как улыбались Хайри или мама в Кочо. Сердце мое по-прежнему тревожно стучало, но я уже не представляла, как выпрыгиваю из автомобиля.
Мы остановились у будки охранника, дверь открылась, и из нее вышел боевик в полной форме «Исламского государства». Он выглядел, как мужчины, которые приходили в центр, чтобы купить нас. Водитель опустил стекло, и боевик наклонился, посмотрев сначала на водителя, потом на Насера и под конец на меня и на сумку рядом со мной.
– Салям алейкум, – сказал он. – Куда едете?
– В Киркук, хаджи, – ответил Насер и передал наши удостоверения через окно. – Моя жена из Киркука.
Его голос даже не дрогнул.
Боевик взял удостоверения. Через открытую дверь в будку я видела стул и небольшой письменный стол с бумагами и рацией. На углу тихо гудел маленький вентилятор и стояла почти пустая бутылка из-под воды. И тут на стене, над тремя другими фотографиями, я увидела свою, сделанную в здании суда Мосула в тот день, когда Хаджи Салман заставил меня принять ислам. Под ней была какая-то надпись. На расстоянии ее было не разглядеть, но, по всей видимости, там были указаны сведения обо мне и написано, что делать в случае моей поимки. Я затаила дыхание и просмотрела на другие фотографии. Солнце мешало разглядеть две из них, а на третьей была незнакомая девушка. Она выглядела очень молодой, и на ее лице, как и на моем, застыло выражение страха. Я отвернулась, чтобы боевик не заметил, что я смотрю на фотографии, и чтобы у него не зародились подозрения.
– Кого вы собираетесь посетить в Киркуке? – продолжал боевик спрашивать Насера, почти не обращая внимания на меня.
– Родных моей жены.
– Сколько вы там пробудете?
– Моя жена останется на неделю, но я вернусь сегодня, – ответил он, как мы репетировали.
В его голосе совсем не было страха.
Я гадала, видит ли Насер со своего места фотографию. Я подумала, что если бы он ее увидел, то наверняка попросил бы водителя повернуть обратно. Фотография подтверждала, что меня активно ищут, но Насер продолжал отвечать на вопросы.
Охранник обошел машину, подошел к моей дверце и жестом попросил опустить стекло. Я опустила, каждое мгновение ожидая, что потеряю сознание от страха. Я вспомнила совет Насера отвечать на вопросы как можно более кратко. На арабском я говорила в совершенстве с раннего возраста, но не знала, может ли мой акцент или набор слов выдать, что я из Синджара, а не из Киркука. Ирак – большая страна, и обычно по манере речи можно догадаться, из какой местности человек. Я не имела ни малейшего представления, как должны говорить те, кто родился и вырос в Киркуке.
На этом мосту, по которому мы только проехали, полно взрывных устройств. Бомб, которые установило ДАИШ на случай, если американцы попытаются захватить Мосул.
Охранник наклонился и посмотрел на меня через открытое окно. Я была рада, что мое лицо прикрывает никаб, и попыталась не моргать слишком часто или слишком редко и ни в коем случае не плакать. Под абайей я вся вспотела, и меня по-прежнему трясло от страха, но в глазах охранника я была обычной мусульманкой. Выпрямив спину, я приготовилась отвечать на его вопросы.
Они были краткими.
– Кто вы? – спросил он скучающим голосом.
– Я жена Насера.
– Куда вы едете?
– В Киркук.
– Зачем?
– В Киркуке у меня живут родственники.
Я говорила тихо и смотрела вниз, надеясь, что мой страх примут за скромность и что мои ответы не звучат неестественно.
Охранник выпрямился и отошел от окна. Наконец он спросил водителя:
– Вы откуда?
– Из Мосула, – сказал водитель, как если бы отвечал на этот вопрос в миллионный раз.
– Где работаете?
– Да где найдется работа! – усмехнулся водитель.
Не говоря больше ни слова, охранник вернул наши удостоверения через окно и махнул рукой.
Мы проехали по длинному мосту в молчании. Под нами протекала река Тигр, блестевшая на солнце. Вдоль воды теснились тростники и другие растения; чем ближе к воде, тем гуще была растительность. Вдали от берегов траве и кустам не так повезло. Их обжигало летнее иракское солнце, и только те из них, которые поливали люди или которым повезло добыть влагу после дождей, доживут до следующей весны.
На той стороне водитель снова заговорил.
– Знаете, на этом мосту, по которому мы только проехали, полно взрывных устройств. Бомб, которые установило ДАИШ на случай, если американцы попытаются захватить Мосул. Ненавижу тут ездить. Такое чувство, будто взорвешься в любой момент.
Я обернулась. Мост и контрольный пункт исчезали вдали. Мы миновали их живыми, но могло случиться иначе. Боевик на посту мог задать мне больше вопросов, распознать мой акцент или заметить что-то подозрительное в моем поведении. Я представляла, как он велит мне вылезти из машины. Тогда у меня не было бы выбора, кроме как подчиниться ему и пройти в будку, где он приказал бы мне поднять никаб и увидел, что я та самая девушка с фотографии. Я также представляла, как под нами взрывается мост, как наша машина разлетается на куски и мы все трое погибаем в мгновение ока. Я молилась, чтобы, если мост взорвется, на нем в этот момент было как можно больше боевиков «Исламского государства».
5
Удаляясь от Мосула, мы проезжали места бывших боевых действий. Небольшие посты, оставленные солдатами иракской армии, превратились в груды обгоревших развалин. На обочине валялся каркас большого грузовика. Даже бродящие вдоль дороги стада овец и молодой пастух на медленно плетущемся осле не придавали ландшафту мирный вид. По телевизору я видела, как боевики сжигают блокпосты, покинутые военными, и не могла понять, зачем они это делают. Они просто уничтожали все без всякой причины.
Вскоре мы остановились на очередном пропускном пункте. Здесь дежурили только два боевика, которым, казалось, было безразлично, кто мы и куда едем. Они задали те же вопросы, только быстрее. Дверь в их будку тоже была приоткрыта, но я не заметила там никаких фотографий. Через несколько минут нам махнули, чтобы мы ехали дальше.
Дорога из Мосула в Киркук длинная и вьется по сельской местности. Местами она широкая, а местами узкая, и машины мчатся навстречу друг другу по двум полосам. Здесь часто случаются аварии. Легковые машины почти впритык обгоняют тяжелые фуры. Грузовики со строительными материалами разбрасывают гравий, который бьет по корпусам и ветровым стеклам. Иногда начинаются такие резкие подъемы, что кажется, будто взбираешься на скалу.
Почти все иракские города соединяют такие же дороги, одна опаснее другой, и на них всегда оживленное движение. ИГИЛ постаралось взять под контроль дороги еще раньше, чем города, отрезая солдатам пути отступления и лишая людей возможности убежать. Потом они установили блокпосты, чтобы было легче ловить беглецов. На большей части территории Ирака такие дороги – единственный способ куда-то уехать. На открытых равнинах и в пустыне почти невозможно укрыться. Если города и поселения – важные внутренние органы страны, то дороги – это вены и артерии. Заняв их, ИГИЛ могло решать, кто останется жить, а кто погибнет.
Какое-то время я рассматривала песчаную и каменистую пустыню, непохожую на те части Синджара, в которых мне нравилось бывать и где весной все было покрыто травой и цветами. Я ощущала себя в чужой стране, и в каком-то смысле так и было – мы еще не выехали за пределы «Исламского государства». Но чем дольше я присматривалась, тем больше замечала, что местность не такая уж однообразная. Камни становились все выше, пока не превратились в небольшие скалы, а потом снова съежились и вросли в песок. Временами я видела качающиеся головы нефтедобывающих установок или кучку глинобитных хижин, указывающих на поселение. Я смотрела в окно, пока меня снова не затошнило.
Голова у меня закружилась, и я взяла один из пакетов, которые Насер дал мне в доме Мины. Меня вырвало. Желудок был почти пуст – я слишком волновалась, чтобы позавтракать, – но водянистая рвота наполнила такси кисловатым запахом, который явно раздражал водителя. Он открыл окно и ехал так, пока мог терпеть песок, залетавший внутрь с горячим воздухом.
– Скажи своей жене, что в следующий раз, когда ее будет тошнить, я остановлюсь, а то тут ужасно пахнет, – сказал водитель Насеру, впрочем, довольно добродушно.
Насер кивнул.
Через несколько минут я попросила остановиться и вышла из машины. Мимо проносились автомобили и поднимаемый ими ветер вздымал мою абайю, словно воздушный шар. Я отошла как можно дальше от машины, потому что мне не хотелось, чтобы водитель увидел мое лицо, и приподняла никаб. Рвота обожгла мне горло и губы, а от запаха бензина мне снова стало не по себе.
– Все в порядке? – ко мне подошел Насер. – Мы можем ехать или тебе нужно еще немного отдохнуть?
Я чувствовала, что он волнуется и из-за меня, и из-за того, что мы остановились. Время от времени мимо проезжали военные автомобили «Исламского государства», и вид девушки, которую тошнит, пусть в абайе и никабе, заставлял некоторых повернуть головы.
– Все в порядке, – сказала я, возвращаясь к такси.
Я ощущала себя слабой и обезвоженной. Из-за плотной одежды я вся вспотела и не могла вспомнить, когда я последний раз как следует ела. В машине я села на среднее сиденье и закрыла глаза, надеясь уснуть.
Мы подъехали к небольшому поселению у дороги. Магазины с едой и автомастерские смотрели прямо на улицу, ожидая покупателей. Закусочные рекламировали традиционную иракскую еду, вроде печеного мяса и риса с томатным соусом.
– Проголодались? – спросил водитель, и Насер кивнул.
Он тоже не завтракал. Я не хотела, чтобы мы останавливались, но не мне было решать.
Закусочная была большой и чистой, с кафельным полом и пластиковыми стульями. Семьи сидели рядом, но складные пластиковые ширмы отделяли мужчин от женщин, как это принято в консервативных районах Ирака. Я села с одной стороны ширмы, а Насер и водитель пошли делать заказ.
– Если я поем, меня вырвет, – прошептала я Насеру, но он настаивал.
– Иначе тебе станет хуже, – сказал он и через минуту вернулся с чечевичным супом и хлебом.
Я приподняла никаб настолько, чтобы есть, не пачкая ткань. Суп из чечевицы с луком был вкусным, вроде того, что я готовила в Кочо, разве что чуть острее, но я смогла съесть лишь пару ложек. Я боялась, что нам снова придется останавливаться по дороге, если меня будет тошнить.
Благодаря ширме я чувствовала себя отгороженной от любопытных глаз. На другом конце помещения сидела группа женщин, одетых, как я. Они медленно ели, время от времени приподнимая никабы, чтобы откусить кебаб и хлеб. Мужчины в длинных белых дишдашах, как я поняла, сопровождали женщин. Они сидели с другой стороны ширмы и ели молча, как и мы. В закусочной было так тихо, что, казалось, было слышно, как накидки приподнимаются и опускаются с шелестом, похожим на дыхание.
На парковке в нашу сторону шли двое боевиков. Их грузовик бежевого цвета с флагом «Исламского государства» стоял возле нашего такси. Один из них прихрамывал и опирался на трость. Сердце у меня замерло. Я быстро перешла на другую сторону, чтобы между мной и боевиками оказался Насер, но они едва удостоили нас взглядом.
На другой стороне дороги в полицейской машине «Исламского государства» сидели двое полицейских. Вдруг они выслеживают нас? Вдруг они отправили кого-то прочесать улицы в поисках меня и Насера? Я ожидала, что они в любой момент побегут к нам, выхватывая пистолеты. Может, они даже не станут задавать нам никаких вопросов, а просто пристрелят тут, на парковке.
Я боялась всех. Те мужчины в белых дишдашах в закусочной – вдруг они тоже из ИГИЛ? А женщины с ними – это их жены или сабайя? Может, они тоже любят ИГИЛ, как мать Мортеджи? Каждый человек на улице, от торговца сигаретами до механика, лежащего под автомобилем, казался мне врагом. Звуки проезжающих машин или голоса покупавших сладости детей были такими же пугающими, как и взрыв бомбы. Я быстро пошла к такси. Мне хотелось как можно скорее добраться до Киркука, и, судя по тому, как спешно за мной шел Насер, он хотел того же.
Каждый человек на улице, от торговца сигаретами до механика, лежащего под автомобилем, казался мне врагом.
К полудню стало еще жарче. Когда я выглядывала из окна, к горлу тут же подступала тошнота, но стоило закрыть глаза, как темнота под веками начинала вертеться, и у меня кружилась голова. Поэтому я смотрела вперед, на сиденье Насера, думая только о себе и о том, что с нами может случиться по дороге. Страх накрывал меня с головой. Я знала, что нам придется проехать еще через несколько блокпостов «Исламского государства», а потом – через контрольно-пропускной пункт пешмерга. Телефон, который мне дал Насер, загудел, и я увидела, что он прислал мне смс. «Я получил сообщение от твоих родных. Сабах будет ждать нас в Эрбиле».
Когда ИГИЛ устроило резню в Кочо, Сабах, мой племянник, работал в гостинице в курдской столице. Мы планировали остановиться у него на день-другой, прежде чем я поеду в Заху, где меня ждал Хезни, – при условии, что мы туда доберемся.
На третьем блокпосту «Исламского государства» нам вообще не задавали вопросов и даже не спросили наших имен. Охранники просто посмотрели удостоверения и махнули рукой. Я ожидала тщательного досмотра на каждом пункте, особенно после того как на первом увидела свою фотографию. Либо система по поимке сбежавших сабайя еще не работала как следует, либо боевики ленились и были не такими организованными, какими хотели казаться в глазах других.
Дальше мы ехали в относительном молчании. Все очень устали. Насер больше не посылал мне текстовых сообщений, а водитель перестал искать радиостанции и задавать вопросы. Он просто смотрел вперед, на дорогу, передвигаясь среди полей и пастбищ северного Ирака. Время от времени он вытирал пот со лба салфетками, пока они не превращались во влажные комки.
Я чувствовала себя опустошенной от страха и недомогания. Насер, должно быть, волновался о том, как будет пересекать курдские блокпосты, ведь пешмерга относились с подозрением к каждому въезжающему в Курдистан сунниту. После разговора с Хезни я решила, что не оставлю Насера на территории «Исламского государства», даже если для этого придется вернуться в Мосул. Я хотела успокоить его, сказать, чтобы он не волновался, но вспомнила, что надо хранить молчание, а текстовые сообщения я оставляла на крайний случай, поэтому ничего не сказала. Я надеялась, что Насер понимает, что я не из тех людей, кто бросает друзей в опасности.
Когда мы доехали до перекрестка в сторону Киркука, водитель остановился и сказал:
– Дальше я вас не повезу. Придется вам идти отсюда пешком.
У него были номера, выданные в Мосуле, и пешмерга могли задержать его для допроса.
– Я подожду здесь, – сказал он Насеру. – Если вас не пропустят, возвращайтесь, вернемся в Мосул вместе.
Насер поблагодарил его и заплатил. Мы взяли из машины свои вещи и пошли к блокпосту. Кроме нас, на дороге никого не было.
– Устала? – спросил меня Насер, и я кивнула.
– Очень.
Я чувствовала себя совершенно выжатой, и не надеялась, что нам удастся преодолеть весь путь. Я не могла прогнать самые худшие мысли, и с каждым шагом представляла, как нас останавливают боевики ИГИЛ или как пешмерга задерживают Насера. Киркук был опасным городом, и столкновения между разными группировками в нем случались еще до прихода ИГИЛ. Я представляла, как мы взрываемся на мине. Пусть даже нам удастся миновать пропускной пункт, предстояло еще долгое путешествие.
– Давай просто дойдем до блокпоста, а потом посмотрим, что будет дальше, – сказал Насер. – Где твои родные?
– В Заху. Возле Дахука.
– Это далеко от Киркука?
– Не знаю. Далеко.
Остаток пути мы прошли в молчании.
На блокпосту машины и люди выстроились в очередь, ожидая проверки. С начала войны с ИГИЛ Региональное правительство Курдистана (КРГ) принимало сотни тысяч иракских беженцев, включая суннитов из провинции Анбар и других областей с доминирующим суннитским населением, жизнь в которых стала невыносимой для всех, кроме поддерживающих ИГИЛ. Однако найти убежище в Курдистане было нелегко. Большинству арабов-суннитов требовались поручители среди курдов, если они хотели пройти через блокпосты, и все равно процесс занимал много времени.
Поскольку Киркук официально не является частью Курдского автономного района и в нем проживает много арабов, некурдам легче пройти через контрольно-пропускные пункты именно здесь, чем, скажем, в Эрбиле. Сюда часто приезжают арабские студенты и родственники местных жителей. Киркук очень разнороден, тут рядом с арабами и курдами живут иракские туркмены и христиане, что издавна было его преимуществом и проклятием.
После прихода в Ирак ИГИЛ пешмерга быстро заняли Киркук и его нефтяные месторождения, чтобы они не достались террористам. Они были единственной военной силой, способной дать отпор террористам. Но некоторые жители жаловались, что те ведут себя как оккупанты, считая этот город курдским, а не арабским и не туркменским. Мы даже не знали, будет ли из-за этого Насеру труднее пройти через пропускной пункт. Поскольку мы приехали из столицы ИГИЛ в Ираке, к его заявлению о том, что мы едем посетить родственников, отнесутся с подозрением. Возможно, нас не впустят, если я не признаюсь, что я сбежавшая езидская сабия. А мне не хотелось в этом признаваться, по крайней мере пока.
Со времен резни в Синджаре курдское правительство создало лагери беженцев для езидов. Некоторые наши люди сомневались в мотивах КРГ. «Курды хотят, чтобы мы простили их за то, что они нас оставили на произвол судьбы, – говорили они. – Все дело в освещении в прессе. Весь мир видел, как погибали езиды на горе, и КРГ хочет, чтобы все забыли об увиденном». Другие считали, что КРГ хочет, чтобы все езиды оставили мысли о возвращении Синджара и переместились в Курдистан, благодаря чему у курдов появится больше поводов требовать независимости от Ирака.
В любом случае сейчас помощь езидам со стороны курдского правительства была необходима. Специально для курдов КРГ строило лагеря в Дахуке, а Демократическая партия Курдистана (ДПК) создала отдельную службу для освобождения попавших в плен езидок, таких как я. Постепенно КРГ пыталось восстановить доверие со стороны езидов и укрепить отношения с ними, надеясь, что мы снова назовем себя курдами и войдем в состав Курдистана. Но тогда я не готова была прощать их. Я не хотела, чтобы у них сложилось мнение, будто они делают все для моего спасения, после того как они позволили ИГИЛ прийти в Синджар и разрушить наши дома и семьи.
– Надия, – повернулся ко мне Насер. – Ты можешь сказать им, что ты езидка. Расскажи, кто ты на самом деле и кто я. Поговори с ними на курдском.
Он понимал, что если я признаюсь, то меня сразу пропустят.
– Нет, – покачала я головой.
При виде пешмерга в военной форме меня охватил гнев. Они же не оставили Киркук, так почему они бросили нас?
– Знаешь, как они предали нас в Синджаре?
Я подумала обо всех езидах, которые, опасаясь прихода ИГИЛ, пытались пересечь границу с Курдистаном, но их отправляли обратно. «Не бойтесь! – говорили им на контрольных пунктах КРГ. – Вам лучше оставаться дома, пешмерга вас защитят». Если они не собирались нас защищать, то могли хотя бы пустить нас в Курдистан. Из-за них погибли тысячи людей, и еще тысячи лишились домов и попали в рабство.
– Я не скажу им, что я езидка, и не буду говорить по-курдски. Все равно это ничего не изменит.
– Успокойся, – сказал Насер. – Сейчас они тебе нужны. Будь практичнее.
– Как бы не так! – почти воскликнула я. – Не нужно мне от них ничего, тем более помощи.
Насер замолчал.
На блокпосту солдат проверил наши удостоверения и внимательно рассмотрел нас. Я не сказала ему ни слова и по-прежнему говорила с Насером по-арабски.
– Откройте сумку, – сказал солдат, и Насер, взяв у меня сумку, открыл ее для проверки.
Сумку проверяли довольно долго, переворачивая платья и осматривая бутылки с шампунем. Я вздохнула с облегчением, когда они не стали рыться в гигиенических прокладках, где все еще были спрятаны украшения.
– Куда вы направляетесь? – спросили солдаты.
– Мы остаемся в Киркуке, – ответил Насер. – У моей жены тут родственники.
– Как вы доедете?
– На такси. Возьмем на той стороне.
– Хорошо, – сказал солдат, указывая на толпу людей у небольших будок. – Стойте там и ждите.
Мы встали вместе с другими под палящим солнцем и принялись ждать, пока пешмерга пустят нас в Киркук. Целые семьи стояли вместе, охраняя огромные чемоданы и полиэтиленовые мешки с одеялами. Старики сидели на вещах, женщины обмахивались платками и тихо жаловались на жару. Автомобили были так загружены мебелью и матрасами, что, казалось, вот-вот рухнут. Маленький мальчик держал в руках футбольный мяч, а старик – клетку с желтой птицей, как будто для них это были самые ценные сокровища. Все мы приехали из разных мест, но были в одном положении. Мы стремились к одному – к безопасности, спокойной жизни, встрече с родными – и убегали от террористов. «Вот что значит быть иракцем под властью ИГИЛ, – подумала я. – Мы бездомные. Живем на блокпостах, пока нас не отправят в лагерь беженцев».
Наконец солдат позвал нас. Я говорила с ним по-арабски.
– Я из Киркука, но живу сейчас в Мосуле с мужем. – Я показала на Насера. – Мы хотим повидаться с моими родными.
– Что у вас с собой?
– Немного одежды, на неделю. Шампунь, личные вещи…
Голос мой упал, сердце заколотилось. Если нас развернут обратно, я не знала, что делать. Насеру придется вернуться в Мосул. Мы с ним нервно переглянулись.
– Оружие есть? – спросили солдаты Насера.
Он ответил, что нет, но его все равно обыскали. Потом они просмотрели его телефон в поисках возможных доказательств его причастности к ИГИЛ. Меня оставили в покое и даже не попросили показать телефон.
Через некоторое время солдат отдал нам наши вещи и покачал головой.
– Извините, но мы не можем вас впустить.
В его голосе не было жестокости или грубости, только деловитость.
– Любому желающему посетить Курдистан нужен поручитель. Иначе мы не знаем, кто вы на самом деле.
– Мы можем позвонить другу моего отца из Синджара, – сказал Насер, когда солдат отошел. – У него есть связи, и он попросит пропустить нас. К нему прислушаются.
– Хорошо, – согласилась я. – Только пусть не говорит, что я езидка и что ты помогаешь мне сбежать.
Насер позвонил и передал телефон солдату, который быстро поговорил по нему. Казалось, он немного удивлен.
– Надо было звонить сразу, – сказал солдат слегка раздраженно, возвращая Насеру телефон. – Можете проходить.
С другой стороны блокпоста я сразу же сняла никаб. Моего лица коснулся вечерний ветерок, и я улыбнулась.
– Что, не нравится носить его? – поддразнил меня Насер, улыбаясь в ответ.
