Часть II
1
Я не осознавала, насколько мала наша деревня, пока не увидела, что все ее жители уместились на школьном дворе. Мы сгрудились на сухой траве. Некоторые перешептывались между собой, другие молчали от потрясения. Никто не понимал, что происходит. С этого мгновения все мои мысли и шаги сопровождались обращением к Богу.
Боевики направили на нас свои автоматы.
– Женщины и дети на второй этаж, – крикнули они. – Мужчины остаются здесь.
Они все еще пытались успокоить нас и говорили, что тех, кто не примет ислам, отвезут на гору. Мы поднялись на второй этаж, едва успев попрощаться с мужчинами во дворе. Думаю, если бы мы знали, что случится с мужчинами, то ни одна женщина не оставила бы своего мужа и сыновей.
Наверху женщины разбрелись кучками по большому залу. Школа, в которой я проучилась много лет и где завела себе подруг, казалась теперь совсем чужим зданием. Вокруг раздавались всхлипывания. Когда кто-то начинал громко плакать или задавать вопросы, боевики велели заткнуться, и в зале вновь наступало тревожное молчание. Все, кроме очень старых или маленьких, стояли. Из-за жары было трудно дышать.
Я не осознавала, насколько мала наша деревня, пока не увидела, что все ее жители уместились на школьном дворе.
Кто-то открыл окна, впуская свежий воздух, и мы подбежали к ним, чтобы увидеть, что происходит снаружи. Я толкалась вместе с другими. Никто не смотрел на деревню, все искали глазами своих сыновей, братьев или мужей в толпе внизу. Некоторые мужчины с подавленным видом сидели в саду и выглядели совершенно отчаявшимися. Когда через центральные ворота проехали грузовики и остановились, не заглушая двигателей, нас охватила паника, но боевики приказали нам молчать, и мы не стали выкрикивать имена своих мужчин и издавать громкие восклицания.
Несколько боевиков прошли по залу с большими сумками и велели сдать наши сотовые телефоны, драгоценности и деньги. Многие женщины доставали сумки, которые упаковали дома, открывали и прятали вещи в них. Мы тоже спрятали. Я видела, как женщины убирают удостоверения личности, вынимают сережки из ушей и засовывают их под платья или поглубже в сумки. Я положила ожерелье, браслет и документы в прокладки, распечатав упаковку и постаравшись ее снова закрыть. Несмотря на страх, мы не собирались сдаваться. Даже если они и в самом деле собирались увезти нас на гору, мы подозревали, что для начала нас ограбят, а мы не хотели расставаться со своими вещами.
И все же боевики наполнили три большие сумки нашими деньгами, телефонами, обручальными кольцами, часами, удостоверениями личности и продуктовыми карточками. В поисках драгоценностей обыскивали даже маленьких детей. Один боевик наставил автомат на девочку с сережками.
– Сними и положи в сумку, – приказал он.
Она не пошевелилась, но мать зашептала ей:
– Отдай сережки, чтобы нас довезли до горы.
Девочка сняла украшения и положила их в сумку. Моя мать отдала обручальное кольцо, самую главную свою драгоценность.
Через окно я видела, как на пыльной земле у стены сада под тонким деревцем сидит мужчина лет тридцати. Я узнала его – ведь я знала всех жителей деревни. Я помнила, что он, как и все мужчины-езиды, гордился своей храбростью и считал себя настоящим воином. По нему нельзя было сказать, что он легко сдастся. Но когда к нему подошел боевик и показал на запястье, мужчина даже не попытался сопротивляться. Он просто вытянул руку и молча смотрел, как боевик стягивает с нее часы и бросает в сумку, после чего рука мужчины безвольно упала. В тот момент я поняла, насколько опасно ИГИЛ. Оно доводило наших мужчин до отчаяния и лишало их воли к сопротивлению.
– Отдай им свои украшения, Надия, – тихо сказала мама. – Если они найдут их, тебя убьют.
Она стояла в углу с другими нашими родственницами. Они прижимались друг к другу, замерев в страхе.
– Не могу, – ответила я, крепко сжимая сумку со спрятанными в прокладках драгоценностями. Я даже затолкала поглубже хлеб, боясь, что боевики заставят отдать и его.
– Надия! – попыталась возразить мама, но замолчала, чтобы не привлекать к нам внимание.
В тот момент я поняла, насколько опасно ИГИЛ. Оно доводило наших мужчин до отчаяния и лишало их воли к сопротивлению.
Внизу Ахмед Джассо разговаривал по телефону со своим братом Наифом, который по-прежнему находился в стамбульской больнице со своей женой. Позже Наиф рассказал Хезни об этих ужасных звонках.
– Они отбирают у нас ценные вещи, – говорил Ахмед брату. – После этого, говорят, повезут нас к горе. У ворот уже стоят грузовики.
– Возможно, Ахмет, возможно, – отвечал Наиф.
Про себя он думал: «Если это наш последний разговор, то пусть он будет как можно более обнадеживающим». Но поговорив с Ахмедом, Наиф позвонил знакомому арабу из соседней деревни.
– Если услышишь выстрелы, позвони мне, – сказал он, повесил трубку и стал ждать.
Наконец боевики потребовали телефон и у нашего мухтара.
– Ты представитель всей деревни. Что вы решили? Вы обращаетесь? – спросили они его.
Ахмед Джассо всю жизнь служил Кочо. При каждом споре он вызывал мужчин в джеват, чтобы решить его. Когда обострялись отношения с соседями, он старался все уладить. Кочо гордился его семьей, и мы доверяли ему. Теперь от него требовали принять решение от имени всей деревни.
– Отвезите нас к горе, – сказал он.
Из открытого окна послышался какой-то шум. Я выглянула наружу. Боевики приказали мужчинам выстроиться вдоль грузовиков, припаркованных у школы, и заталкивали их внутрь, чтобы уместилось как можно больше людей. Женщины наблюдали за этим, беспокойно перешептываясь и опасаясь, что если они повысят голос, то боевики закроют окно. Вместе с мужчинами в грузовики запихивали и подростков лет тринадцати. На лицах у всех застыла безнадежность.
Я рассматривала машины и сад в поисках братьев. Масуд стоял у второго грузовика, уставившись перед собой, чтобы не встретиться взглядом с толпой у окна. За всю осаду он едва ли обменялся с нами десятью словами. Он был самым сдержанным из всех моих братьев. Ему нравилась спокойная обстановка, и он любил работать в своей мастерской. Одного из его близких друзей убили, когда тот со своей семьей попытался сбежать из Кочо, но Масуд ни словом не обмолвился ни о нем, ни о своем близнеце Сауде, который сейчас находился в безопасности в Курдистане, ни о ком-то еще. Всю осаду он смотрел по телевизору репортажи с горы Синджар, а по ночам поднимался на крышу, чтобы поспать. Но он не ел, не жаловался и не плакал, в отличие от Хезни и Хайри, которые были более эмоциональными.
Потом я увидела, как к тому же грузовику медленно подходит Элиас. Мужчина, который после смерти нашего отца стал главой семьи, выглядел совершенно потерянным. Я оглянулась на женщин вокруг и порадовалась, что среди них нет Катрин. Мне не хотелось, чтобы она видела своего отца таким. Сама же я не могла отвести взгляд. Все вокруг меня как бы погасло и затихло – всхлипывания женщин, тяжелые шаги боевиков, испепеляющее полуденное солнце, даже жара. Все исчезло, и я видела только, как моих братьев заталкивают в грузовики. Масуд сел в углу, Элиас прошел назад. Потом машины отъехали от школы. Чуть погодя мы услышали выстрелы.
Меня оттолкнули от окна, и весь зал заполнился стонами.
– Их убили! – кричали женщины, несмотря на то что боевики приказывали нам замолчать.
Моя мать сидела на полу неподвижно, в полном молчании, и я подбежала к ней. Всю жизнь, когда мне было страшно, я обращалась за утешением к ней. «Все хорошо, Надия», – говорила она, поглаживая мои волосы, когда мне снился кошмар или когда я расстраивалась из-за драки между братьями. Ей столько всего довелось перенести, и она никогда не жаловалась.
Теперь она сидела на полу, положив голову на руки.
– Они убили моих сыновей, – всхлипывала она.
– А ну перестаньте кричать! – приказал один боевик, расхаживая среди толпы. – Еще один звук, и мы вас убьем.
Громкие стенания сменились сдавленными рыданиями; женщины пытались замолчать. Я молилась в надежде, что моя мать не видела то, что видела я, – как ее сыновей заталкивают в грузовики.
Знакомый араб Наифа позвонил ему.
– Я слышал выстрелы, – сказал он, плача.
Мгновение спустя он увидел вдалеке какого-то мужчину.
– Кто-то бежит к нашей деревне, – сообщил он брату мухтара. – Похоже, это твой двоюродный брат.
Это действительно оказался двоюродный брат Наифа. Добежав до деревни, он упал на землю.
– Они убили всех, – сказал он, переведя дух. – Выстроили и заставили спуститься во рвы.
Все исчезло, и я видела только, как моих братьев заталкивают в грузовики.
Он говорил о неглубоких траншеях, которые в зимние месяцы удерживали дождевую воду для полива.
– Подростков заставляли поднимать руки, и если у них не было волос под мышками, их отводили обратно в машины. Остальных расстреляли.
В одночасье были убиты почти все мужчины; они падали друг на друга, словно деревья, сраженные одной молнией.
В одночасье были убиты почти все мужчины; они падали друг на друга, словно деревья, сраженные одной молнией.
В тот день за школу отвезли несколько сотен мужчин, и только несколько из них выжили. Моего брата Саида ранили в ногу и плечо; упав, он закрыл глаза и попытался затихнуть и не дышать слишком громко. Поверх него упало тело грузного мужчины, казавшееся еще тяжелее после смерти, и Саид прикусил язык, чтобы не застонать от сокрушающего веса. «По крайней мере его тело спрячет меня от боевиков», – подумал он и закрыл глаза. Во рву пахло кровью. Возле него стонал от боли еще один мужчина, взывая о помощи. Саид услышал шаги боевиков. Один из них сказал: «Это собака еще жива» – и выпустил очередь из автомата.
Одна из пуль угодила Саиду в шею, и он собрал всю волю в кулак, чтобы не закричать. Только после того как боевики отошли, Саид осмелился пошевелить рукой и зажать ею рану. Неподалеку лежал учитель Али, тоже раненый, но живой. Он прошептал Саиду: «Тут поблизости есть сарай. По-моему, они ушли довольно далеко и не увидят нас, если мы туда проберемся». Мой брат кивнул, морщась от боли.
Через несколько минут Саид с Али раздвинули тела погибших и осторожно выбрались из рва, внимательно глядя по сторонам и проверяя, нет ли рядом боевиков. Потом они как можно быстрее дошли до сарая. В моего брата выстрелили шесть раз, большинство пуль попали в ноги, но ему повезло, что они не задели кости и другие важные органы. Али тоже ранили в шею, и хотя он мог идти, от потери крови и от страха у него начали путаться мысли.
– Я оставил там очки, – повторял он Саиду. – Ничего не вижу без них. Надо вернуться за ними.
– Нет, Али, друг! Нельзя возвращаться, они нас убьют, – сказал ему Саид.
– Ну ладно, – согласился Али, вздохнул и прислонился к стене сарая.
Тут же он снова повернулся к Саиду и повторил умоляющим голосом:
– Друг, я ничего не вижу.
Все время, пока они ждали, Али просил вернуться за очками, а Саид его отговаривал.
Взяв немного земли с пола сарая, мой брат втер ее в раны, чтобы они не так кровоточили. Он боялся, как бы они не умерли от потери крови. Голова у него кружилась, он дрожал от испуга, но прислушивался к звукам, доносящимся от школы и из полей вокруг, и размышлял о том, что же случилось с женщинами и стали ли боевики закапывать тела убитых мужчин. В какой-то момент мимо сарая проехал бульдозер, и он подумал, что боевики решили засыпать их землей.
Саид прошептал себе:
– Если выживу, клянусь Богом, что стану бойцом и отомщу за сестер и мать.
Моего единокровного брата Халеда отвезли с другими мужчинами на противоположную окраину деревни, где их тоже выстроили и расстреляли. Как и Саид, он выжил, притворившись мертвым, а потом убежал. Пуля угодила ему в локоть, и рука не двигалась, но по крайней мере ноги работали. Увидев, как он выбирается из рва, лежащий рядом мужчина попросил о помощи.
– Возле деревни стоит моя машина, – сказал он Халеду. – Меня подстрелили, и я не могу двигаться. Прошу тебя, возьми машину и приезжай за мной. Мы можем добраться до горы. Прошу тебя.
Халед остановился и посмотрел на мужчину, ноги которого были разбиты пулями. Его нельзя было вытащить, не привлекая внимания, а если не доставить мужчину в больницу, то он умрет. Халед хотел пообещать ему, что вернется, но не мог найти слов, чтобы солгать. Поэтому он просто молчал пару секунд.
– Извини, – сказал наконец Халед и бросился бежать что было сил.
По пути с крыши школы в него стреляли боевики. Халед также видел, как в сторону горы бегут еще три человека, а за ними гонится грузовик. Когда боевики в машине открыли огонь, Халед упал между круглыми тюками сена, разбросанными по полю, и лежал там, дрожа, едва не теряя сознание от боли и все время молясь, чтобы сильный ветер не сдул эти тюки. Потом, с наступлением темноты, он дошел по полям до горы Синджар.
Саид с Али оставались в сарае до захода солнца. Сквозь маленькое окно Саид смотрел, что происходит в школе.
– Ты видишь, что там с женщинами и детьми? – спросил в углу Али.
– Пока ничего не происходит, – ответил мой брат.
– Если они их собирались убить, то уже убили бы? – размышлял вслух Али.
Саид не отвечал. Он и сам не знал, что будет с нами.
С наступлением сумерек грузовики вернулись в деревню и остановились у входа в школу. Боевики погнали плачущих женщин к машинам. Саид вытягивал шею, пытаясь разглядеть нас в толпе. Увидев платок Дималь, он расплакался.
– Что? Что там происходит? – спросил Али.
Саид не знал.
– Они грузят женщин в машины. Не знаю зачем.
Полные грузовики поехали. Саид прошептал себе:
– Если выживу, клянусь Богом, что стану бойцом и отомщу за сестер и мать.
После захода солнца они с Али двинулись как можно быстрее, насколько позволяли их раны, в сторону горы.
2
В школе мы слышали, как по мужчинам стреляли из автоматов. Длинные очереди звучали около часа. Некоторые стоявшие у окна женщины утверждали, что видят клубы пыли за школой. Когда стало тихо, боевики переключились на нас, женщин и детей, – все, что осталось от Кочо. Мы были в панике, но старались не издавать шума, не желая сердить боевиков. «Дом моего отца разрушен», – прошептала мама, по-прежнему сидя на полу. Эта поговорка означает самое худшее, что может случиться, – что мы потеряли все. В голосе мамы не осталось никакой надежды. Я подумала, что она, наверное, все-таки видела, как Элиаса с Масудом заталкивают в грузовик.
Один из боевиков приказал нам спускаться, и мы последовали за ним. Внизу единственными мужчинами оставались игиловцы. Еще там был двенадцатилетний мальчик Нури, довольно высокий для своего возраста. Его вместе со старшим братом Амином отвезли ко рву и поставили вместе с мужчинами. Потом боевики приказали ему показать подмышки и увидели, что на них нет волос. «Он еще мальчишка, – отвезите его обратно», – приказал командир. В школе мальчика окружили его обеспокоенные тетки.
На лестнице Катрин нагнулась и подняла пачку американских долларов – по виду около сотни. Наверное, они вывалились у кого-то из сумки. Она держала деньги в руках и не знала, что делать.
– Оставь себе, – сказала я ей. – Спрячь. Мы и так отдали им все.
Но Катрин боялась оставить деньги и думала, что если показать боевикам, какая она послушная, то, возможно, они сжалятся над ней и ее родными.
– Может, если дать им денег, они не сделают с нами ничего плохого, – пробормотала она и отдала деньги ближайшему боевику, который взял их, не сказав ни слова.
«Дом моего отца разрушен», – прошептала мама, по-прежнему сидя на полу. Эта поговорка означает самое худшее, что может случиться.
Когда мы увидели, что к школьным воротам вернулись грузовики, мы перестали оплакивать мужчин и заплакали над своей судьбой. Боевики разбивали нас на группы, но все равно начался беспорядок. Никто не хотел расставаться с сестрой или с матерью, и мы постоянно спрашивали: «Что вы сделали с нашими мужчинами? Куда вы нас везете?» Боевики не обращали внимания на наши вопросы и тащили за руки к кузову.
Я старалась держаться рядом с Катрин, но нас все равно разлучили. Вместе с Дималь и еще шестнадцатью или семнадцатью девушками я оказалась в первом грузовике с открытым кузовом, похожем на пикап, в котором я так любила кататься. Я села позади, а Дималь затолкали в самый угол впереди, где она сидела с другими женщинами и детьми, смотря в пол. Мы почти тут же поехали, и я не видела, что случилось с остальными.
Водитель промчался по узким и пустынным улочкам Кочо, подскакивая на неровной дороге. Он вел машину так, будто очень сердился и куда-то спешил; на каждой кочке мы подпрыгивали и валились друг на друга или так сильно ударялись о железные борта, что я боялась сломать спину. Полчаса спустя он замедлил ход, и мы оказались на окраине города Синджар, где немного вздохнули с облегчением.
К тому времени в городе Синджар оставались только мусульмане-сунниты, и я удивилась, что жизнь тут идет, как обычно. Женщины покупали продукты на рынках, а их мужья сидели в чайных и курили сигареты. Таксисты проезжали мимо обочин в поисках пассажиров, а крестьяне гнали овец на пастбища. Впереди и позади нас ехали обычные машины, водители которых едва удостаивали взглядом грузовики, полные женщин и детей. Мы плакали, цеплялись друг за друга и совсем не выглядели обычными пассажирами. Так почему же никто не помогает нам?
Я старалась не терять надежды. Город выглядел знакомым, и это меня успокаивало. Я узнавала некоторые улицы с магазинами и ресторанами, где продавались аппетитные сэндвичи, автозаправки и ларьки, заполненные разноцветными фруктами. Может, боевики не врали, и они на самом деле хотели избавиться от нас, высадив у подножия горы, чтобы мы сами, как знаем, добирались до вершины? Условия там очень суровые. Может, по их мнению, это то же самое, что смертный приговор? Я очень надеялась на это. Наши дома и так захвачены, а мужчины убиты, но по крайней мере на вершине горы мы будем с другими езидами. Мы найдем Хезни и будем оплакивать погибших. Через некоторое время мы постараемся собрать остатки нашей общины и станем жить дальше.
На горизонте я видела очертания горы, высокой и плоской у вершины, и все надеялась, что шофер вот-вот повернет к ней. Но грузовик свернул на восток и поехал прочь. Я молчала, хотя сквозь решетчатые борта дул такой сильный ветер, что можно было плакать, и никто бы этого не услышал.
Когда стало ясно, что к горе мы не едем, я порылась в сумке в поисках хлеба, который взяла дома. Я была в ярости. Почему никто нам не помогает? Что случилось с моими братьями? Хлеб к этому времени затвердел и покрылся пылью. Он должен был защитить меня и мою семью, но не защитил. Город Синджар скрывался из виду, и я швырнула лепешку за борт, глядя, как она отскакивает от дороги и падает в кучу мусора.
Мы приехали в Солах незадолго до захода солнца и остановились у Института Солаха – учебного заведения на окраине. Большое здание было тихим и темным. Мы с Дималь высадились одними из первых и устало сели, наблюдая за тем, как из других грузовиков вылезают женщины и дети. К нам подошли другие наши родственницы. Нисрин все плакала и не могла остановиться.
– Подожди, мы еще не знаем, что будет дальше, – сказала я ей.
В Кочо Солах славился своими самодельными вениками, и раз в год моя мать или кто-нибудь из нашей семьи отправлялись туда, чтобы купить новый веник. Я была там один раз, незадолго до прихода ИГИЛ. Тогда поселок показался мне красивым и зеленым, и я радовалась, что меня взяли с собой. Теперь же он был совсем иным, как будто в другой стране.
Мама ехала в последнем грузовике. Никогда не забуду, как она выглядела. Ветер сдул белый платок с ее головы и растрепал обычно аккуратно причесанные на пробор волосы. Шарф прикрывал рот и нос. Ее белые одежды засыпал песок. Сходя на землю, она споткнулась. «Живее!» – крикнул боевик, подталкивая ее к саду и смеясь над ней и другими пожилыми женщинами, которые не могли быстро передвигаться. Она прошла через ворота и направилась к нам, словно в трансе. Не говоря ни слова, она села и положила голову мне на колени. Раньше мама никогда не лежала в присутствии мужчин.
Один из боевиков выбил пинком запертую дверь здания и приказал нам зайти внутрь.
– Сначала снимите платки и оставьте их у двери, – сказал он.
Мы поступили, как было сказано. Когда мы входили, боевики внимательно осматривали нас. Там были самые разные женщины, от маленьких девочек, цепляющихся за юбки матерей, до молодых жен с покрасневшими глазами, оплакивавших своих мужей. У двери росла куча платков – традиционных полупрозрачных и цветастых, которые предпочитали езидские женщины помоложе. Когда солнце почти село и приехали все машины, один из боевиков ткнул в кучу своим автоматом и, смеясь, сказал: «Продам их за двести пятьдесят динаров», специально называя небольшую сумму и напоминая нам о том, что у нас теперь не было даже этого.
Мама ехала в последнем грузовике. Никогда не забуду, как она выглядела. Ветер сдул белый платок с ее головы и растрепал обычно аккуратно причесанные на пробор волосы.
Мы все заполнили один зал, в котором стало невыносимо жарко. Я подумала, не началась ли у меня лихорадка. Беременные женщины стонали, расправляли ноги, прислонялись к стене и закрывали глаза, словно пытаясь отгородиться от всего. Слышно было только шелест одежд и сдавленные всхлипывания. Неожиданно Хала, женщина немногим моложе моей матери, завопила во все горло.
– Вы убили наших мужчин! – кричала она снова и снова, и ее ярость растекалась по всей толпе. Все больше женщин начинало плакать и кричать, требуя ответа. Другие просто громко рыдали, давая волю своему горю.
Боевики рассердились.
– Прекрати орать, или я тебя убью! – воскликнул один из них, наставляя свой автомат на Халу и шлепая ее по лбу.
Но она казалась одержимой и не могла остановиться. Некоторые женщины пытались ее успокоить и вставали перед автоматом.
– Не думай о том, что произошло с мужчинами. Сейчас нам нужно помочь себе, – говорили они ей.
Боевики принесли нам немного еды – жареной картошки и риса, а также бутылки с водой. Хотя немногие из нас что-то перекусили или пили с тех пор, как оставили дом, у нас не было аппетита и мы были слишком напуганы. Никто не проявил интереса к еде, и боевики запихивали пакеты нам в руки.
– Ешьте, – приказывали, словно мы оскорбляли их своим отказом.
Затем они приказали нескольким мальчикам постарше собрать мусор.
Было поздно, все мы устали. Мама все еще сидела, прислонившись ко мне. Она ничего не сказала с самого приезда, но глаза ее были открыты, и она не спала. Я подумала, что нам придется провести ночь здесь, в институте, и гадала, сумеем ли мы вообще сомкнуть глаза. Мне хотелось спросить маму, что она думает, но было трудно говорить. Я жалела, что не могу ничего сказать. После того как мы немного перекусили, боевики разделили нас на группы и приказали большинству пройти в противоположный конец сада.
– Замужние женщины останутся здесь с детьми, но только с самыми маленькими, – кричали они, указывая, куда идти и где оставаться. – Женщины постарше и девушки – наружу.
Мы запаниковали, не зная, чего ожидать. Матери обнимали своих детей, не желая расставаться с ними. По всему залу боевики насильно разлучали семьи, подталкивая молодых незамужних девушек и женщин к двери. В саду мы с Катрин крепко держались за маму, которая снова села на землю. Катрин, казалось, еще больше, чем я, боялась, что мы можем расстаться. Она уткнулась головой в руку матери. К нам подошел боевик.
– Ты! – указал он на мою мать, а потом на южную сторону сада. – Иди туда.
Я помотала головой, еще крепче вцепившись в мать. Боевик нагнулся и потянул меня за свитер.
– А ну вставай, – сказал он, но я не отреагировала.
Он потянул сильнее, и я отвернулась. Он схватил меня под мышки, поставил на ноги и толкнул к стене сада. Я закричала. Потом он сделал то же с Катрин, которая держалась за руку матери, словно приклеенная, и просила не разлучать их.
– Разрешите мне остаться с ней! Ей нехорошо!
Но боевики не слушали и оттащили ее от матери. Мы обе плакали в голос.
– Я не могу ходить. Наверное, я умру, – сказала мама боевику.
– Иди-иди, – нетерпеливо произнес он. – Мы отведем тебя в место с кондиционером.
Мама с трудом поднялась с земли и последовала за ним, прочь от нас.
Чтобы спастись, некоторые одинокие женщины постарше лгали боевикам, что они замужем, или хватали знакомых детей и утверждали, что это их дети. Мы не знали, что с нами будет, но по крайней мере боевики, казалось, мало интересовались матерями и замужними женщинами. Дималь и Адки прижали к себе двоих своих племянников. «Это наши сыновья», – сказали они. Боевики посмотрели на них и пошли дальше. Дималь не видела своих детей со времени развода, но убедительно изобразила мать, и даже Адки, которая не была замужем и никогда не казалась практичной, неплохо исполнила эту роль. Такое решение они приняли за доли секунды. Я не успела попрощаться с сестрами, потому что их тут же загнали наверх вместе с цепляющимися за них мальчиками.
На то, чтобы разделить всех женщин, ушло около часа. Мы с Катрин, Роджиан и Нисрин сидели рядом, прижавшись друг к другу, и ждали. Боевики снова принесли нам картошки с водой, но мы были слишком напуганы, чтобы есть. Я попила воды, потом еще немного, поняв вдруг, как мне хочется пить. Все мои мысли вертелись вокруг матери и того, что игиловцы с ней сделают. Сжалятся ли они над ней, и как выглядит их жалость? Лица окружавших меня девушек покраснели от слез. Их косы и прически растрепались, пальцы судорожно цеплялись за соседок. Меня охватила такая усталость, что я опустила голову, и на какие-то секунды все вокруг меня потемнело. Но я не теряла надежды до тех пор, пока к зданию не подъехали три автобуса – больших, в каких обычно развозят детей по школам или религиозных паломников по Ираку и в Мекку. Мы сразу же поняли, что это для нас.
– Куда вы нас везете? – простонала Катрин.
Вслух она этого не сказала, но все мы боялись, что нас повезут в Сирию. Возможно было все, и я не сомневалась, что в Сирии мы точно умрем.
Чтобы спастись, некоторые одинокие женщины постарше лгали боевикам, что они замужем, или хватали знакомых детей и утверждали, что это их дети.
Я крепче сжала сумку. Теперь, без хлеба, она была немного легче, и я пожалела, что выбросила его. Бросать хлеб – это грех. Бог судит езидов не по тому, как мы молимся или отправляемся в паломничество. Чтобы быть хорошими езидами, нам не нужно строить великолепные соборы или много лет обучаться в религиозных школах. Ритуалы вроде освящения детей в водах реки мы исполняем только тогда, когда у семьи появляется достаточно денег или времени.
Наша вера – это наши дела. Мы предоставляем ночлег странникам в наших домах, даем деньги и еду нуждающимся и сидим с телами умерших близких перед похоронами. Даже хорошо учиться или проявлять доброту к мужу или жене – это уже поступок, сравнимый с молитвой. Вещи, помогающие нам жить и поддерживать других, вроде простого хлеба считаются священными.
Наша вера – это наши дела.
Но людям свойственно ошибаться, и поэтому у нас есть так называемые будущие братья и сестры – представители езидской касты шейхов, из которой мы выбираем себе религиозных учителей, рассказывающих о нашей религии и помогающих нам в будущей жизни. Моя «будущая сестра» была красивой женщиной немного старше меня, много знающей о езидизме. Она была замужем, но потом развелась и, вернувшись к родным, посвятила себя Богу и религии. Когда ИГИЛ подошло к ее дому, ей удалось сбежать, и теперь она жила в Германии. Самое важное дело таких братьев и сестер – сидеть рядом с Богом и Тауси Малаком и защищать тебя после смерти. «Я видела ее при жизни, – скажет ваша будущая сестра. – Она заслужила, чтобы ее душа вернулась на землю. Она хороший человек».
Я знала, что когда умру, моя будущая сестра постарается защитить меня от обвинений в некоторых грехах – например, я однажды украла конфеты в магазине Кочо или ленилась идти на ферму вместе с братьями и сестрами. Теперь ей будет труднее защищать меня, и я надеялась, что для начала она меня простит – за то, что отказалась выполнить просьбу матери сжечь альбом с фотографиями невест, что утратила веру и выкинула хлеб; за то, что села в тот автобус, и за то, что случилось со мной потом.
3
Девушек рассадили по двум автобусам. Мальчиков, включая подростков вроде Нури и моего племянника Малика, которых пощадили в Кочо, потому что они были недостаточно взрослыми, затолкали в третий. Все они были напуганы, как и мы. Рядом с автобусами стояли бронированные джипы «Исламского государства», как если бы мы отправлялись на войну. Впрочем, возможно, так оно и было.
Когда я еще стояла в толпе, ко мне подошел боевик – тот самый, что тыкал автоматом в платки. Он до сих пор держал в руках автомат.
– Ну что, будешь обращаться в ислам? – спросил он меня все с той же ухмылкой.
Я помотала головой.
– Если обратишься, сможешь остаться здесь, со своими, – сказал он, указывая на институт, где оставались мои мать с сестрами. – Уговоришь их сделать то же самое.
И снова я покачала головой. От страха я не могла ничего говорить.
– Ну ладно. – Он перестал ухмыляться и нахмурился. – Тогда поедешь в автобусе с остальными.
Автобус оказался огромным – рядов сорок, не меньше, кресел по шесть в ряд, с освещенным проходом и задернутыми занавесками на окнах. Чем больше нас заходило, тем более душно и жарко становилось в нем, но когда мы пытались открыть окна или просто отдернуть занавески, боевики кричали на нас и приказывали сидеть смирно.
Я сидела ближе к водителю и слышала, как он говорит по телефону. Я надеялась узнать, куда нас везут, но он говорил по-туркменски, и я не понимала его. С моего места в большом ветровом стекле было видно дорогу. Мы отъехали от института в темноте, а потом он включил фары, и я видела часть асфальтированной дороги и проносящиеся мимо редкие деревья. Института Солаха я не видела, так что не могла посмотреть в последний раз на то место, где оставались моя мать и сестры.
Мы ехали быстро – впереди два автобуса с девушками, а позади один с мальчиками. Возглавляли процессию белые джипы. В нашем автобусе стояла жутковатая тишина. Я слышала только шаги расхаживающего по проходу боевика и шум двигателя. Меня укачало, и я закрыла глаза. В нос бил запах пота и тел. Девушку на заднем сиденье вырвало. Боевик накричал на нее, и она старалась сдерживать себя, но без особого успеха. По автобусу распространился невыносимый кисловатый запах, и от него затошнило некоторых других девушек. Никто не мог их утешить. Нам запрещалось разговаривать и даже прикасаться друг к другу.
Боевик в проходе был высоким мужчиной лет тридцати пяти по имени Абу Батат. Похоже, ему нравилась его работа. Он останавливался у какого-нибудь ряда и высматривал девушек, которые отворачивались или делали вид, что спят. Выхватывая какую-нибудь из них, он приказывал ей перейти в конец автобуса и прислониться к стене. «Улыбку!» – говорил он, снимая ее на свой мобильный телефон, и смеялся, довольный выражением ужаса на лице девушки. Когда девушка от страха опускала взгляд, он орал: «Подними голову!» С каждым разом он становился все смелее и наглее.
Я закрыла глаза и попыталась отрешиться от происходящего. Несмотря на страх, я так устала, что быстро заснула. Но спать было неудобно, и каждый раз, когда моя голова откидывалась назад, я вздрагивала, открывала глаза, смотрела в переднее стекло и вспоминала, где нахожусь.
Я не могла сказать с уверенностью, но, похоже, мы ехали в Мосул, который был столицей «Исламского государства» в Ираке. Захват этого города стал великой победой ИГИЛ, и в Сети выкладывали видео о том, как празднуют боевики, заняв улицы с административными зданиями и перекрыв дороги вокруг Мосула. Курды и иракские военные поклялись, что отберут город у «Исламского государства», чего бы это им ни стоило и сколько бы лет ни заняло. «Но у нас нет в запасе никаких лет», – подумала я, снова погружаясь в сон.
Вдруг я почувствовала на своем левом плече руку и, открыв глаза, увидела, как надо мной стоит Абу Батат с кривой ухмылкой на лице и сверлит меня своими зелеными глазами. Мое лицо находилось почти на уровне его пистолета на поясе, и я словно окаменела, потеряв способность двигаться. Его рука погладила мою шею, а потом спустилась ниже, остановившись на груди. Меня словно обожгло пламенем – никто еще ни разу не прикасался ко мне так откровенно. Я открыла глаза, но не осмеливалась повернуться и смотрела только перед собой. Абу Батат пролез рукой мне под платье и резко схватил за грудь, словно хотел сделать мне больно, а затем отошел.
Каждая секунда в плену ИГИЛ казалась мне медленным и болезненным умиранием, ведущим к смерти тела и души. Я начала умирать с того момента, когда ко мне в автобусе подошел Абу Батат. Я родилась в деревне и воспитывалась в приличной семье. Всякий раз, когда я выходила из дома, мама внимательно оглядывала меня и говорила: «Застегнись. Будь хорошей девочкой».
А теперь ко мне грубо прикасался незнакомец, и я не могла ничего сделать. Абу Батат продолжал расхаживать по автобусу и хватать девушек, сидевших вдоль прохода, как будто мы не были людьми и как будто он совсем не боялся, что мы можем обидеться или разозлиться. Когда он снова подошел ко мне, я схватила его за руку и попыталась не дать ему пролезть мне под платье. Говорить я не могла от страха, я только плакала, и мои слезы капали ему на руку, но он не остановился. «Такие вещи происходят, когда люди любят друг друга и вступают в брак», – думала я. Именно так я воспринимала мир с тех пор, как повзрослела достаточно, чтобы понимать, что такое брак и зачем в Кочо отмечают свадьбы, – до того момента, когда Абу Батат дотронулся до меня, разбив все мои прежние представления.
– Он делает это со всеми девушками вдоль прохода, – прошептала моя соседка. – Он всех трогает.
– Пожалуйста, поменяйся со мной, – попросила я ее. – Я не хочу, чтобы он еще раз ко мне прикоснулся.
– Не могу, – ответила она. – Я боюсь.
Абу Батат продолжал расхаживать взад-вперед, задерживаясь у понравившихся ему девушек. Закрыв глаза, я слышала шуршание его мешковатых белых штанов и шлепанье сандалий. Иногда по рации, которую он держал в руках, раздавались какие-то фразы на арабском, но из-за помех нельзя было разобрать, что там говорят.
Каждая секунда в плену ИГИЛ казалась мне медленным и болезненным умиранием, ведущим к смерти тела и души.
Каждый раз, проходя мимо меня, он клал мне руку на плечо и касался груди, а потом шел дальше. Я вспотела так, как если бы стояла под душем. Обратив внимание на то, что он избегает девушек, которых вырвало, я засунула пальцы в рот, надеясь вызвать рвоту и забрызгать платье, но у меня ничего не получилось. Я только задохнулась и закашлялась, но ничего не выплеснулось у меня изо рта.
Автобус остановился в Талль-Афаре – в городе милях в тридцати от Синджара, населенном преимущественно туркменами, и боевики стали разговаривать по телефонам и по рациям, чтобы узнать, чего от них требует командование.
– Мальчиков велели высадить здесь, – сообщил водитель Абу Батату, и они оба вышли из автобуса.
Через переднее стекло я видела, как Абу Батат разговаривает с другими боевиками, и гадала, о чем они говорят. Три четверти населения Талль-Афара составляли туркмены-сунниты, а шииты с приближением ИГИЛ покинули город, оставив его боевикам.
У меня болела левая часть тела, к которой прикасался Абу Батат, и я молилась, чтобы он не вернулся, но через несколько минут он пришел, и мы поехали дальше. Через стекло я увидела, что один автобус остался позади. Позже я узнала, что в нем находились мальчики, в том числе и мой племянник Малик, которым игиловцы промывали мозги, убеждая их присоединиться к террористической группировке. В боевых действиях они использовали мальчиков, как живой щит и как террористов-смертников.
Вернувшись в автобус, Абу Батат продолжил приставать к нам. Он все чаще подходил к понравившимся ему девушкам и все дольше держал на них свою руку. Иногда он сдавливал или дергал так сильно, как будто хотел разорвать нас на части. Минут через десять после отъезда из Талль-Афара мне показалось, что я больше не вытерплю. Я закричала что было сил, и мой голос прорезал тишину. Тогда закричали и другие девушки, как будто в автобусе происходила резня. Абу Батат застыл на месте.
– А ну замолчите! – кричал он, но мы не замолкали.
«Если он убьет меня, то мне все равно. Я хочу умереть», – подумала я.
Водитель-туркмен съехал на обочину, и автобус рывком затормозил. Я подпрыгнула в кресле. Водитель что-то прокричал в свой телефон. Через пару минут перед автобусом остановился сопровождавший нас джип. С водительского места вышел человек и направился к нам.
Езидских девушек террористы считали «неверными», и, согласно их толкованию Корана, изнасиловать рабыню – не преступление.
Я узнала в нем командира по имени Нафах, которого видела в Солахе. В институте он был самым грубым и жестоким, постоянно кричал на нас, не проявляя ни капли сострадания. Он казался похожим на машину. Водитель открыл дверь для командира, и тот ворвался в автобус.
– Кто это начал? – спросил он Абу Батата, и мой мучитель показал на меня.
– Она.
Нафах подошел к моему креслу.
Прежде чем он что-то сказал, я заговорила первой. Нафах был террористом, но разве в ИГИЛ нет правил о том, как обращаться с женщинами? Раз уж они считают себя такими правоверными мусульманами, то должны порицать то, что делал Абу Батат, приставая к нам.
– Вы усадили нас сюда, в этот автобус. Вы заставили нас поехать, у нас не было выбора, а этот мужчина, – я указала на Абу Батата дрожащей от страха рукой, – этот мужчина прикасался своей рукой к моей груди и к остальному телу. Он постоянно хватает нас и не хочет оставить в покое!
Пока я говорила, Нафах молчал. На какое-то мгновение мне показалось, что он накажет Абу Батата, но моя надежда тут же растаяла, когда заговорил Абу Батат.
– А зачем еще ты здесь? – сказал он, повышая голос так, чтобы слышали все в автобусе. – Ну скажи честно, разве не знаешь?
Абу Батат подошел к Нафаху, схватил меня за шею, прижал мою голову к сиденью и наставил свой пистолет мне в лоб. Девушки вокруг завизжали, но я слишком испугалась, чтобы издавать какие-то звуки.
– Если закроешь глаза, я тебя пристрелю, – сказал он.
Нафах пошел обратно к двери. Прежде чем выйти, он повернулся и сказал:
– Не знаю, что вы там себе напридумывали, но у вас нет выбора. Вы здесь сабайя и должны выполнять то, что мы вам прикажем. И если кто-то снова закричит, то вам будет еще хуже, поверьте.
Потом он вышел, а Абу Батат продолжал целиться в меня из пистолета.
Тогда я впервые услышала это арабское слово. Когда боевики ИГИЛ захватили Синджар и стали похищать езидов, они называли свою добычу «сабия», имея в виду, что молодых женщин можно продавать и использовать как секс-рабынь. Такова была часть их плана, основанная на толкованиях Корана, давно запрещенных многими мусульманами, но описанная в фатвах и листовках, которые ИГИЛ распространяло еще до наступления. Езидских девушек террористы считали «неверными», и, согласно их толкованию Корана, изнасиловать рабыню – не преступление. Мы должны были привлекать в ряды боевиков новых членов и служить наградой за верность и хорошее поведение. Всех в автобусе ждала именно такая участь. Мы перестали быть людьми и стали сабайя.
Абу Батат отпустил мою шею и убрал пистолет, но с этого момента и до прибытия в Мосул я была его основной целью. Он продолжал щупать других девушек, но чаще всего останавливался около меня и так сильно сжимал мою грудь, что я боялась, как бы на ней не появились синяки. Левая сторона тела онемела, и хотя я хранила молчание, поверив, что Абу Батат и вправду убьет меня, если я снова сорвусь, но в глубине души я не переставала кричать.
Стояла ясная ночь, через переднее стекло виднелось небо, полное звезд. Небо напомнило мне о древней арабской истории любви, которую мне рассказывала мама, под названием «Лейла и Маджнун». Согласно легенде, юноша по имени Каис влюбился в девушку по имени Лейла и стал писать одну поэму за другой, посвящая их своей возлюбленной. Люди прозвали его «Маджнун», что по-арабски означает «одержимый» или «безумный». Он попросил у отца Лейлы ее руки, но тот ответил отказом, сказав, что такой легкомысленный юноша не достоин ее.
Это трагическая история. Лейлу выдали замуж за другого мужчину, и она умерла от разбитого сердца. Маджнун покинул свою деревню и скитался по пустыне один, разговаривая сам с собой и записывая стихи на песке, пока однажды не увидел могилу Лейлы. Он оставался на ней до своей смерти. Я любила слушать рассказ матери, хотя он заставлял меня плакать. Темное небо, которое обычно пугало меня, становилось романтическим. «Лейла» по-арабски означает «ночь», и под конец рассказа мама показывала на две звезды в небе. «Они не могли быть вместе в жизни и молились о том, чтобы оказаться вместе после смерти. Поэтому Бог превратил их в звезды».
В автобусе я тоже начала молиться. «Прошу тебя, Боже, преврати меня в звезду, чтобы я могла оказаться в небе над этим автобусом, – шептала я. – Если ты это сделал однажды, то можешь сделать и еще раз». Но автобус продолжал свой путь в Мосул.
4
Абу Батат приставал к нам до самого Мосула. Часы над ветровым стеклом показывали два ночи, когда мы наконец остановились перед большим зданием, похожим на дом очень богатого семейства. Джипы заехали в гараж, а автобусы припарковались перед домом.
– Вылезайте! – крикнул Абу Батат, и мы стали медленно подниматься с кресел.
Некоторые из нас заснули, и у всех ныло тело от долгой поездки. У меня болели те места, за которые хватался Абу Батат, но я ошибалась, надеясь, что на этом издевательства прекратятся. Мы по очереди выходили из дверей, сжимая свои нехитрые пожитки, а он стоял у открытой двери и хватал выходящих девушек. Меня он ощупал с головы до ног.
Мы зашли внутрь через гараж. Я никогда не видела такого роскошного дома. Он был огромным, с просторными гостиными, спальнями, с кучей мебели; в нем, на мой взгляд, могли бы разместиться около полудюжины семей. В комнатах висели ковры и часы, видимо, принадлежавшие когда-то жившему здесь семейству. Я обратила внимание, что один из боевиков пил из кружки, украшенной семейной фотографией, и подумала, что же случилось с обитателями.
Повсюду были боевики «Исламского государства», одетые в военную форму, с постоянно трещавшими рациями. Они наблюдали за тем, как мы расходимся по трем комнатам, каждая из которых выходила на небольшую площадку. Там, где я сидела вместе с Катрин и несколькими девушками, мне было видно других, вытягивающих шеи в поисках своих знакомых, с которыми их разлучили. Нас набилось в комнату довольно много, и мы сели на пол, прижавшись друг к другу. Было почти невозможно заснуть.
Два маленьких окна в комнате были закрыты и задернуты занавесками, но, к счастью, кто-то включил испарительный охладитель – дешевый кондиционер, распространенный по всему Ираку. Дышать стало легче. Мебели тут не было, только у стены лежали несколько матрасов. Из ванной в коридоре доносился затхлый запах.
– Одна девушка спрятала телефон, и когда пришли обыскивать, попыталась смыть его в унитаз, – прошептал кто-то. – Я слышала, как об этом говорили, когда мы пришли.
– Если не пойду, меня отведут силой, – сказала я Катрин и последовала за боевиком.
У входа в туалет я заметила кучу платков вроде тех, что мы оставили в Солахе. Они валялись на полу, словно лепестки цветов.
После того как всех развели по комнатам, один боевик показал на меня.
– Иди за мной, – приказал он и повернулся к двери.
– Не уходи! – воскликнула Катрин, цепляясь за меня своими маленькими ручками и не давая мне встать.
Я не знала, чего он хочет, но подозревала, что отказываться – не самая лучшая идея.
– Если не пойду, меня отведут силой, – сказала я Катрин и последовала за боевиком.
Он провел меня в гараж на первом этаже, где ждали Абу Батат с Нафахом и еще одним боевиком. Третий говорил по-курдски, и я поразилась, узнав в нем Сухайба, владельца одного из немногих магазинов сотовых телефонов в городе Синджаб. Езиды постоянно посещали его магазин, и многие считали его другом. Все трое сердито смотрели на меня. Наверное, они хотели наказать меня за выходку в автобусе.
– Как тебя зовут? – спросил Нафах.
Я попыталась шагнуть назад, но он схватил меня за волосы и прижал к стене.
– Надия, – ответила я.
– В каком году ты родилась?
– В тысяча девятьсот девяносто третьем.
– У тебя тут есть родственницы?
Я ответила не сразу. Мне не хотелось, чтобы они наказывали Катрин и других только из-за меня, и соврала:
– Я тут с другими девушками. Я не знаю, что с моими родными.
– Почему ты кричала? – Нафах сильнее сжал мои волосы.
Я пришла в ужас. Мне казалось, что мое тело, которое всегда было небольшим и тонким, буквально растворяется в его руках. Я повторяла себе, что нужно отвечать так, чтобы мне позволили вернуться наверх к Катрин.
– Я испугалась, – честно призналась я и показала на Абу Батата. – Этот мужчина перед вами, он… он дотрагивался до меня. Он хватал нас всю дорогу от Солаха.
– А ты думаешь, зачем ты здесь? – повторил Нафах свой вопрос в автобусе. – Ты неверная, «сабия», и ты принадлежишь «Исламскому государству», так что привыкай.
С этим словами он плюнул в меня. Абу Батат зажег сигарету и передал ее Нафаху. Я удивилась; я думала, что в «Исламском государстве» запрещено курить. Но похоже, они нисколько не стеснялись курить сигареты. «Пожалуйста, только не в лицо», – повторяла я про себя. Тогда мне еще хотелось остаться красивой.
Нафах прижал сигарету горящим концом к моем плечу и подержал, пока она не прожгла одежду и рубашки, которые я надела утром, и не дошла до тела. Запах горящей ткани и кожи был отвратительным, но я старалась не закричать от боли. Чем больше кричишь, тем больше проблем – это я уже усвоила.
Но когда он зажег другую сигарету и ткнул ее мне в живот, я не сдержалась и застонала.
– Сейчас она кричит, но будет ли кричать завтра? – обратился Абу Батат к остальным. Он хотел, чтобы они обращались со мной еще грубее. – Она должна понять, кто она и для чего она здесь.
– Отпустите меня, я больше не буду, – попросила я.
Нафах дважды хлестнул меня по лицу и отпустил.
– Ладно, возвращайся к другим сабайя. И больше не ори.
В комнате наверху было темно и жарко. Я распустила волосы по плечам и прижала руки к животу, чтобы скрыть ожоги от племянниц. Катрин сидела возле женщины лет тридцати. Она была не из Кочо; наверное, ее привезли в центр до нас. Она была беременной и с двумя детьми, один из которых был совсем маленьким, и она прижимала его к груди, убаюкивая. Женщина спросила меня, что произошло внизу. Я просто покачала головой.
– Тебе больно? – спросила она.
Я ее не знала, но прислонилась к ней, почувствовав себя ужасно слабой. В ответ я кивнула, а потом рассказала о том, как оставила Кочо, как нас с сестрами и с матерью разделили, как увозили моих братьев. Рассказала про автобус и про Абу Батата.
– Они меня пытали, – сказала я и показала свежие ожоги от сигарет на плече и на животе.
– Вот, возьми, – сказала она, порывшись в сумке и протянув мне тюбик. – Это детский крем, но сгодится и от ожогов.
Я поблагодарила ее и прошла в туалет, где немного смазала кремом плечо и живот. Боль слегка утихла. Потом я помазала те места, за которые меня хватал Абу Батат. Я заметила, что у меня начались месячные, и попросила у боевика прокладки, которые он протянул мне, не посмотрев в мою сторону.
Чем больше кричишь, тем больше проблем – это я уже усвоила.
Вернувшись в комнату, я спросила женщину:
– Что тут вообще происходит? Что с тобой сделали?
– Ты на самом деле хочешь знать? – вздохнула она, и я кивнула. – В первый день, третьего августа, сюда привезли около четырех сотен езидских женщин и детей, – начала она. – Это центр «Исламского государства», где живут и работают боевики. Поэтому их тут так много.
Она помолчала и посмотрела на меня.
– Но здесь также продают и отдают нас.
– А почему тебя не продали?
– Потому что я замужем, и они ждут, пока пройдет сорок дней, а потом отдадут какому-нибудь боевику в качестве «сабия». Таково одно из их правил. Я не знаю, когда придут за тобой. Если они не выберут тебя сегодня, то точно выберут завтра. Каждый раз, как они приходят, они забирают кого-нибудь с собой. Потом женщин насилуют и некоторых приводят обратно, а других держат при себе. Иногда они насилуют их прямо тут, в доме, а после этого возвращают в ту комнату, откуда привели.
Я сидела молча. Боль от ожогов постепенно росла, словно медленно закипающий чайник, и я поморщилась.
– Хочешь таблетку от боли? – спросила женщина, но я покачала головой.
– Не люблю таблетки.
– Тогда попей, – сказала она и протянула мне бутылку с теплой водой.
Я поблагодарила ее и немного выпила. Ее младенец затих и закрыл глаза, засыпая.
– Долго ты так просто здесь не просидишь, – продолжила она более тихим голосом. – Они обязательно придут, заберут тебя и изнасилуют. Некоторые девушки пачкают себе лица пеплом или грязью, стараются растрепать волосы, но это не помогает, потому что они заставляют их мыться и прихорашиваться. Другие пытались покончить с собой, перерезав вены на руках, вон там. – Она показала на уборную. – Там до сих пор есть пятна на стенах, которые не заметили уборщицы.
Она не успокаивала меня и не говорила, что все будет хорошо. Когда она замолчала, я прислонилась к ее плечу рядом с заснувшим ребенком.
Если той ночью я и закрывала глаза, то лишь на пару минут. Я ужасно устала, но засыпать мне было страшно. Было лето, так что солнце вставало рано, и когда сквозь плотные занавески пробился мутный свет, я увидела, что многие девушки бодрствовали всю ночь, как и я. Они терли глаза и зевали, закрывая рот рукавами платьев. Боевики на завтрак принесли рис с томатным супом в пластиковых тарелках, которые потом выбросили, и я так проголодалась, что сразу же съела завтрак, когда его поставили передо мной.
Многие девушки всю ночь проплакали, а утром заплакали еще больше. Ко мне подсела одна девушка из Кочо в возрасте Дималь, но, в отличие от Дималь, не успевшая обмануть боевиков и выдать себя за замужнюю.
– Где мы? – спросила она меня.
Она не видела из автобуса, куда мы едем.
– Точно не знаю. Где-то в Мосуле, – ответила я.
– В Мосуле… – прошептала она.
Мы жили рядом с этим городом, но немногие здесь бывали.
В комнату вошел шейх, и мы прекратили разговоры. Это был пожилой мужчина с седыми волосами, одетый в мешковатую форму «Исламского государства» и сандалии. Несмотря на короткие и плохо сидевшие штаны, он расхаживал по комнате с очень высокомерным и важным видом.
– Сколько ей лет? – показал он в угол на молодую девушку из Кочо, которой было лет тринадцать.
– Она очень молода, – с гордостью ответил боевик.
Я не знаю, когда придут за тобой. Если они не выберут тебя сегодня, то точно выберут завтра.
Судя по акценту, этот шейх был из Мосула. Наверное, он помогал террористам занять город. Возможно, это был какой-то важный бизнесмен, снабжавший ИГИЛ деньгами, религиозный лидер или чиновник времен Саддама, желающий вернуть себе отобранную американцами и шиитами власть. Может, он и вправду поверил всей этой религиозной пропаганде; все они так утверждали, даже те, кто не говорил по-арабски и не умел молиться. Все они говорили нам, что на их стороне правда и сам Бог.
Шейх показывал на нас так, как будто бы уже владел каждой девушкой в комнате, и через несколько минут остановил свой выбор на трех – все они были из Кочо. Передав боевику пачку американских долларов, он вышел из комнаты, а трех девочек поволокли за ним вниз – как будто повели упаковывать товар.
В комнате воцарилась настоящая паника. К тому времени мы уже представляли себе, какие у ИГИЛ на нас планы, но не знали, когда придут очередные торговцы и как они будут с нами обращаться. Ожидание превратилось в пытку. Некоторые девушки обсуждали, как бы сбежать, но это было невозможно. Даже если бы мы попытались вылезти через окно, в доме, служившем базой «Исламского государства», было полно боевиков. Мы не могли бы выбраться из него, не привлекая их внимания. К тому же Мосул был для нас чужим и незнакомым городом. И даже если бы мы каким-то чудом пробрались мимо боевиков внизу, мы не знали, куда идти. Нас везли сюда ночью, закрыв окна. Они сделали все, чтобы мы не сбежали отсюда живыми.
Разговор скоро перешел на тему самоубийства. Признаюсь, поначалу у меня тоже возникла такая мысль. Все лучше, чем судьба, которую мне накануне описала женщина. Мы с Катрин и еще несколькими девушками договорились помочь друг другу. «Лучше умереть, чем служить рабынями ДАИШ», – повторяли мы. Самоубийство казалось лучшим выходом, чем подчинение боевикам, – и единственным способом оказать сопротивление. И все же мы не могли представить, что сможем смотреть, как одна из нас пытается покончить с собой. Какая-то девушка обмотала платок вокруг шеи и сказала, что сейчас задушит себя, но другие вырвали у нее платок. Кто-то сказал:
– Пусть мы не можем сбежать, но если забраться на крышу, то можно спрыгнуть.
Самоубийство казалось лучшим выходом, чем подчинение боевикам, – и единственным способом оказать сопротивление.
Я все думала о маме. Она считала, что никакие страдания не оправдывают самоубийства. «Нужно верить, что Бог позаботится о тебе», – говорила она, когда со мной случалось что-то плохое. После несчастного случая на ферме она сидела рядом со мной в больнице и молилась, чтобы я выжила, а когда я очнулась, купила мне дорогой подарок. Она так хотела, чтобы я осталась жива, так что теперь я не могла расстаться с жизнью.
Мы быстро отказались от своих планов. Мы не станем убивать себя; мы поможем друг другу, чем сможем, и постараемся воспользоваться первой же возможностью сбежать.
Пока мы жили в этом доме, стало ясно, что торговля людьми в захваченном ИГИЛ Мосуле была поставлена на широкую ногу. Тысячи езидских девушек похищали из домов и продавали или дарили высокопоставленным командирам и шейхам, развозя их по разным городам Ирака и Сирии. Боевикам было все равно, покончит ли какая-нибудь девушка самоубийством или нет. Пусть даже сотня; наша смерть для ИГИЛ ничего не значила, и они не стали бы после этого обращаться лучше с остальными. Кроме того, уже потеряв несколько рабынь, боевики усилили охрану и следили, чтобы мы не перерезали себе вены, не удушили себя платками и не умерли от ран.
В комнату вошел боевик и потребовал, чтобы мы сдали все имеющиеся у нас документы.
– Любые бумаги, в которых говорится, что вы езиды, – сказал он, показывая на сумку.
Внизу они свалили в кучу все собранные документы – удостоверения личности, продовольственные карточки, свидетельства о рождении – и сожгли их; остался только пепел на земле. Казалось, сжигая наши документы, они уничтожали свидетельства нашего существования в Ираке. Я отдала все, что у меня было, кроме продовольственной карточки матери, которую затолкала под бюстгальтер. Это все, что осталось у меня от нее.
В уборной я побрызгала водой на лицо и руки. Над раковиной висело зеркало, но я не поднимала голову. Я не могла заставить себя посмотреть на свое отражение. Я подозревала, что уже не узнаю девушку в зеркале. На стене над душем краснел кровавый след, о котором мне ночью рассказывала женщина. Небольшое красновато-коричневое пятно – все, что осталось от езидской девушки, которая заходила сюда до меня.
После этого нас снова разделили, на этот раз на две группы. Мне удалось остаться с Катрин, нас построили и снова рассадили по автобусам. Некоторые другие девушки – все из Кочо – остались. Мы не попрощались с ними; позже мы узнали, что их перевезли через границу в Ракку – столицу «Исламского государства» в Сирии. Я была рада, что осталась в Ираке. Что бы ни случилось, я думала, что смогу выжить, если останусь в своей стране.
Я не могла заставить себя посмотреть на свое отражение. Я подозревала, что уже не узнаю девушку в зеркале.
В автобусе я быстро прошла назад и села у окна, где, как мне казалось, Абу Батату или другому боевику будет труднее ко мне приставать. Было странно видеть яркий солнечный свет после нескольких дней, проведенных за занавесками или в ночных поездках из одного города в другой. Автобус ехал по улицам Мосула, и поначалу они казались обычными и похожими на улицы города Синджара; люди шли в магазины или отводили детей в школу. Но, в отличие от Синджара, здесь было полно боевиков «Исламского государства». Они стояли на блокпостах, патрулировали улицы, сидели в грузовиках или просто ходили по занятому городу, покупали фрукты и разговаривали с местными жителями. Все женщины были одеты в черные абайи с никабами. ИГИЛ запрещало женщинам выходить из дома без сопровождения и с непокрытым лицом, так что они передвигались по городу, словно невидимки.
Мы сидели смирно, испуганные. Я благодарила Бога, что осталась с Катрин, Нисрин, Джилан и Роджиан. Их присутствие придавало мне силы, чтобы не сойти с ума. Не всем так повезло. Одну девушку разлучили со всеми, кого она знала в Кочо, и она постоянно плакала.
– У всех, кроме меня, кто-то есть, – жаловалась она.
Нам хотелось утешить ее, но ни у кого не хватило на это духу.
Ближе к десяти утра автобус остановился у двухэтажного зеленого дома, по размерам немного меньше первого, и нас затолкали внутрь. На втором этаже одна из комнат уже была очищена от пожитков обитавшего тут семейства, хотя Библия на полке и крест на стене говорили о том, что здесь жили христиане. Вместе с нами привезли девушек из Тель-Узейра, которые здесь уже были, и они сели вместе. Вдоль стен валялись матрасы, а маленькие окна были либо закрашены, либо закрыты плотными одеялами, превращавшими дневной яркий свет в полумрак. Резко пахло чистящим средством, той самой синей флуоресцентной пастой, которой женщины в Кочо чистили кухни и ванные.
В комнату вошел боевик, чтобы проверить, закрыты ли окна и не выглядывает ли кто-нибудь из них. Увидев Библию и крест, он пробормотал что-то себе под нос, подобрал пластиковый ящик, швырнул их в него, и вынес ящик из комнаты.
По пути он крикнул нам, чтобы мы приняли душ.
– Вы что, езидки, всегда так воняете? – спросил он с преувеличенной гримасой отвращения.
Я вспомнила, как Сауд, вернувшись из Курдистана, рассказывал, что там смеялись над езидами и говорили про их дурной запах – и как это меня сильно сердило. Но сейчас я надеялась, что от нас и вправду воняет. Запах служил нам оружием, защищавшим от мужчин вроде Абу Батата. Мне хотелось вызывать в боевиках отвращение своей вонью – после многочасового сидения в душных автобусах многих из нас вырвало – чтобы они к нам не прикасались. «А ну, смойте с себя всю грязь! Мы не хотим, чтобы от вас смердило», – требовали они. Мы подчинились, вымыв лица и руки над раковиной, но не хотели снимать одежду и раздеваться так близко от мужчин.
После того как боевик ушел, некоторые девушки стали перешептываться и показывать на стол, на котором стоял закрытый ноутбук.
– Интересно, работает ли он, – сказала одна девушка. – Может, там есть Интернет! Тогда можно выйти на Facebook и сообщить, что мы в Мосуле.
Я не имела ни малейшего представления, как пользоваться ноутбуком или компьютером – я видела его впервые в жизни. Поэтому я просто наблюдала, как две девушки медленно приблизились к столу. Мысль о том, чтобы выйти на Facebook, придала нам надежды, и скоро об этом уже шептались все. Некоторые перестали плакать. Другие впервые с Солаха встали без посторонней помощи. У меня сильнее забилось сердце. Мне очень хотелось, чтобы это устройство сработало.
Одна девушка открыла ноутбук, и экран загорелся. Мы задержали дыхание, глядя на дверной проем, в котором мог в любой момент появиться боевик. Девушка нажала на несколько клавиш сначала слегка, затем сильнее. Потом она закрыла крышку, повернулась к нам и покачала головой.
– Не работает. Простите, – сказала она, чуть не плача.
Ее окружили подруги, стараясь утешить. Мы все были сильно разочарованы.
– Ладно, ты хотя бы попыталась, – шептали ей. – К тому же, если бы он работал, люди из ДАИШ не оставили бы его здесь.
Сейчас я надеялась, что от нас и вправду воняет. Запах служил нам оружием, защищавшим от мужчин.
Я обернулась к стене, где сидели девушки из Тель-Узейра. С тех пор, как нас привели сюда, они не сказали ни слова и даже не пошевелились. Они так сильно прижались друг другу, что невозможно было сказать, где заканчивается одна и начинается другая. Их лица казались масками чистого горя, и я подумала: неужели когда-нибудь так буду выглядеть и я?
5
В тот же вечер открылся рынок рабов. Снизу донесся шум – это боевики готовились к торговле, и, когда в комнату вошел первый мужчина, все девушки закричали, как будто раздался взрыв. Мы стонали, как раненые, сгибались пополам и делали вид, что нас тошнит, но это не остановило боевиков. Они просто расхаживали по комнате и наблюдали, как мы стонем и умоляем их пощадить нас. Те, кто знал арабский, умоляли на арабском, а девушки, которые знали только курдский, старались вопить погромче. Мужчины же отнеслись к нашей панике как к детской выходке – неприятной, но не заслуживающей особого внимания.
Боевики ощупывали нас повсюду, как будто мы были животными.
Сначала они подходили к самым красивым девушкам, спрашивали, сколько им лет, и внимательно осматривали волосы и рот.
– Они же девственницы, правда? – спрашивали они охранника, который довольно кивал и отвечал: «Конечно!» – словно продавец, расхваливающий свой товар. Некоторые девушки рассказывали, что их проверял доктор – не солгали ли они о своей девственности, – но меня и других просто спросили об этом. Другие настаивали, что они не девственницы, надеясь, что от этого интерес к ним пропадет, но боевики им не верили.
– Они же молодые и езидки. Ни одна езидка не занимается сексом до свадьбы.
Боевики ощупывали нас повсюду, как будто мы были животными; их руки перебегали с наших грудей на ноги.
В царившей суматохе они расхаживали по комнате, разглядывая девушек и задавая вопросы на арабском и туркменском языках. Нафах, прибывший сразу же, как открылся рынок, выбрал очень молодую девушку, вызвав смех других боевиков.
– Мы так и знали, что ты возьмешь ее, – поддразнивали они его. – Когда закончишь с ней, скажешь – я тоже хочу.
– А ну тихо! – кричали на нас боевики. – Заткнитесь!
Но от их приказов мы кричали еще сильнее. В дверях показался один боевик постарше, толстяк с огромным животом по имени Хаджи Шакир – позже выяснилось, что это был один из командиров в Мосуле. За ним шла девушка в никабе и абайе, какие носят все женщины в «Исламском государстве».
– Это моя, – сказал он, вталкивая ее в комнату. – Она расскажет вам, как счастлива теперь, когда приняла ислам.
Девушка приподняла никаб. Несмотря на свою хрупкость, она была красивой, со смуглой кожей, а когда она приоткрыла рот, на свету сверкнул золотой зуб. Мне показалось, что ей не больше шестнадцати лет.
– Она была моей сабия с третьего августа, когда мы освободили от неверных Хардан, – сказал Хаджи Шакир. – Расскажи, как ты обрела спокойствие со мной и что ты теперь не кафир, – обратился он к девушке, которая по-прежнему молчала. – Расскажи!
Она опустила глаза, но ничего не ответила. Похоже, она физически не могла говорить. Тут в комнате стало шумно, а когда я снова оглянулась на дверь, девушки уже не было. Тем временем Хаджи Шакир подошел к еще одной сабия – молодой девушке, которую я знала по Кочо.
Я потеряла самообладание. Если меня все равно заберет какой-нибудь боевик, то так просто я ему не дамся. Я кричала и вопила, размахивала руками и отталкивала всех, кто хотел дотронуться до меня. Другие девушки делали то же самое, они извивались всем телом, падали на пол или крепко обнимали сестер и подруг, пытаясь защитить их. Мы уже не боялись, что нас изобьют; некоторые, в том числе и я, надеялись разозлить боевиков, чтобы они нас убили. Когда один из них ударил меня по лицу и воскликнул: «Это она вчера была зачинщицей!» – я удивилась, каким нечувствительным оказался его удар. Гораздо больнее было, когда он хватал меня за грудь. Потом он отошел, я упала на пол, и Нисрин с Катрин попытались утешить меня.
Возле нас остановился другой боевик. Я прижала колени ко лбу и видела только его ботинки, из которых торчали толстые, как бревна, ноги. Это был высокопоставленный командир по имени Салван, который пришел с еще одной молодой девушкой-езидкой из Хардана. Он хотел ее продать, а взамен купить кого-нибудь еще. Он был невероятно огромным мужчиной, каких я прежде не видела, настоящий гигант в белой рубахе «дишдаша», просторной, словно палатка. На его губах под рыжеватой бородой застыла презрительная ухмылка. Нисрин, Роджиан и Катрин заслонили меня, но он не уходил.
– Встань! – приказал он, но я продолжала лежать, и он пнул меня. – Ты! Девчонка в розовой кофте! Я сказал: встать!
Мы заплакали и крепче прижались друг к другу, но это еще больше раззадорило Салвана. Он нагнулся и попытался разнять нас, хватая за плечи и руки. Но мы все равно вцепились друг в друга. Наше сопротивление его сердило, и он кричал, чтобы мы встали, пиная нас ногами.
ИГИЛ спланировало все это заранее: как они захватят наши дома, как отберут девушек, кто будет сабия, кого дарить, а кого продавать.
В конце концов эта стычка привлекла внимание охранника, который подошел и стал так больно бить нас по рукам палкой, что нам пришлось разомкнуть объятия. После этого нас растащили. Салван с ухмылкой навис надо мной, и я впервые разглядела его лицо. Глаза тонули на широком толстом лице, которое казалось целиком покрытым волосами. Он выглядел не человеком, а чудовищем.
Сопротивляться не было сил.
– Я пойду с тобой, – сказала я. – Но ты должен взять Катрин, Роджиан и Нисрин.
Нафах подошел посмотреть, в чем дело. Когда он увидел меня, его лицо исказилось от гнева.
– Опять ты! – воскликнул он и дал каждой из нас по пощечине.
– Я не пойду без них! – крикнула я в ответ, и Нафах принялся осыпать нас ударами, пока у нас не онемели лица, а у Роджиан изо рта пошла кровь.
Потом они с Салваном схватили меня с Роджиан, оторвали от Катрин и Нисрин и поволокли вниз по лестнице. Под шагами Салвана скрипели ступени. Я не попрощалась с Катрин и Нисрин и даже не оглянулась, когда меня уносили.
Нападение на Синджар и захват девушек в качестве секс-рабынь не было спонтанным решением какого-нибудь боевика в пылу сражения. ИГИЛ спланировало все это заранее: как они захватят наши дома, как отберут девушек, кто будет «сабия», кого дарить, а кого продавать. Они даже обсуждали этот вопрос в своем красочном пропагандистском журнале «Дабик», привлекая на свою сторону новичков. На своих базах в Сирии и Ираке они несколько месяцев составляли планы работорговли, определяя, что дозволяется, а что нет по исламским законам, и записали эти жестокие правила, чтобы им следовали все члены «Исламского государства».
Ознакомиться с этими положениями может каждый – их подробности изложены в инструкции, изданной Департаментом исследований и фатвы «Исламского государства». Они производят гнетущее впечатление отчасти из-за самой темы и отчасти из-за того, как ее формулирует ИГИЛ – как будто это государственный закон, авторы которого полностью уверены, что их поступки оправданы Кораном.
«Сабия» можно подарить или продать по прихоти хозяина, «потому что они просто собственность», – говорится в инструкции «Исламского государства». Женщин нельзя отделять от маленьких детей – поэтому Дималь и Адки оставили в Солахе – но больших детей, как Малика, забирать у матерей можно. Существуют правила относительно того, что делать, если сабия забеременеет (тогда ее нельзя продавать), или если ее хозяин умрет (она передается как «часть его наследства»). Хозяин может заниматься сексом с несовершеннолетней рабыней, если она «подходит для полового сношения», а если нет, то полагается «наслаждаться ею, не вступая в сношение».
Поразительно, как мы принимаем решения, думая, что один выбор ведет к пыткам, а другой к спасению, и не понимая, что мы находимся в мире, где все пути ведут к одному и тому же ужасному концу.
Большинство таких правил ссылается на Коран и средневековые исламские законы, которые ИГИЛ применяет избирательно и ждет от своих последователей их буквального исполнения.
Это ужасный документ. Но ИГИЛ и его члены далеко не первые, кто придумал такое. Изнасилование использовалось в войнах как своеобразное оружие на протяжении всей истории. Я никогда не думала, что у меня будет что-то общее с женщинами Руанды – раньше я вообще не знала, что существует такая страна, – а теперь меня сравнивают с жертвами тамошних военных преступлений, таких страшных, что обсуждать их стали только за шестнадцать лет до того, как ИГИЛ пришло в Синджар.
Боевик внизу отмечал покупки и передачи в книге, записывая наши имена и имена взявших нас боевиков. В отличие от верхнего этажа, на нижнем этаже царили порядок и спокойствие. Я села на диван рядом с другими девушками, но мы с Роджиан были слишком напуганы, чтобы разговаривать с ними. Я думала о том, как меня схватил Салван, какой он сильный и как легко он одолевает меня голыми руками. Как бы я ни сопротивлялась, я никогда не смогу дать ему отпор. От него пахло гнилыми яйцами и одеколоном.
Я смотрела на пол, на обувь и ноги проходивших мимо меня боевиков и девушек. Заметив в толпе худые, почти женские ноги в сандалиях, и не успев осознать, что я делаю, я вскочила и подбежала к мужчине с этими ногами.
– Пожалуйста, заберите меня, – принялась я умолять его. – Делайте со мной, что хотите, я не хочу достаться этому чудовищу.
Просто поразительно, как мы принимаем решения, думая, что один выбор ведет к пыткам, а другой к спасению, и не понимая, что мы находимся в мире, где все пути ведут к одному и тому же ужасному концу.
Не знаю, почему худой мужчина согласился, но, взглянув на меня, он повернулся к Салвану и сказал:
– Она моя.
Салван не возражал. Худой мужчина оказался судьей из Мосула, и никто ему не перечил. Я подняла голову и чуть ли не улыбнулась Салвану, думая, что обвела его вокруг пальца, но он схватил меня за волосы и резко пригнул к себе.
– Ладно, пусть забирает, – сказал он. – Через несколько дней ты все равно попадешь ко мне.
А потом он оттолкнул меня так, что я едва не упала.
Я прошла за худым мужчиной к письменному столу.
– Как тебя зовут? – спросил он тихим, но недобрым голосом.
– Надия, – ответила я, и он повернулся к ведущему учет.
Тот, похоже, узнал мужчину сразу же и начал записывать данные, произнося вслух наши имена: «Надия, Хаджи Салман». Его голос при имени моего владельца чуть дрогнул, как если бы он чего-то боялся, и я подумала, не совершила ли я огромную ошибку.
