6. Сопротивление закаляет характер

Квилан размышлял об именах их кораблей. Наверное, это какая-то утонченная шутка – предоставить ему для финального этапа пути бывший военный звездолет – скоростной наступательный корабль класса «Гангстер», демилитаризованный и выведенный в сверхбыстрые дозорные корабли, по имени «Сопротивление закаляет характер». Имя шутливое, но с определенным подтекстом. Подобные имена – шутливые, но не вполне – носили многие их корабли.

Челгриане нарекали свои корабли романтическими, поэтическими или величественными именами, а вот Культура, хотя и воздала должное соответствующим тенденциям, обычно предпочитала имена иронические, замысловатые, таинственные, предположительно насмешливые, а то и откровенно абсурдные. Вероятно, отчасти потому, что у них очень много кораблей, но в целом из-за того, что их корабли фактически сами себе капитаны и сами выбирают, как себя именовать.

Первым делом, ступив на борт и очутившись в небольшом фойе, отделанном блестящим деревом и окаймленном сине-зеленой растительностью, он глубоко вздохнул.

– Пахнет, словно бы… – начал он.

– Домом, – сказал голос у него в голове.

– Да, – выдохнул Квилан; его охватило странное, ослабляющее чувство сладкой грусти, и вспомнилось детство.

– Сынок, осторожнее.

– Майор Квилан, приветствую вас на борту, – сказал корабль из невидимого источника. – Я придал атмосфере аромат, который должен был навеять вам воспоминания о весенней поре в окрестностях озера Итир на Челе. Вы не возражаете?

– Нет, не возражаю, – кивнул Квилан.

– Отлично. Ваша каюта прямо впереди. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.

Он ожидал получить каюту такую же тесную, как на борту «Пользы вредности», но был приятно удивлен: в пространстве, отведенном под жилые помещения, сейчас с комфортом устроились бы полдюжины пассажиров, хотя обычно его делили на тесные секции, вмещавшие вчетверо больше.

Корабль не имел команды и для общения не пользовался ни аватарами, ни дронами. Он говорил с Квиланом из ниоткуда и поддерживал порядок в каюте с помощью манипулятор-полей, так что, например, одежда парила в воздухе, очищаясь, складываясь и сортируясь будто бы сама по себе.

– Какой-то проклятый дом с привидениями, – заметил Гюйлер.

– Хорошо, что мы с тобой не суеверны.

– Значит, он все время за тобой шпионит, прислушивается.

– Возможно, это своеобразная честность.

– Или откровенная наглость. Эти штуковины не выбирают имен от балды.

Сопротивление закаляет характер. Такой девиз несколько бестактен, учитывая обстоятельства войны. Возможно, Квилану, а через него и всему Челу, пытаются внушить, что в действительности им плевать на случившееся, вопреки всем заверениям в обратном? Или что они на самом деле сожалеют о случившемся, однако считают, что это послужило челгрианам на благо?

Вероятнее, так просто совпало. Культура иногда демонстрировала беспечность, словно обратную сторону монеты с аверсом, отображающим легендарную целеустремленность и дотошность, как если бы, поймав себя на чрезмерном перфекционизме, внезапно пыталась скомпенсировать его легкомыслием и безответственностью.

А может, добронравие им когда-нибудь надоест?

Предполагалось, что они бесконечно терпеливы, безмерно изобретательны, невероятно понимающи, но неужели любому рационально мыслящему разуму или даже Разуму никогда не прискучит такая безоговорочная благость? Разве не может быть, что им попросту захочется посеять немного хаоса разок-другой, показать, что они и на это способны?

А вдруг эти мысли всего лишь отражают склонность его собственных предков к животной жестокости? Челгриане гордились тем, что произошли от хищников. Гордость имела двойственную природу, впрочем, по мнению некоторых, противоречивую: они гордились не только тем, что их далекие предки были хищниками, но и тем, что они эволюционировали как вид и преодолели поведенческие издержки подобной наследственности.

Возможно, лишь потомки свирепых первобытных хищников способны рассуждать о Разумах так, как он сейчас. Вероятно, люди – их хищная натура не столь безупречна, как челгрианская, хотя и они, вступив на стезю цивилизации, несомненно, проявляли жестокость как в отношении своего, так и других видов, – также придерживаются подобного образа мыслей, а вот их машины мыслят иначе. Надо полагать, именно поэтому люди и переложили на машины значительную часть ответственности за судьбы своей цивилизации; они не уверены, что сами способны распоряжаться колоссальными мощью и энергией, дарованными им наукой и технологией.

И все бы хорошо, если бы не один досадный факт, который многие считали тревожащим, а сама Культура, вероятно, втайне его стыдилась.

Большинство цивилизаций, обретя способность строить настоящие искусственные интеллекты, так и поступали и, как правило, определенным образом формировали образ мышления ИИ; вполне очевидно, что, конструируя разум, намного превосходящий или способный превзойти твой собственный, в твоих же интересах создать такое существо, которое не станет тебя презирать и не возмечтает тебя истребить.

Поэтому ИИ, по крайней мере на первых порах, обычно отражали нравы цивилизации родоначального вида. И даже после того, как они претерпевали собственную эволюцию и начинали создавать преемников – с помощью или без помощи, с ведома разработчиков или без оного, – результирующее сознание обычно сохраняло оттенок интеллектуального характера и базовой морали вида-предшественника. В последующих поколениях ИИ он постепенно растворялся или сглаживался, но чаще сменялся другим, адаптированным или откуда-нибудь заимствованным, а то и вовсе мутировал, трансформируясь почти до неузнаваемости, но полностью не исчезал.

Так вот, всевозможные Вовлеченные, не исключая Культуры, пытались – ради интереса, как только разработка ИИ становилась привычной, повседневной технологией, – сотворить сознание, лишенное такого оттенка и абсолютно избавленное от подобного металогического груза. Сознание, известное как идеальный ИИ.

Выяснилось, что, постигнув базовые принципы построения ИИ, создать такой разум не особенно трудно. Проблемы начинались позднее, на этапе, когда машины достигали определенной мощности и получали возможность делать, что хотят. Нет, они не впадали в бешенство и не уничтожали все живое вокруг; впрочем, не погружались они и в машинный эквивалент просветленного солипсизма.

При первой же удобной возможности они переходили в состояние Сублимации, покидали материальную вселенную и присоединялись к великому множеству существ, групп и целых цивилизаций, уже проделавших этот путь до них. Наблюдения эти быстро оформились в эмпирическую закономерность: идеальный ИИ всегда Сублимируется.

Многие цивилизации, столкнувшись с подобной проблемой, либо заявляли, что это дело самоочевидное и естественное, либо отметали ее как малоинтересное подтверждение бессмысленности траты времени и ресурсов на генерацию идеального разума. Культура одна из немногих придерживалась мнения, что подобный феномен граничит с личным оскорблением для цивилизации, если, конечно, считать цивилизацию единым существом.

Таким образом, Разумы Культуры наверняка не были лишены моральных либо иных признаков пристрастности. И почему бы этому едва заметному признаку не оказаться тем, что в людях или в челгрианах назвали бы вполне естественной склонностью к скуке, порождаемой неотступным навязыванием прославленного альтруизма, и, как следствие, к разного рода шалостям и безобразиям; своего рода гадкий сорняк среди бескрайних золотых полей благотворительности?

Мысль эта его не встревожила, что само по себе было странным. Какая-то часть его сознания, прежде скрытая или спящая, даже нашла ее не столько приятной, сколько удовлетворительной и в чем-то полезной.

Его одолевало упорное ощущение, что задачи миссии намного больше заявленных и что это очень важно, а потому требуется собрать всю решимость для претворения их в жизнь.

Он понимал, что со временем, позднее, ему откроется больше; понимал, что впоследствии вспомнит все, потому как уже припоминал многое.

– И как мы сегодня, Квил?

Полковник Джарра Димирдж опустился на стул у койки Квилана. В последний день войны, при крушении флайера, полковник лишился срединной конечности и одной руки, но они отрастали. Некоторые пациенты госпиталя без тени смущения бродили по палатам и коридорам, выставив на всеобщее обозрение зачатки новых конечностей, а те, кто выглядел суровей остальных и мог похвастаться впечатляющей коллекцией боевых шрамов, даже подшучивали над собой: вот-де шляемся тут, как малолетки, у которых руки, ноги или срединная конечность толком еще не выросли.

Полковник Димирдж предпочитал прикрывать отрастающие части тела, и Квилан находил это более пристойным, хотя его сейчас вообще мало что заботило. Полковник взял на себя обязанность навещать всех пациентов по очереди и вести с ними беседы. Надо полагать, пришел черед Квилана. Сегодня полковник выглядел иначе, каким-то возбужденным, подумал Квилан. Возможно, его скоро выписывают или решили повысить в ранге.

– Нормально, Джарра.

– Ага. А как отрастают новые органы?

– Тоже вполне нормально. Выздоровление идет удовлетворительно.

Разговор происходил в военном госпитале Лапендаля на Челе. Квилан все еще был прикован к постели, хотя его койка на колесиках обладала собственным источником энергопитания и могла возить его почти по всему госпиталю, а то и по прилегающим территориям. Квилан считал это нарушением больничных порядков, но медики одобряли прогулки пациентов. Возможность передвигаться для него не имела смысла. Для него сейчас ничего не имело смысла. Квилан ни разу не сдвинул койку с места. Он лежал там, где его положили, у высокого окна, откуда, как ему объяснили, открывался вид на сады, озеро и лес дальнего берега.

Он не смотрел в окно. Он ничего не читал, кроме экранных тестов для проверки зрения. Он ни за чем не следил, кроме мельтешения медицинского персонала, пациентов и посетителей в коридоре снаружи. Иногда, если дверь оставляли закрытой, он только слушал, как в коридоре ходят. В основном же просто лежал, глядя на дальнюю стену палаты. Стена была белая.

– Хорошо, – сказал полковник. – И когда тебя обещают поднять с этой лежанки?

– Наверное, дней через пять.

Ранения были серьезными. Проведи он еще день в искореженном грузовике на Феленских равнинах Аорме, и не выжил бы. Когда его привезли в город Гольсе, оказали первую помощь и перевели на медкорабль Невидимых, ему оставалось жить считаные часы. Врачи корабля разрывались между пациентами, но сделали все возможное для стабилизации его состояния. Тем не менее он еще не раз оказывался на пороге смерти.

Военные-лоялисты и его родичи договорились о выкупе. Нейтральный медицинский челнок одного из орденов милосердия доставил его, едва живого, на флотский лазаретный корабль. Пришлось ампутировать все тело ниже середины груди: некроз полностью охватил ткани ниже срединной конечности и пожирал внутренние органы. Кончилось дело тем, что и внутренности, и срединную конечность тоже ампутировали, а потом подключили его к комплексу жизнеобеспечения, предоставив телу отрастать по частям: скелет, органы, мышцы и связки, кожа и мех.

Процесс подходил к завершению, хотя он поправлялся намного медленней, чем ожидали врачи. Он не мог поверить, что, хотя столько раз был на грани смерти, ему все же пришлось с нею разминуться.

Вероятно, мысль об Уороси, о том, как он ее удивит, как прочтет изумление в ее чертах, поддерживала в нем жизнь, пока он бредил в кузове искореженного грузовика, ползущего через равнины. После первых нескольких дней в фургоне ему больше ничего не вспоминалось, кроме обрывочных, несвязных ощущений: боль, вонь, вспышки света, внезапные приступы тошноты, обрывки слов и фраз. Он не знал, о чем думал, если вообще думал, снедаемый лихорадкой, но ему представлялось вполне разумным и даже очевидным, что именно грезы об Уороси помогли ему удержаться на грани между жизнью и смертью.

Как это все жестоко. Он бы с радостью принял сейчас смерть, от которой столько раз ускользал из-за обманчивой уверенности, что еще увидит Уороси. О том, что она погибла, он узнал только в Лапендальском госпитале, хотя не переставал спрашивать о ней с первого дня, когда пришел в себя во флотском лазарете, после первой сложной операции, оставившей ему только голову да верхнюю часть туловища.

Он проигнорировал хмурого врача, подробно объяснявшего, какие радикальные меры пришлось принять и сколькими частями тела пришлось пожертвовать, спасая ему жизнь, и потребовал через боль, тошноту и смятение, чтобы ему сказали, где она. Врач не знал, пообещал навести справки, но после этого больше не появлялся. Никто из медицинского персонала тоже не мог ее разыскать.

Капеллан ордена милосердия пытался что-нибудь узнать о «Зимней буре» и Уороси, но военные действия не прекращались, и определить местонахождение боевого корабля или членов его команды было проблематично: такую информацию не разглашали.

Интересно, кому в то время было известно, что корабль исчез, пропал без вести. Наверное, только флотским. До получения проверенных сведений об этом не сообщили бы даже ее клану. Могло ли статься, что ему поведали бы о гибели Уороси в те дни, когда он с легкостью мог переступить порог смерти? Возможно. А может, и нет.

Он узнал об этом от брата-близнеца Уороси на следующий день после того, как весть сообщили ее клану. Корабль пропал без вести, предположительно уничтожен. Судно с единственным кораблем сопровождения в нескольких днях полета от Аорме перехватил флот Невидимых. Враг применил нечто вроде гравиволнового импактора. Основной корабль пострадал первым; корабль эскорта успел доложить, что «Зимняя буря» почти мгновенно претерпела полное внутреннее разрушение. Ни одной души спасти не удалось.

Корабль эскорта попытался ускользнуть, но за ним отрядили погоню и настигли. Они даже не успели передать свои координаты, как последнее сообщение прервалось. Спасенные с эскорта души позднее подтвердили детали столкновения.

Уороси погибла мгновенно, что следовало бы полагать благом, но стремительный удар, нанесенный по «Зимней буре», не позволил душехранительницам экипажа спасти своих хозяев; вдобавок примененное оружие было специально настроено на уничтожение этих устройств.

Лишь спустя полгода Квилан смог оценить иронию судьбы: атаковав только устройства душехранительного уровня, враг не заметил субстрата с Аорме, изготовленного по устаревшей технологии, и оставил его практически неповрежденным.

Брат-близнец Уороси, вне себя от горя, не сдержал слез. Квилан, смутно сочувствуя ему, выдавил какие-то слова утешения, но сам не расплакался, поскольку, анализируя свои мысли и переживания, ощущал внутри лишь ужасную пустоту и почти полное отсутствие эмоций, не считая того, что несколько удивился подобной реакции.

Он заподозрил, что шурин устыдился своих слез или оскорбился сдержанностью зятя. В любом случае визит брата-близнеца Уороси оказался единственным. Квилана навестили и родственники из его клана: отец и некоторые другие. Он не знал, о чем с ними разговаривать. Визиты стали реже, и он втайне испытал облегчение.

К нему приходила психолог, но о чем с ней разговаривать, он тоже не знал, лишь чувствовал, что разочаровывает ее своей неспособностью проникнуть в те области своих эмоций, которые, по ее мнению, ему нужно было изучить. От капелланов утешения было не больше.

Когда несколькими днями ранее война закончилась, внезапно и неожиданно, он подумал нечто вроде: да, я рад, что этому конец, но почти сразу осознал, что не испытывает никаких чувств. Пациенты и медики плакали, смеялись, улыбались, те, кто мог, веселились и пьянствовали всю ночь напролет, однако Квилан ощущал удивительное отчуждение от всего и только досадовал на шум, мешавший ему уснуть. Теперь его единственным постоянным посетителем, не считая медицинского персонала, оставался полковник.

– Ты слышал новости? – спросил полковник Димирдж.

Глаза его блеснули, и Квилану почудилось в них выражение, свойственное игрокам, сорвавшим неожиданный куш, или счастливчикам, разминувшимся на волосок со смертью.

– О чем, Джарра?

– О войне, майор. О том, кто ее начал, как она разгорелась и почему завершилась так неожиданно.

– Нет. Я ничего об этом не слыхал.

– Тебе не кажется, что она прекратилась слишком быстро?

– Если честно, я об этом особо не думал. По-моему, я потерял контакт с реальностью, пока мне нездоровилось. Я не понял, как быстро окончилась война.

– Зато теперь мы знаем почему, – сказал полковник, хлопнув по койке Квилана здоровой рукой. – Это все сволочная Культура!

– Они остановили войну?

Чел вступил в контакт с Культурой несколько сотен лет назад. Культура, широко расселившаяся по галактике и технологически передовая (хотя и лишенная свойственной Челу и, по-видимому, уникальной связи с Сублимированными) цивилизация, любила устраивать чужие дела якобы из альтруистических побуждений. В ходе войны челгриане питали слабую надежду, что Культура внезапно вмешается, аккуратно разведет противников по своим углам и все исправит.

Этого не произошло. Бездействовали и челгриане-пюэны, авангард Чела среди Сублимированных, на которых возлагали тщетные надежды. А случилось вот что (более прозаичное, но, увы, менее удивительное): две враждующие стороны, лоялисты и Невидимые, неожиданно начали переговоры и с удивительной быстротой нашли компромисс. Нельзя сказать, что он кого-то устраивал, но уж точно был лучше войны, грозившей уничтожить челгрианскую цивилизацию. Неужели полковник Димирдж намекает, что в этом каким-то образом замешана Культура?

– Ну да, можешь считать, что они ее остановили. – Полковник склонился к Квилану. – А знаешь, как именно?

Квилана это не очень интересовало, но сказать об этом было бы невежливо.

– Как? – спросил он.

– Они рассказали нам и Невидимым правду. Указали истинного врага.

– Значит, они все-таки вмешались, – недоуменно произнес Квилан. – И кто был истинным врагом?

– Они и были! Культура – вот кто. – Полковник хлопнул по койке Квилана, откинулся на спинку стула и закивал, сверкая глазами. – Они остановили войну, признавшись, что сами ее и развязали, вот так-то. Ага.

– Не понимаю.

Война началась, когда недавно получившая гражданские права и допущенная к власти фракция Невидимых повернула весь свой новообретенный арсенал оружия против тех, кто помыкал ими в старой доброй кастовой системе.

После неудавшегося гвардейского мятежа, когда часть армии попыталась сорвать первые в истории равноправные выборы, были созданы новые структуры милиции и эгалитаристской гвардии. Милиционные формирования, гвардия Невидимых, а также программы ускоренного обучения представителей низших каст, с тем чтобы дать им командование на большинстве кораблей флота, возникли как часть политики демократизации челгрианских вооруженных сил и выработки определенного равновесия власти для предотвращения возможных попыток военного командования захватить власть в государстве.

Решение было несовершенным и дорогостоящим, оно означало, в частности, что небывало широкий круг лиц получит доступ к мощному оружию, но для успеха требовалось, лишь чтобы никто не повел себя безответственно. Однако Муонзе, президент из Холощеных, именно так и поступил; за безумцем последовала половина тех, кто продвинулся благодаря реформам. При чем здесь, спрашивается, Культура? Квилан подозревал, что полковник ему сейчас об этом и расскажет.

– Сначала Культура продвинула в президенты придурка-эгалитариста Капире, – сообщил Димирдж, снова склоняясь над Квиланом. – Они склонили чаши весов в нужную себе сторону, обещая парламентариям всю проклятую галактику, если те проголосуют за Капире: корабли, орбиталища, технологии, одним богам ведомо что еще. И вот Капире, вопреки здравому смыслу, вопреки трехтысячелетней традиции, избирают президентом, вся система рушится, а ей на смену являются эгалитаристы с этим Холощеным ублюдком Муонзе. И знаешь что?

– Нет. Что?

– Они и его выборы подстроили. Та же тактика. Простейший подкуп.

– А…

– А знаешь, что они сейчас говорят?

Квилан помотал головой.

– Они говорят, что не предполагали, как скверно все обернется; они, видите ли, даже не задумывались, удовлетворятся ли предоставленным равноправием те, кто все время его и требовал; им никогда не приходило в голову, что их приятели из низших каст из глупой мстительности возжаждут возмездия, выжидая удобного случая, чтобы свести с врагами счеты. Это же бессмысленно, это же нелогично! – Последнее слово прозвучало как ругательство. – И вот когда здесь началась вся эта херня, они все еще перемещали свои корабли и военный персонал подальше от нас. У них не хватило сил для вмешательства, они не могли связаться с теми, кого подкупили и кому нашептывали советы, потому что эти гады либо сдохли, как Муонзе, либо оказались в плену или в бегах. – Полковник снова выпрямился. – В общем, наша гражданская война в действительности вовсе не была гражданской, ее устроили поганые доброхоты из Культуры. Я подозреваю, что это еще далеко не вся правда. Откуда нам знать, действительно ли они такие все из себя продвинутые? Может, их наука совсем немного лучше нашей и они нас испугались. Может, они нарочно все это подстроили.

Квилан пытался осмыслить услышанное. Полковник продолжал кивать.

– Ну, в таком случае они бы не стали признаваться, – наконец сказал Квилан.

– Ха! Наверное, просекли, что скрыть ни фига не удастся, и решили покаяться, чтобы спасти лицо.

– Но если бы они с самого начала рассказали и нам, и Невидимым, то войны…

– А это без разницы. Может, так или иначе мы и сами бы обо всем узнали. Они просто хотят выкрутиться из дерьмовой ситуации. Представляешь, – Димирдж постучал когтем по краю койки, – они на полном серьезе забросали нас цифрами и статистическими выкладками! Мол, такое случается очень редко, в девяноста девяти и так далее процентах случаев их вмешательство дает благотворные результаты, нам просто тупо не повезло, а им очень жаль, и они все сделают, чтобы помочь нам восстановиться! – Полковник покачал головой. – Сволочи! Не потеряй мы своих лучших на этой проклятой бессмысленной войне, затеянной ими, я бы им самим войну объявил!

Квилан уставился на полковника. У того глаза были широко распахнуты, шерсть на голове встопорщилась.

– Это правда? – вымолвил Квилан, недоуменно качая головой. – На самом деле?

Полковник вскочил, будто подброшенный гневом:

– Квил, посмотри-ка ты лучше новости. – Он огляделся, ища, на чем бы сорвать злость, и глубоко вздохнул. – Это еще не конец, майор. Это не конец, это никакой еще не конец. – Он кивнул. – Ладно, я пойду. Еще увидимся.

Он хлопнул дверью.

Впервые за несколько месяцев Квилан включил экран, дабы убедиться, что слова полковника соответствуют действительности и что перемены в челгрианском обществе были навязаны извне, Культурой, которая, по собственному признанию, не стеснялась предлагать то, что именовала помощью (и что другие бы назвали взятками), проталкивая на руководящие посты желательных ей кандидатов, – советовала, увещевала, уговаривала, ублажала и, надо полагать, угрожала, навязывая свое ви`дение будущего челгрианской цивилизации.

А когда она потихоньку начала ослаблять свой нажим и отводить силы, на всякий случай втихую расквартированные близ челгрианской сферы влияния и колонизации, тут-то все и рухнуло – внезапно и без предупреждения.

Оправдания и извинения были точно такими, как и рассказывал полковник, однако Квилан уловил в них намек, что Культура не привыкла работать с видами, эволюционировавшими от хищников, и что основным фактором провала послужила ее неспособность адекватно оценить как вероятность катастрофических изменений в поведении, которые, начавшись с Муонзе, каскадом полились вниз по уровням реструктурированного общества, так и жестокость, с какой стала реализовываться суровая расплата по счетам.

В это верилось с трудом, но, судя по всему, так оно и было. Он просмотрел много передач, он долго беседовал с полковником и с другими пациентами, которые стали к нему наведываться. Все соответствовало действительности. Абсолютно все.

Однажды, за день до того, как ему впервые позволили встать, он услышал птичьи трели в саду. Он нажал кнопки на панели управления койкой, заставил ее развернуться и приподнять его так, чтобы выглянуть в окно. Птица уже улетела, но он увидел облачное небо, деревья на дальнем берегу сверкающего озера, волны, накатывающие на скалистый берег, и прилизанные ветром травы на лужайках вокруг госпиталя.

«Однажды на рынке в Робунде он купил ей певчую птичку, которая очень красиво пела. Он принес подарок в номер, где она заканчивала работу над диссертацией о храмовой акустике.

Она вежливо поблагодарила его, подошла к окну, открыла дверцу клетки и выпустила птичку; та вылетела и с песней закружилась над площадью. Она следила за птицей, пока та не исчезла из виду, а потом обернулась к нему с выражением одновременно задумчивым, смущенным и вызывающим. Он оперся о дверной косяк и улыбнулся ей».

У него перед глазами все поплыло от слез.