5. Весьма привлекательная система
(Запись)
– Превосходная симуляция.
– Это не симуляция.
– Да, конечно. Все равно превосходная.
– Толкай, толкай!
– Так ведь я и толкаю!
– Толкай сильнее!
– Да какая это, в жопу, симуляция?!
– Нет, ты что, это не симуляция в жопу.
– Слышь, я не в курсе, чем ты там закинулся, но бросай это зелье.
– Рукоять загорелась!
– Залей ее водой!
– Не могу дотянуться до…
– Впечатляющее зрелище.
– Нет, ты явно чем-то закинулся.
– Секретирует что-нибудь. Без дури так не тупят.
– Я так рад, что дождался ночи! А вы?
– И я тоже. Ах, поглядите на дневную сторону! Необыкновенное мерцание, правда?
– Да, я такого даже не припомню.
– Ха! Вот здорово! Классная симуляция.
– Это не симуляция, болван. Тебе до сих пор не ясно, что ли?
– Уберите отсюда этого типа.
– А это еще что?
– Не что, а кто. Хомомданин. Его зовут Кабе.
– Ой.
Они сплавлялись в потоке лавы. Кабе сидел в центре плоской палубы и смотрел, как течет река расплавленного камня, полыхая ослепительно-желтым светом, озарявшим пустынный ландшафт. Он слышал разговоры, но не уделял особого внимания тому, кто какую фразу произносит.
– Он уже в отключке.
– Роскошная симуляция. Ты глянь только! А жар!
– Согласен. Его пора убирать.
– Горит!
– Отталкивайся от темных участков, придурок, не от светлых!
– Втащи и залей его!
– Что?
– Ой, горячо!
– Ух ты! Никогда не переживал такой жаркой симуляции!
– Это не симуляция. И вообще, тебя сейчас уберут.
– А может, кто-то…
– Помогите!
– Да выбрось ты его! Возьми другое.
Они находились на одной из восьми незаселенных Плит Масака, где, как на трех Плитах по направлению вращения и на четырех против, Великая Река текла прямо через семидесятипятитысячекилометровый туннель исходного вещества, из которого формировался ландшафт.
– Ух ты! Как горячо-о! Какая крутая сим…
– Уберите отсюда этого придурка. Его вообще не надо было приглашать. Тут одножизники без резервных копий. Если болван вообразил, что это симуляция, я не ручаюсь за его поведение.
– Может, он сам за борт сиганет?
– Больше гребцов на штирборт!
– На что?
– Направо. На правый борт. Вот сюда. Тьфу ты…
– Не надо так шутить. Он под таким кайфом, что даже если свалится за…
– Туннель прямо по курсу! Вот где самая жара!
– Ох ты ж…
– Жарче уже не станет, этого не позволят.
– Да пойми ты, остолоп, никакая это не симуляция!
Как было издавна заведено в Культуре, астероиды системы Масака – несколько тысяч лет назад, когда началось сооружение орбиталища, их разместили на временные планетарные орбиты – перемещались транспортниками к поверхности Плиты, где одна из нескольких систем энергодоставки (она же – боевой планетокрушитель, если называть вещи своими именами) разогревала эти твердые тела и плавила их, а после еще нескольких более сложных процедур манипуляции веществом и энергией либо оставляла шлак растекаться и остывать в заранее заданных направлениях, либо придавала ему нужную форму в соответствии с существующей морфологией исходного вещества Плиты.
– На.
– Что?
– Валятся не за, а на. И не надо на меня так смотреть. Все дело в плотности.
– Ага, а ты, самый умный, все про плотность знаешь. Терминал прихватил?
– Не-а.
– Имплант есть?
– Не-а.
– И у меня нет. Вот и поищи того, у кого есть. А заодно уберите отсюда этого придурка.
– Не вытаскивается!
– Штырь! Сначала выдерни штырь!
– А, точно.
Люди – особенно граждане Культуры, будь то гуманоиды, бывшие гуманоиды, чужаки или машины, – тысячи лет сооружали такие орбиталища, и вскоре после того, как технология устоялась (но все же тысячами лет раньше), некоторым сорвиголовам, или, по крайней мере, рисковым ребятам, пришло на ум использовать лавовые потоки, естественно образующиеся при такой морфологической перестройке, как среду для нового вида спорта.
– Извините, вам нужен терминал? У меня есть.
– Что-что? А, да, конечно, Кабе.
– Что?
– У меня есть терминал. Вот.
– Суши весла! Берегите головы!
– Ни фига себе, тут прямо все горит!
– Сеп, опускай навес!
– Опускаю!
– Ого!
– Суши весла, не то сгорят!
– Концентратор! Видишь вон того парня? На симах зациклился. Убери его отсюда, быстро!
– Сделано…
Так лавовый рафтинг стал приятным времяпрепровождением. На Масаке было принято сплавляться по лаве без помощи полевых технологий или новейших синтетических материалов. Острота впечатлений сильно выигрывала от сближения с реальностью еще и потому, что используемые материалы лишь приблизительно соответствовали требованиям, выдвигаемым окружающей средой. Эту практику именовали спортом с минимальной страховкой.
– Следи за веслом!
– Застряло!
– Тяни его!
– Ой!
– Что…
– А-а-а-а-а-а!
– Все в порядке.
– Да пошли вы…
– Кстати, вы все полные безумцы. Счастливо сплавиться.
Сам плот – точнее платформа размером четыре метра на двенадцать, огражденная планширом метровой высоты, – был керамическим; навес из алюминизированного пластика защищал гребцов от жара в лавовом туннеле, а сами гребные весла были деревянными, что дополнительно подчеркивало непосредственную вещность происходящего.
– Ой, мои волосы!
– Домой хочу!
– Ведро давай!
– Где этот идиот?
– Не ной!
– Офигеть!
Лавовый рафтинг всегда считался опасным и возбуждающим видом спорта. Как только восемь Плит снабдили атмосферой, он превратился в суровое испытание: к излучательным потокам тепла прибавились конвективные, и те, кто полагал более аутентичным сплавляться без дыхательных масок, рисковали обжечь дыхательные пути и легкие – как и следует из названия, перспектива не из приятных.
– А-а! Нос! Мне нос зацепило!
– Благодарю вас.
– Побрызгай!
– Всегда рад помочь.
– Между прочим, я тоже не верю, что это не сим…
Кабе уселся на свое место; ему пришлось согнуться в три погибели, поскольку вздыбленная ветром металлопластиковая ткань навеса растянулась прямо над его головой. Она отражала большую часть жара, источаемого потолком туннеля, но температура воздуха оставалась экстремально высокой. Некоторые обливались водой или обрызгивали других. Плавучая пещера плота наполнилась клубами пара. Темно-красный свет проникал в нее с обоих концов суденышка, которое раскачивалось и подскакивало в лавовом потоке.
– Ай, больно!
– Ну сделай так, чтоб не болело!
– И меня уберите отсюда, пожалуйста!
– Почти прошли! Ого, да тут сталактиты…
Выход из лавового туннеля оказался пастью, утыканной клыками острых выступов, наподобие сталактитов.
– Шипы! Всем пригнуться!
Один из сталактитов пропорол хлипкую ткань навеса и сдернул ее на поверхность лавы, сиявшую желтым светом. Лоскут ткани скукожился, полыхнул и, подхваченный восходящими от разветвленного потока течениями воздуха, воспарил к потолку пещеры, будто охваченная пламенем птица. Плот окатило тепловой волной. Люди завизжали. Чтобы избежать столкновения с нависшими скальными выступами, Кабе опрокинулся на спину и распластался по палубе, ощутив, как под ним что-то подалось и хрустнуло. Раздался истошный крик.
Плот вырвался из туннеля в широкое ущелье меж клыкастых скал; сияние широкого лавового потока озаряло темные базальтовые утесы. Кабе неловко поднялся. Люди обливались водой, разбрызгивали прохладные капли, остужаясь после тепловой волны; у многих спалило волосы, тут и там сидели и лежали обожженные, тупо глядя в никуда – наверное, под действием обезболивающих. Еще двое, обнявшись, рыдали в голос.
– Это вам я ногу придавил? – спросил Кабе у человека, сидящего рядом.
Человек, морщась от боли, сжимал левую ногу.
– Да, – ответил он. – По-моему, она сломана.
– Похоже на то. Прошу прощения. Чем я могу вам помочь?
– Пока я здесь, не заваливайтесь больше на спину.
Кабе посмотрел вперед. Оранжевая река лавы убегала вдаль, петляя между стенами каньона. Других лавовых туннелей не было.
– Обещаю, что этого больше не случится, – сказал Кабе. – Еще раз прошу меня извинить. Мне велели сидеть в центре палубы. Вы можете передвигаться?
Человек отодвинулся чуть дальше, опираясь на свободную руку и зад, а другой рукой продолжал держать сломанную ногу. Люди постепенно успокаивались. Кто-то еще плакал, но другие бодро кричали, что все позади и лавовых туннелей больше не предвидится.
– Ты как? – спросила какая-то женщина человека со сломанной ногой. Куртка на женщине еще дымилась, брови ошмалило, светлые волосы торчали клочьями, а местами спеклись коркой.
– Перелом. Жить буду.
– Это из-за меня, – пояснил Кабе.
– Я наложу шину.
Женщина пошла к рундуку на корме. Кабе огляделся. Пахло жженым волосом, старомодной одеждой и жареной человечиной. Многие держали руки в ведрах с водой, на некоторых лицах виднелись пятна обожженной кожи. Обнявшаяся парочка все еще стенала. Те, кто чувствовал себя сносно, утешали друг друга; заплаканные лица озарял мертвенный свет, отраженный от черного стекла утесов. Высоко в темно-коричневых небесах безумно мерцала новая Портиция, зловеще глядя вниз.
И это считается развлечением, подумал Кабе.
– А дальше будет веселее?
– Что?! – заорали на носовой части плота. – Какие пороги?
– Не так чтобы очень.
Кто-то истерически зарыдал.
– Тогда я уже насмотрелся. Уходим?
– Разумеется. Одного раза больше чем достаточно.
(Конец записи.)
Кабе и Циллер глядели друг на друга в просторной, элегантно обставленной комнате, куда сквозь распахнутые балконные двери врывались золотистые лучи солнца, смягченные колышущейся завесой вечно-синей растительности снаружи. Мириады тонких игольчатых теней дрожали на кремовых плитках пола, стелились по мягким коврам с абстрактным узором, безмолвно трепетали на выпуклых боках полированных деревянных буфетов и резных комодов и на узорчатой обивке мягких диванов.
Хомомданин и челгрианин носили устройства, похожие либо на защитные шлемы сомнительной эффективности, либо на аляповатые наголовные украшения.
– Ну и видок у нас, – фыркнул Циллер.
– Наверное, поэтому люди предпочитают импланты.
Они сняли устройства. Кабе, сидевший в изящном, глубоком, хрупком с виду шезлонге для трехногих существ, отложил гарнитуру на соседний диван.
Циллер, свернувшийся на широкой кушетке, опустил свою гарнитуру на пол. Сморгнул пару раз, полез в карман за трубкой. На нем были светло-зеленые рейтузы, паховый щиток, украшенный эмалевыми вставками, и кожаный жилет, расшитый самоцветами.
– И когда это было? – спросил он.
– Примерно восемьдесят дней назад.
– Разум-Концентратор был прав. Они там все с ума посходили.
– И все же у них у всех был опыт лавового рафтинга, причем не более приятный. Я с тех пор успел проверить: из двадцати трех участников поездки все повторили заплыв. Кроме троих. – Кабе взял подушечку, затеребил бахрому. – Потому что двое испытали временную смерть тела, когда каноэ опрокинулось в лавовом потоке, а одна – одножизница, из тех, что называют себя Одноразовыми, – погибла при спуске в пещеры ледника.
– Что, совсем погибла?
– Полностью и навеки. Ее раздавило насмерть. Тело извлекли и предали погребению.
– Возраст?
– Тридцать один год. Совсем юная, по их меркам.
Циллер прикусил чубук, посмотрел куда-то за балкон. Усадьба находилась на Тирианских холмах, в Нижней Осинорси, на одной из Плит, удаленной по направлению вращения от Ксаравве. Вместе с Кабе здесь проживала человеческая семья из шестнадцати особей, включая двоих детей. Для Кабе надстроили верхний этаж. Кабе нравилась компания людей и их отпрысков, хотя он постепенно приходил к выводу, что переоценил свою любовь к общению.
Он представил челгрианского гостя десятку своих соседей и устроил ему экскурсию по дому. Из выходящих на склон окон и балконов, а также из сада на крыше открывался вид на равнины и синеющий вдали горный массив, по которому над низинными садами Нижней Осинорси текла Великая Река Масака.
Они ожидали дрона Э. Х. Терсоно, который обещал сообщить какие-то важные новости.
– Помнится, я выразил согласие с оценкой Концентратором ваших действий как совершенно безумных, – сказал Циллер, – а вы начали ответ фразой: «И все же…» – Циллер наморщил лоб. – Однако все сказанное вами после этого вроде бы превосходно согласуется с моим выводом.
– Я имел в виду, что, как бы ненавистно не было им это путешествие и несмотря на то что их никто не принуждал…
– Если не считать таких же болванов-друзей.
– …они тем не менее решили его повторить, ибо, сколь ужасным оно тогда ни казалось, они все же вынесли из него и положительные впечатления.
– Да? Это какие же? Они выжили, несмотря на крайний идиотизм решения поучаствовать в совершенно бесполезном и травматическом эксперименте? Из такого опыта нельзя почерпнуть ничего, кроме решимости никогда его не повторять. Или, по крайней мере, мысли об этом.
– Они полагали, что прошли испытание…
– И выяснили, что безумны. Это такое положительное впечатление?
– Они полагали, что состязались с природой…
– Какой еще природой? – возмутился Циллер. – Ближайший природный объект находится в десяти световых минутах отсюда – проклятое солнце. – Он фыркнул. – Кто знает, может, они и с ним что-то сотворили.
– Вряд ли. В общем-то, именно потенциальная нестабильность Лацелере стала первопричиной пристрастия обитателей Масака к резервному копированию личности еще до того, как они прослыли заядлыми экстремалами. – Кабе отложил подушку.
Циллер уставился на него:
– Вы хотите сказать, что солнце может взорваться?
– Ну, теоретически это…
– Вы шутите?
– Отнюдь нет. Вероятность…
– Об этом мне никогда не рассказывали!
– Ну, строго говоря, оно не взорвется, однако вспышки…
– Онои так вспыхивает! Я сам видел!
– Да. Красиво, правда? Тем не менее существует вероятность – не более нескольких миллионных за время жизни звезды главной последовательности, – что она произведет последовательный ряд вспышек такой мощности, что Концентратор и системы защиты орбиталища не смогут их отразить или уберечь от них жителей.
– И тем не менее орбиталище построили здесь?
– Насколько мне известно, эта система считается весьма привлекательной. Кроме того, впоследствии добавили дополнительные устройства защиты под Плитами, способные выдержать взрыв немногим слабее сверхновой, но, безусловно, любая техника может дать сбой, так что практика повседневного копирования личности стала традицией.
Циллер ошеломленно покачал головой:
– Могли бы и предупредить.
– Наверное, риск так незначителен, что упоминать о нем сочли излишним.
Циллер пригладил шерсть на голове, погасил трубку.
– Я им не верю.
– Вероятность катастрофы действительно крайне невелика, особенно на ближайшие обозримые годы или даже на срок жизни разумных существ. – Кабе, тяжело ступая, подошел к буфету и взял вазу с фруктами. – Угощайтесь.
– Нет, спасибо.
Кабе, приспособивший бактериальную флору кишечника к перевариванию обычной пищи жителей Культуры, выбрал спелый плод солнцехлеба. Вдобавок Кабе модифицировал свои вкусовые и обонятельные рецепторы так, чтобы испытывать те же ощущения от пищи, что и стандартный человек Культуры. Отвернувшись от Циллера, он сунул солнцехлеб в рот, прожевал и проглотил. Отворачиваться во время еды вошло в привычку: у него, как и у всех его сородичей, был очень большой рот, и вид Кабе, поглощавшего пищу, смущал обычных людей.
– Но вернемся к сказанному мною, – продолжил он, промокнув рот салфеткой. – Давайте тогда откажемся от термина природный и сойдемся на том, что они извлекли определенный полезный опыт из состязания с более могущественными силами.
– Можно подумать, что это не признак безумия. – Циллер покачал головой. – Кабе, вы тут слишком долго прожили.
Хомомданин подошел к балкону, посмотрел за окно:
– Я бы сказал, что они подчеркнуто трезвомыслящи. Они живут вполне разумной жизнью.
– Вот-вот, спускаются в ледниковые пещеры.
– Они заняты не только этим.
– Что да, то да. Они много чем заняты: фехтуют боевыми клинками, взбираются на скалы без страховки, летают по ветру…
– Этим увлекаются очень немногие. Большинство ведет вполне нормальную жизнь.
Циллер снова разжег трубку.
– По меркам Культуры.
– Да. А что в этом такого? Они общаются, уделяют время любимой работе, играют в более щадящие игры, что-то читают или смотрят, ходят на концерты и прочие увеселительные мероприятия. Сидят и улыбаются под вбросом гормонов, учатся, путешествуют…
– Вот-вот!
– …Вероятно, просто так или даже без всякой цели. И разумеется, многие увлекаются ремеслами и искусством. – Кабе с легкой улыбкой развел тремя руками. – Некоторые даже сочиняют музыку.
– Они попросту тратят время. Вот и все. Тратят время в путешествиях. Время давит на них тяжким грузом, поскольку их жизни лишены всякого контекста, здоровой структуры. Они надеются, что там, куда они прибудут, их ждет полное удовлетворение, якобы заслуженное, но еще не испытанное в полной мере. – Циллер поморщился и постучал по чашечке трубки. – Некоторые странствуют в вечной надежде и сталкиваются с горькими разочарованиями. Другие, менее склонные к самообману, приходят к выводу, что процесс путешествия сам по себе привносит в жизнь если не смысл, то хотя бы облегчение, освобождение от ощущения, что нужно обязательно чувствовать полноту жизни.
Кабе смотрел, как скаконожка прыгает с ветки на ветку; листва затеняла рыжий мех и длинный хвост зверька. Из бассейна рядом с домом слышались звонкие крики человеческих детей.
– Да будет вам, Циллер. Вероятно, в той или иной степени это ощущают все разумные виды.
– Правда? И вы тоже?
Кабе коснулся мягких складок балконных штор.
– Мы гораздо древнее людей, но, полагаю, и с нами такое когда-то случалось. – Он оглянулся на челгрианина, который подобрался, словно готовясь к прыжку. – Все естественно развившиеся разумные виды неустанно к чему-то стремятся. В той или иной степени, на том или ином этапе.
Циллер обдумал его слова, помотал головой. Кабе оставалось только гадать, означает ли этот жест, что приведенные доводы кажутся челгрианину либо слишком нарочитыми и не заслуживающими ответа, либо заезженным клише; впрочем, может быть, ему просто нечего возразить.
– Суть в том, – заговорил Циллер, – что этот рай был тщательно сконструирован на основе принципов, устранивших все вероятные мотивы внутренних конфликтов и естественные угрозы… – Он недовольно покосился на золоченую раму дивана, сверкающую в солнечных лучах. – Ну, почти все естественные угрозы. А теперь жизнь людей стала так скучна, что приходится воссоздавать фальшивые версии опасностей, тех самых ужасов, которые некогда приходилось преодолевать бессчетным поколениям их предков.
– По-моему, это равносильно обвинению в том, что кто-то ходит в душ с зонтиком, – возразил Кабе. – А здесь главное – выбор. – Он поправил шторы, придав им более симметричное расположение. – Они держат страхи под контролем. И сами решают, испытать их на себе, повторить испытание или воздержаться. Это не то же самое, что жить рядом с вулканом, когда только-только изобретено колесо, или бояться, что река прорвет плотину и затопит всю деревню. Опять-таки это относится ко всем обществам, вышедшим за пределы Варварского Века, и ничего странного в этом нет.
– И все же Культура настойчиво добивается утопизма, – с какой-то горечью заметил Циллер, – как ребенок, требующий игрушку лишь затем, чтобы тут же ее выбросить.
Кабе долго глядел, как Циллер дымит трубкой, затем прошествовал сквозь дымное облако и трилистником уселся на мягкий ворс ковра рядом с диваном челгрианина.
– По-моему, это вполне естественно. Если былые тяготы можно превратить в развлечение, то это явный признак успешного становления вида. Даже страх может развлекать.
Циллер заглянул в глаза хомомданина:
– А отчаяние?
Кабе пожал плечами:
– Отчаяние? Наверное, да. К примеру, можно отчаиваться при исполнении какой-либо задачи или стремясь к победе в каком-нибудь состязании, а когда все же добиваешься успеха, то отчаяние делает его сладостней.
– Это не отчаяние, – тихо сказал Циллер. – Это досадное неудобство, преходящее недовольство предполагаемой неудачей. Я имею в виду не раздражение по пустякам, а сильное отчаяние, которое выедает душу и заражает все чувства, так что все, даже самые приятные переживания отравляют жизнь. Отчаяние, от которого хочется покончить жизнь самоубийством.
Кабе откачнулся.
– Нет, – ответил он. – Нет. Они, вероятно, надеются, что подобный удел им больше не грозит.
– Да. На подобный удел они обрекают других.
– Ах вот в чем дело, – кивнул Кабе. – Вы о том, что произошло с вашими соплеменниками. По-моему, некоторые граждане Культуры испытывают по этому поводу сожаление, граничащее с отчаянием.
– По большому счету мы сами виноваты. – Циллер раскрошил в чашечку курительный порошок, примял его специальным серебряным инструментом и выдохнул новые клубы дыма. – Безусловно, мы бы и сами ввязались в войну, даже без помощи Культуры.
– Необязательно.
– Я с вами не согласен. Как бы там ни было, после войны нам пришлось бы самим разбираться с нашими собственными глупостями. А вмешательство Культуры привело к тому, что мы претерпели все беды войны, но не извлекли из них уроков. Мы просто свалили вину на Культуру. Хуже этого было бы только полное уничтожение нашего вида. Впрочем, я часто думаю, что это несправедливая оговорка.
Кабе некоторое время сидел неподвижно. Из трубки Циллера поднимался синий дымок.
Циллер некогда был Одаренным-из-Тактичных Махраем Циллером VIII Уэскрипским. Он родился в семье управленцев и дипломатов, но с младенчества прослыл музыкальным вундеркиндом, написав первое произведение для оркестра в возрасте, когда большинству челгрианских детей еще приходилось объяснять, почему нельзя грызть обувь.
Он принял ранг Одаренного, двумя кастовыми уровнями ниже данного от рождения, когда бросил учебу в университете и рассорился с родителями.
Несмотря на последующую славу и богатство, он расстроил родных еще больше, вплоть до проблем со здоровьем и нервных срывов, потому что стал радикальным Отрицателем кастовой системы, ушел в политику, примкнув к эгалитаристам, и поставил свой авторитет в обществе на службу борцам с кастовой иерархией. Постепенно общественные и политические настроения стали меняться; казалось, что вот-вот произойдут желанные Великие Перемены. Чудом избежав смерти от рук наемных убийц, Циллер принял решение полностью отказаться от своей касты и теперь к нему относились как к представителю самых низов (если не считать преступников) челгрианского общества – то есть касты Невидимых.
Второе покушение было почти успешным; Циллер едва выжил и четверть года провалялся в больнице. Трудно сказать, повлияло ли на политический ландшафт его вынужденное воздержание от общественной деятельности, однако по выздоровлении ему пришлось смириться с очередным поворотом гражданских настроений: консерваторы взяли верх, лишив целое поколение надежды на существенные перемены.
За время политической карьеры Циллера пострадало и его музыкальное творчество, по крайней мере количественно. Он заявил, что поступается общественной деятельностью ради дальнейшей творческой работы, чем вызвал осуждение бывших соратников-либералов и восторг врагов-консерваторов. И все же, несмотря на уговоры, он не отказался от статуса Невидимого, хотя к нему теперь и относились как к почетному Одаренному. Он ничем не выказывал своей поддержки сложившейся ситуации и воздерживался от любых политических заявлений.
Его авторитет и популярность продолжали расти; его засыпали лавиной наград, премий и почетных званий; опросы общественного мнения возводили его в ранг величайшего из живущих челгриан, и ходили упорные слухи, что его наверняка изберут церемониальным президентом.
На пике своей славы и популярности, обласканный беспрецедентным поклонением общества, он произнес так называемую благодарственную речь на церемонии вручения ему величайшей из гражданских почестей челгрианской державы – на великолепном, пышном приеме в Челизе, столице челгрианского государства, который транслировали в реальном времени по всей челгрианской сфере, – и заявил, что никогда не отказывался от своих воззрений, что всегда был либералом и последовательным эгалитаристом, что предметом его гордости была и остается не его музыка, а сотрудничество с теми, кто по-прежнему придерживается аналогичных взглядов, что он, даже больше чем в юности, презирает засилье консервативных взглядов, равно как и свою родину, ее общество и народ, потакающие традициям кастовой системы, что он не примет предложенной ему награды и, более того, вернет государству все ранее полученные, что он уже забронировал полет за пределы челгрианской сферы и не собирается возвращаться до конца дней своих, ибо, в отличие от глубоко чтимых, уважаемых и любимых им сотоварищей-либералов, он полагает в дальнейшем морально неприемлемым какое бы то ни было соприкосновение с омерзительным, ненавистным, злодейским режимом.
Речь Циллера встретили гробовым молчанием. Он сошел со сцены под презрительные выкрики и укоризненное шипение, а ночь провел в посольстве Культуры, пока толпа билась в ворота, требуя выдать его на растерзание.
На следующий день он улетел на корабле Культуры и несколько лет странствовал по ее мирам, пока не осел на орбиталище Масак.
Через семь лет после отъезда Циллера на Челе избрали президента-эгалитариста. Начались реформы, Невидимым и прочим низшим кастам наконец предоставили полные гражданские права, но, вопреки многочисленным просьбам и приглашениям, Циллер упрямо отказывался возвращаться, хотя и не объяснял почему.
Полагали, что таким образом он протестует против фактического существования кастовой системы. Компромиссное соглашение, позволившее протолкнуть реформы, предусматривало, что в рамках правовой терминологии представители высших каст сохранят свои титулы и кастовые имена, а новые законы о праве собственности закрепляли за главой семейства земли, ранее принадлежавшие клану.
Взамен челгриане всех рангов получали право беспрепятственно заключать браки и производить потомство; статус супругов определялся по касте партнера превосходящего ранга, его же наследовали и дети; за присвоением ранга индивидам, подавшим запрос, надзирали выборные кастовые суды; прекратились преследования за безосновательные утверждения о принадлежности к иной касте, то есть в принципе, каждый мог утверждать что угодно о своем кастовом статусе, хотя в судебных разбирательствах все еще употребляли имя и ранг, полученные при рождении или присвоенные в официальном порядке.
Таким образом, старая общественная система, несмотря на все неоспоримые юридические и поведенческие изменения, по-прежнему сохраняла кастовую природу. Циллеру этого было явно недостаточно.
Затем правящая челгрианская коалиция избрала президентом Холощеного как символ грандиозности общественных перемен – крайне неожиданный поступок. Гвардейцы попытались совершить военный переворот, но режим устоял и вышел из этой переделки окрепнувшим, а его власть и авторитет в обществе равномернее распределились по ступеням былой кастовой лестницы. Циллер, по-прежнему на пике славы, все равно не вернулся, а отделывался заявлениями, что хочет посмотреть, как все обернется.
Все обернулось чудовищной катастрофой, и он наблюдал за ней, но домой не возвращался и не вернулся даже по окончании Войны Каст, разразившейся отчасти по вине Культуры спустя девять лет после его отлета.
– Мы однажды воевали с Культурой, – наконец сказал Кабе.
– В отличие от нас. Мы воевали сами с собой. – Циллер взглянул на хомомданина и язвительно осведомился: – И как, извлекли полезные уроки?
– Да. Мы потеряли много отважных бойцов и благородных кораблей и не преуспели в реализации первоначально намеченных целей, но наша цивилизация сохранила избранный курс; вдобавок мы осознали, что с Культурой вполне можно ужиться и что она оказалась не тем, чем мы ее считали, а вполне рассудительным соседом по галактическому дому. Наши цивилизации с тех пор поддерживают теплые отношения, и временами мы выступаем союзниками.
– Значит, они вас не сокрушили полностью?
– Они этого не добивались. И мы не желали так с ними поступить. Это была не та война. Ни мы, ни они не придерживаемся такого пути. Да, в общем-то, сейчас уже никто так не воюет. В любом случае столкновение с нами было для Культуры всего лишь побочным конфликтом в противостоянии с идиранами.
– Ах да, знаменитая Битва Новых-Близнецов, – пренебрежительно произнес Циллер.
Кабе удивился его тону.
– Вы все еще дорабатываете вашу симфонию?
– Нет, я уже давно миновал эту стадию.
– И вас удовлетворяет результат?
– Да. Очень. С музыкой все в полном порядке. Но мне кажется, что я несколько увлекся и слишком много внимания уделил трагическим воспоминаниям нашего Разума-Концентратора. – Циллер одернул жилет, но тут же пренебрежительно махнул рукой. – Впрочем, это все не важно. Я всегда хандрю, завершив масштабное произведение. Честно говоря, меня крайне нервирует перспектива выступать перед такой огромной аудиторией. К тому же я не вполне уверен в предлагаемых Концентратором визуальных дополнениях к музыкальному ряду. – Циллер хмыкнул. – Похоже, я большой пурист.
– Не волнуйтесь, все пройдет чудесно. А когда Концентратор объявит дату концерта?
– Очень скоро, – настороженно ответил Циллер. – Кстати, я поэтому к вам и приехал. Останься я дома, меня бы уже взяли в осаду.
Кабе медленно кивнул.
– Рад оказать вам услугу. Мне очень хочется услышать ваше творение.
– Благодарю вас. Я им доволен, но не могу отделаться от ощущения, что слишком проникся омерзением Концентратора.
– Я бы не назвал это омерзением. Подобное чувство не характерно для старых вояк. Они могут впасть в депрессию, расстраиваться или хандрить, но омерзения не испытывают. Это привилегия гражданских лиц.
– Значит, Концентратор – не гражданское лицо? – удивился Циллер. – И он может впасть в депрессию или захандрить? Об этом меня тоже не предупредили!
– Насколько мне известно, Концентратор Масака ни разу не впадал в депрессию и не подвержен приступам хандры, – ответил Кабе. – Некогда он был Разумом милитаризованного всесистемника, под конец войны участвовал в Битве Новых-Близнецов и едва избежал полного разрушения в столкновении с идиранской флотилией.
– Но все же избежал.
– Да, избежал.
– Значит, здесь капитан не идет на дно вместе с кораблем.
– Достаточно того, что капитан последним покидает судно. Понимаете, к чему я клоню? Масак скорбит о павших, чтит их память и стремится искупить вину за свое участие в войне, в чем бы оно ни выражалось.
– Старый хитрец мог хотя бы намекнуть, – пробормотал Циллер, качая головой.
Кабе поразмыслил, не отпустить ли реплику в том духе, что Циллер при желании мог бы почерпнуть всю информацию из открытых источников, но решил промолчать. Циллер выбил пепел из трубки.
– Ну что ж, тогда остается надеяться, что он не терзается отчаянием.
– Прибыл дрон Э. Х. Терсоно, – возвестил дом.
– А, хорошо.
– Как раз вовремя.
– Пригласи его войти.
Через балконную дверь вплыл автономник; солнечный свет озарил его розоватый фарфоровый корпус и голубую светокаменную рамку.
– Я заметил, что у вас здесь открыто. Надеюсь, вы не возражаете.
– Отнюдь нет.
– Значит, снаружи подслушивали? – спросил Циллер.
Дрон аккуратно устроился в кресле.
– Циллер, дорогой мой, конечно же нет. А почему вы спрашиваете? Вы обо мне говорили?
– Нет.
– Итак, Терсоно, – сказал Кабе, – очень любезно с вашей стороны, что вы решили меня проведать и, как я понимаю, поделиться с нами новой информацией о продвижении посланника.
– Именно так. Я установил личность эмиссара, которого направили сюда с Чела, – ответил автономник. – Его полное имя, цитирую, Призванный-к-Оружию из Наделенных майор Тибило Квилан Четвертый Осенний Сорок Седьмой Итиревейнский, скорбящий ордена шерахтов.
– Ох, ради всего святого! – воскликнул Кабе, глядя на Циллера. – Да у вас полные имена длиннее, чем в Культуре.
– Ага. Мило, не правда ли? – Циллер, сведя брови, заглянул в трубку. – Итак, нам прислали воина-монаха из аристократов. Отпрыск богатого суверенного семейства, банкир, открывший в себе военные таланты или силком направленный на эту стезю родичами-конкурентами, впоследствии обрел Веру, или счел политкорректным ее обрести. Родители из традиционалистов. И он, вероятно, вдовец.
– Вы знакомы? – спросил Кабе.
– Да, я его знал, но очень давно. Мы вместе учились в начальной школе, были дружны, но не особенно близки. Потом утратили связь друг с другом, и я о нем с тех пор не слышал.
Циллер завершил обследование трубки, хотел было снова ее разжечь, но передумал и опустил в карман жилета.
– Но даже если бы мы и не были знакомы, его пустозвонное имя сообщает вам почти всю нужную информацию, – прибавил он, хмыкнув. – Полные имена в Культуре служат адресами, а наши содержат сконцентрированную историю. И разумеется, указывают, кто кому должен кланяться. Майор Квилан наверняка привык, чтобы ему кланялись.
– Возможно, вы предубеждены против него, – возразил Терсоно. – У меня его полная биография, которая может вас заинтересовать…
– Нет, не может, – с нажимом ответил Циллер и, отвернувшись, принялся изучать картину на стене – батальное полотно из древней истории хомомдан: воины, восседавшие на громадных бивнеголовых созданиях, с героическим видом беспорядочно размахивали стягами и копьями.
– А я бы ознакомился на досуге, – сказал Кабе.
– Да, разумеется.
– И сколько ему осталось лететь – дня двадцать три или двадцать четыре?
– Где-то так.
– Надеюсь, путешествие его развлечет, – сказал Циллер странным, почти детским голосом, поплевал на ладони и пригладил рыжеватую шерсть на каждом предплечье, выпустив при этом когти; черные лезвия размером с человеческий мизинец сверкнули в солнечных лучах, как полированные обсидиановые клинки.
Автономник Культуры с хомомданином переглянулись. Кабе склонил голову.
