Глава 7

Езда по нынешней Москве может доставить удовольствие только маячковому чиновнику, садящемуся в спорткар с головой «шум-а-хер» мажору, отъявленному мозахисту или даме, не успевшей сделать макияж и вдоволь поговорить по телефону с подругой. Городские дороги – простейший и точнейший показатель уровня цивилизации и культуры. Что в обычной жизни на уме, то здесь «на колесе».

На дороге хорошо видно, как люди вообще привыкли достигать любые жизненные цели. Один, кайфуя, подрезает всех без оглядки. Другой на светофоре объезжает тебя, у черты стоящего, и располагается впереди, мешая пешеходам. Третий, не желая ждать своей очереди в общей колонне на шоссе, пылит по обочине, а то и тротуару, чтобы затем нагло втиснуться в ряд перед робким водителем. Кто-то, привыкнув присасываться к госбюджету, и здесь норовит пристроиться в хвост «скорой помощи» или полиции. А сколько тех, кто выбирает резервную, а то и встречную полосу, врубает «аварийку» или демонстрирует движение задом!.. Если судить по лобовым стеклам внедорожников, у нас в стране живут самые счастливые инвалиды. Они соревнуются с самыми скромными владельцами «мерседесов», стыдливо прикрывающими часть своего блатного номера особым фиговым листочком.

Здесь они самоутверждаются. Их мировоззрение предельно одноклеточно: «Все вокруг – лохи и лузеры!» Миром у них правит рейтинг, в данном случае цена автомобиля – «Если ты такой умный, почему не на «Лексусе» или «Кайене»?» Кстати, «крутые» внедорожники, похоже, прибывают в Россию, не доукомплектованные «поворотниками». Смотря по настроению, Андрей иногда «учил» их, нарочито сокращая дистанцию перед очередным поворотом. И тогда они нехотя все же давали знать о своих высоких намерениях остальным смертным.

Своего восьмилетнего брюнета «Санта Фе» Андрей любил, как собственного воспитанника, который не просто понимал мельчайшее его движение, стремление и пожелание, но даже покорно подчинялся минутному настроению, будто подспудно участвовал в принятии решений, абсолютно сливаясь с владельцем в отношении к окружающему, к дороге и жизни. Когда Иволгину говорили о том, что пора бы уже поменять транспортное средство, он убежденно отвечал, что подержанный автомобиль лучше любого психоаналитика примиряет водителя с собственными возрастными изменениями. Да, он уже не тот на старте. Да, больше расход топлива и масла. Да, почаще к нему надо прислушиваться, почаще нужна профилактика. Потускнела внешность, сработались кое-какие детали, появляются несвойственные молодости звуки. Он просто требует большего внимания. Он его заслужил.

Есть, что с ним вспомнить. И за что поблагодарить. Он никогда еще его не подводил. Ни в грибных дебрях, ни в рыбацких захолустьях. Ни одной аварии. Хотя кузов с лестной надписью «классик» все же хранит небольшие следы чужих оплошностей. Однажды, лет шесть назад, не успев вовремя пройти техосмотр, он с ним дерзко и успешно ушел от погони гаишника, раза три-четыре уходил и от недовольных неуступчивостью быкующих джипов. Силы-то у всех лошадиные, а мозги?.. Один из них с надоедливостью осенней мухи преследовал его аж четыре километра в попытках остановить и разобраться «по понятиям». Но Иволгин старался оберегать себя от таких носителей заразы. Сам он на нелепую езду неумелых соседей по дороге реагировал лишь добродушным ироничным комментарием, а то и просто улыбкой.

Вот и сегодня все было как обычно, если не считать, что, уже въезжая на парковку перед выставочным залом, Иволгин вдруг почувствовал легкий толчок сзади. Вышел и, увидев широко испуганные глаза и молитвенно сложенные тонкие руки хозяйки «пежо», оглядел свой ничуть не пострадавший бампер, махнул рукой и улыбнулся. Женщин, ищущих близости на дороге, он, как правило, добродушно пропускал, с удовлетворением принимая затем аварийные сигналы их благодарности. А здесь они с милой мадонной из «пежо» и вовсе через пару минут наверняка встретятся в одной вернисажной массовке.

Не большой любитель публичных сборищ, Иволгин в последние годы все же посещал подобные мероприятия. Может, для того, чтобы по привычке быть в курсе так называемой культурной жизни, а может, и просто с целью напомнить о себе. Но, скорее, потому, что эти редкие встречи все-таки были неким отголоском прежнего тесного и неформального общения творческой интеллигенции. И пусть уже не на собраниях и не в дубовом зале ресторана или расписном буфете Дома литераторов, но они и сейчас говорили на одном языке, замешанном на общей истории и эрудиции, образах и аллюзиях. Здесь были, в основном, люди дневные, светлые, а не эти ночные «звезды», яркие бабочки и блеклые слепни гламурных тусовок.

Случалось, конечно, что те ошибались дверью, пытались щуриться и мудрить свои девственные лобики, но вскоре исчезали пудрить свои более опытные носики.

Первым, с кем уже при входе столкнулся Иволгин, был его давний товарищ Саша Нелюбов, когда-то влиятельный литературный критик, главный редактор издательства, чьего внимания и оценки искали и боялись многие маститые литераторы и издатели. Но кому нынче нужны критики? Эти суровые остроумцы, эстеты-эрудиты? Нужны обозреватели сплетен, воспеватели брендов, мастера окололитературных эскорт-услуг. Нелюбов перебивался коротенькими заметками в одной из газет да редактированием бреда успешных графоманов. Его близорукие глаза, кажется, стершись об это шероховатое чтиво, стали еще более близорукими, растерянно и обреченно взирающими на мир сквозь стекла очков.

Они вместе прогулялись по экспозиции, встретив в самом дальнем от входа зале предводителей непримиримой оппозиции – Остапа Мадагаскарова, Люсю Тлетворскую, Диму Рычкова и их нынешнего лидера немногословного, но величественного Артемия Аврального. Скорее всего, они расположились там, чтобы ненароком не поздороваться с прибывающими представителями официальной власти. Впрочем, «чиновных» пока никого и не было, если не считать нескольких представительниц Министерства образования, или, как теперь принято их называть, Баб-ЕГЭ, которые в фойе дожидались официального открытия. Напротив них в глубоком раздумье стоял известный постмодернист Туманский, автор кинохита «Унесенные ветром революции».

– Вы Иволгин? Можно вас на секундочку? – раздался откуда-то из-за спины чей-то мурлыкающий голос. Андрей обернулся. К нему обращался какой-то незнакомый человек с длинной седеющей шевелюрой, с которой при каждом резком движении, как с новогодней елки, что-то сыпалось, укрывая порошей потертый вельветовый пиджак. А не резких движений просто не было, ибо каждую фразу он сопровождал энергичным взбрыкиванием головы.

– Мы с вами еще незнакомы. Но я давно хочу взять у вас интервью. Меня интересует один эпизод из вашей биографии. Моя фамилия Черный, я из еженедельника «Литературная рефлексия».

«Да хоть “Анорексия”!» – хотел было ответить Андрей, уже читавший опусы этого скандального автора. Он был такой же Черный, как «Санта Фе» Иволгина после осенней поездки по бездорожью.

– Я склонен комментировать биографию только после ее окончания. А этого, как вы видите, еще не произошло, – максимально вежливо ответил Андрей и шагнул в сторону.

Вернувшись в фойе, Иволгин и Нелюбов оказались в уже изрядно увеличившейся толпе. Ближе к подиуму теснились олигархи с экспериментальными моделями жен и одинокие разведенные чиновники. Рядом несколько звезд эстрады с недавно полученными госнаградами на груди, в том числе и топ-певица сезона Пуся. Она все время поднимала свой подбородочек, подносила к нему кисть правой руки, изображая задумчивость утонченной натуры. Хотя утонченной натурой можно было бы назвать разве что ее серое вещество. Впрочем, она была женщиной в своем роде действительно эффектной. Все ее части отдельно, пожалуй, можно было бы счесть даже красивыми – голова, шея, бюст, бедра, но все это было несколько несоразмерно и присоединено одно к другому будто в спешке, под самыми причудливыми углами. И потому с ее осанкой без транспортира разобраться было довольно сложно. «А ведь им, наверное, не понравилось, если бы их удостаивали фанерных дубликатов орденов и медалей, хотя сами они этим материалом щедро награждают публику», – вдруг подумалось Андрею.

Вокруг популярных детективщиц Пелагеи Пунцовой и Татьяны Осиновой образовался большой кружок литераторов-топонимов – Ряжский, Тульский, Смоленский, Житомирский… Иволгин представил, что, знакомясь с ними подряд, слушая их псевдоимена и на секунду вглядываясь в иллюстрации этих имен, с мушкетерскими усиками и шкиперскими бородками, трудно избавиться от иллюзии всешутейшего собора императора Петра Алексеевича.

Причем псевдонимы эти были строго ограничены определенной широтой. Все, что южнее, давно было занято более авторитетной частью новейшей российской элиты. Ни один литератор просто не рискнул бы назваться Кутаисским, Сухумским или Бакинским. Впрочем, со стороны они старательно копировали позы хрестоматийной чернецовской композиции парада на Марсовом поле, в которой если и нет Пушкина с Жуковским, то есть, по меньшей мере, несколько тучных баснописцев обоего пола.

Пунктуальный Иволгин, равнодушно пройдясь по залам и не обнаружив ничего западающего в душу, уже начал посматривать на часы:

– Не «Мариинка» же, пора и начинать.

– Ждут замминистра Виляева, – бесстрастно откликнулся Нелюбов. – Он опаздывает… Причем всегда.

– Ну, допустим, в Москве не опаздывает только тот, кто не спешит, – миролюбиво заметил Иволгин.

– Нет, Андрей, в данном случае этим нарочито подчеркивается статус. Только когда предполагается кто-то еще починовнее, он обязательно является минут за пятнадцать до начала. Значит, сегодня он – персона номер раз.

– Да, да. Я помню, что из-за Акакия Акакиевича однажды весь департамент не работал, – с улыбкой откликнулся Иволгин.

– Ты шутишь, а я, кстати, у него был недавно в министерстве, – продолжил Нелюбов. – Порекомендовали меня, понимаешь, в качестве кандидата на одну нечиновную, но руководящую должность. Тебе ли мне говорить, что наши мини-стерства – на самом деле макси-стервства? Но куда денешься? Работа предлагалась неплохая, да и знакомая мне. Для начала проторчал около часа в приемной. Наконец, Григорий Иванович подъехали. Пришлось подождать еще минут десять – он менял выездной галстук на местный, в масть кабинета. У них ведь, сам знаешь, зарплата по минимуму, зато за особые условия – галстук там, пиджак в любую жару, общение с народом – идет максимальная доплата.

Наконец, пригласили. Поздоровались. Перстом указал мне на кресло, а сам начал перебирать перекидной календарь на столе. Сосредоточенно и упорно, страничка за страничкой, будто червонец там потерял. Этак минут пять прошло, за которые я, видимо, с помощью резной мебели и инкрустаций на столешнице должен был проникнуться величием его власти. А потом взглянул он на меня – и, как сваренное всмятку яйцо, чтобы легче отколупывать, обдал холодным концентратом своего канцелярского опыта. Спросил, в чем собственно ин-но-вация моей кон-цепции. И тут же минут на семь пошла фонограмма, где он, карьерный чиновник, мне, ну пусть среднему, но все-таки творцу, говорил о важности и необходимости исключительно творческих, амбициозных подходов к сложнейшим вызовам современности.

Я сразу понял, что я ему не интересен, но, по его мнению, он почему-то обязательно должен быть интересен мне. Для него каждый проникший к нему сквозь секретаршу – уже вызов современности.

А напоследок – вообще прикол! Вышел из-за стола, рабочая часть которого, кстати, наполовину была заставлена обелисками собственных фотографий, и вдруг уточнил, всегда ли у меня такая вольтеровская улыбка?

– Ну, а ты что? – рассмеялся Иволгин.

– А что я? Я понял, что вопрос решен. Вольтеры им в капралы, как водится, не нужны. Или ты думаешь, если бы я ответил «не всегда», он бы сказал «проверим»? Мне оставалось только подтвердить, что к Мари Франсуа Аруэ действительно как-то не очень благоволила государственная фортуна, и услышать напоследок недоуменное «А при чем здесь Ле Пэн?..» Значит, хоть что-то услышал… Вот такая у нас теперь элита.

– Да, элита, старичок, как и многие другие продукты, нынче у нас по большей части контрафактная.

– Это ты верно определил, – хмыкнул Нелюбов. – Наша элита – за углом разлита.

Тут к ним сквозь толпу просочились вечно суетящийся и вертящий головой в поиске носителей основных примет современности прозаик Роман Косицын и поэт Юрий Родов, известный своими легендарными розыгрышами и мистификациями, в частности, переводами стихов известной латышской поэтессы. Причем то, что стихов она не пишет и на латышском языке ее стихов не существует, выяснилось уже после вручения девушке премии Ленинского комсомола. Этакая Черубина де Габриак брежневской эпохи. Поздоровавшись, Юрий сразу озабоченно произнес:

– Слушайте, мне тут из Литфонда звонили, что надо за каким-то новым билетом подъехать.

– А из какого? Их теперь два. И у всех новые билеты, – усмехнулся Иволгин.

– Не два, а три, включая московский, – уточнил все и всегда знающий Косицын. – Они-то как раз в поликлинику оформляют, бывшую горкомовскую. Это, собственно, единственное, что осталось.

– Ага. Был я в той поликлинике, – поджав губу, заметил Родов. – К врачу записаться – через две недели, результаты анализов – через неделю, запись на УЗИ – еще две недели. Бесплатная медицина сводится в итоге к бесплатному патологоанатому.

– Ну, ведь была же своя поликлиника на «Аэропорте» – профукали, – театрально развел ладошки Косицын.

– А чего не профукали-то?! – громко, но абсолютно бесстрастно констатировал Родов. – Нам ведь много не надо. Была бы славы яркая заплата на ветхом рубище певца. Правда, лучше, когда эта заплата не просто славы, а Славы Зайцева. И лекарство наше одно – глоток свободы! Панацея для творца! Только вот свобода оказалась не жидкой, даже не жиденькой и не газообразной, а твердой… обглоданной и брошенной костью. Дома творчества были общие, строились на общие писательские деньги от Балтики до Иссык-Куля. Все обрели независимость – Россия ни при чем. А вот Переделкино, конечно, осталось общее, и отдыхает, как и прежде, всяк сущий в нем язык.

– Да ладно, – отмахнулся Косицын, – за Переделкино уже который год борьба идет. Суды, комиссии, прокуратура… «Литгазета» вот из номера в номер пишет!

– Ты, что ли, Рома, борешься или я? – вмешался в разговор Иволгин. – Это же борьба дачников с неудачниками! А о чем еще «Литгазете» писать? Защищает тех, кто успел участочки там отсандалить, коттеджи понастроить. У нас ведь везде нынче передел. Передел кино, передел литературы, передел жизненных ценностей… Сейчас опять начали все переименовывать. Вот с Переделкино бы и начали. От писательского поселка сейчас одни клочки остались. Его давно уже нет, есть вольное поселение Беспределкино, с соответствующим контингентом. Вот так!

– А мы, наше поколение вообще мимо проехало, – не унимался Косицын. – В прежние времена все места живые классики соцреализма занимали и их наследники. Вы же помните, как его раньше, сглатывая слюной вторую «е», называли?!

– Ну, это еще Пушкин задавался вопросом, почему это у нас приличные литераторы, собравшись вместе, ничего приличного сделать не могут. Все изменилось, а вот это – нет, – мрачно заметил Нелюбов.

– Ну не скажи, не скажи… – качнул головой Иволгин. – По меньшей мере один раз смогли. Помнишь, как все вместе – левые, правые, западники, почвенники – в едином порыве остановили ту сумасшедшую аферу с поворотом сибирских рек. А ведь уже было решение Политбюро. Как говорится, обжалованью не подлежит! Я до мелочей помню тот съезд в Доме Союзов. Хотя сейчас это уже кажется преданьем старины глубокой…

– А тебе не кажется, что тогда в Кремле приняли сразу два решения? – обычным своим внешне бесстрастным тоном продолжил Нелюбов. – Реки оставить в покое, а вот стихию писателей этих, властителей дум этих, действительно повернуть вспять и разбить на мелкие протоки, на тихие пруды и болотца. Направить их энергию друг на друга, а тиражи при этом аккуратненько снизить эдак в сотню раз, так, чтобы если не сибирские реки, то все их писательское творчество ушло в песок, в безлюдную пустыню. Ведь любую конструкцию, в том числе и Союз писателей, легко расшатать и обрушить, эдак попеременно поднимая то один, то другой край. То левый, то правый. Теперь-то уж об этом каждый знает.

Ну а уж пришедшие к власти всадники демократии, причем, заметьте, опять-таки не без помощи нашей неуемной творческой интеллигенции, по заслугам оценили ее опасный потенциал. Вы ж помните легенду об ослепленных зодчих Василия Блаженного – да-бы ни-че-го по-хо-же-го не сотворили! Вот так! Чего проще кинуть, как карамельку, лозунг «Пресса – четвертая власть!», что в переводе-то означает «Твой номер – шестнадцатый!». И, прикрываясь рынком, по-быстрому заменить настоящую литературу на тот эрзац, который теперь в издательских кругах называют исключительно «художкой», и потихоньку подсадить на него читателей.

Даже ради потехи попытались вывозить этот, по сути, уже реимпортный товар, литературу «отверточной сборки» на зарубежные ярмарки и салоны, окончательно доказывая, что великая русская тихо почила в бозе в прошлом веке. Почему многие новомодные авторы – вчерашние профессиональные переводчики? Все просто. Овладели рецептами западного фастфуда, поточного изготовления бестселлеров. Заменили Джона из Алабамы на Диму из Алапаевска, Джину на Зину, и понеслись дешевые «санта-барбариски» в народ. Это ведь рынок, ну, конечно, рынок виноват, что всем, ой, как нравятся исключительно силиконовые поверхности и генно-модифицированные внутренности, не правда ли? Бюстселлеры… В обычной пище используют усилители вкуса, а тут, в духовной, как раз в ходу ослабители, ослабители вкуса. Нет, господа, это все политика, а не рынок. Мавр сделал свое дело, а теперь у нас другая пьеса. И для мавра есть роль разве что служанки Маврушки.

– А чего ты не напишешь обо всем этом? У тебя же готовая статья! – В очередной раз оглянувшись по сторонам, энергично, но тихо спросил Косицын.

– А куда? В альманах «Позавчера» или в газету «Послезавтра»? Пушкин когда-то написал Вяземскому: «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы».

При этих словах Нелюбова Косицын поспешно извинился и ловко подхватил под локоток проходившего мимо тучного человека: «Вячеслав Сергеевич, вы читали «Теленок в кизяке»? Потрясающий роман! Потрясающий!»

– «Теленок в кизяке»… «Теленок в кизяке»… Что это? – успел проворчать Родов перед тем, как тоже нырнуть в толпу.

– Может, естественное продолжение «Бодался теленок с дубом», – уже в никуда ответил Нелюбов. И, оставшись вдвоем с другом, посоветовал: – Ты, Андрей, кстати, поменьше бы говорил при этом Косицыне. Он хоть и вертит своими локаторами по округе и находится как бы одновременно и тут и там, все аккуратно подмечает, запоминает, а потом по-быстрому твои мысли под своим именем печатает. Собственные-то рождать у него таланта нет, а вот отобрать чужие, причем довольно искусно и беззастенчиво отобрать, на это его вполне хватает. Даже прикрывается Пушкиным – беру, говорит, чужое, но делаю своим.

– Да ладно, Саш, не оскудеем. Он же Косицын, почти что Феофилакт Косичкин. Автор «Слова о полку Игореве» тоже ведь записал слова некого бояна, а в результате оба остались неизвестными. Брать все даром – тоже дар. Особенно по нонешним-то временам. Успеха и славы сейчас добиваются именно суетящиеся. Редакционные портфели пухнут от голода. Пошли лучше пройдемся по выставке.

– Спасибо, я уже. Пробежался пораньше. А в общем-то вполне можно было и не смотреть. Современным искусством у нас ведь теперь называют все, что не похоже на реализм. Да и вообще на искусство, на культуру, на традицию.

– Ты что ж, против квадрата Малевича? – улыбнулся Иволгин.

– Нет, я не против Малевича, не против Кандинского, не против Пикассо, не против «Черного квадрата» и «Девочки на шаре»! Я против тех, кто «на шАру», вслед за ними, вываливает на зрителя свои скудные познания и о жизни, и о живописи, и об эстетике, и об анатомии с геометрией! Я, если угодно, против, когда квадрат Малевича малюют поверх забытого в запасниках Репина!.. Ладно, Андрей, не заводи меня. Скажи лучше, у тебя сегодня какие планы? Ты на машине?

– Куда ж я без нее? Хоть муниципалы уже за каждым вторым деревом знаки платной парковки запрятали, я пока езжу. А планы?.. – задумался было Иволгин. – Какие у престарелого холостяка могут быть планы? Одни упования. Да нет никаких особенно. Лекции у меня завтра. Но на минутку в институт одной дипломнице заскочить обещал. А это святое.

– Да уж, да уж. Знаем мы этих святых, а точнее – блаженных дипломниц! Я вот, Андрюша, стал замечать, что чем дольше живу, тем больше вокруг красивых женщин.

– И на сколько диоптрий их стало больше? – дружелюбно съехидничал Иволгин.

– Да нет, правда. Иногда думаешь: «Эх, мне бы лет двадцать – тридцать скинуть!..»

– Заманчиво, конечно. Только, я тебя уверяю – в той же пропорции и красавиц поубавится вокруг.

И приятели расхохотались.

– Кстати, тебя Босяков-Голенищев на юбилей приглашал? – вдруг спросил Нелюбов.

– А что?

– Да вот думаю, идти – не идти.

– А я, Саша, так решил: чтобы попадать на свои юбилеи, надо почаще пропускать чужие.

– Это мудро, – согласился Нелюбов. И после короткого молчания снова задал вопрос: – Слушай, Андрюш, а у тебя же институт рядом с «домжуром»?

– Ну да.

– Тогда, может, заскочим туда вместе. Перекусим. А заодно мне там надо еще на конференцию о свободе печати заглянуть. Понимаешь, матерьяльчик заказали на одном портале. Причем платят сразу. И неплохо. Хочешь, могу познакомить.

– Куда это вы намылились? – переспросил Косицын, поразительно чувствительный на слоган «платят сразу и неплохо».

Через минуту вновь подошел и Юра Родов. А узнав, только хмыкнул:

– Конференция? И, как водится, безусловно, международная. Я тебя умоляю!.. Будет всенепременнейше вся олимпийская сборная московских диаспор! Хотите, я вам эту сказочку про желто-белого бычка заранее расскажу: «Жил-был в одной могучей свободной стране могучий главный редактор. Звали его Яков-лев. И вправду ведь аки лев сражался за гласность. Подошло время передавать ему наследство демократическое, а кому? Были, конечно, и другие редакторы. Их фамилии звучат, прямо как дозировки свободы – целый Яков, Пол-Яков и Треть-Яков. С тех пор и пошли конференции…

Все рассмеялись, а Иволгин уточнил:

– Смейся не смейся, а положение прессы у нас действительно сказочное. Только уж сказка эта вовсе не про бычка и не про тельца, а про лягушку. Приняли закон о печати, в лучших традициях освободили от крепостной зависимости, а земля-то вся у других осталась. За аренду – плати, за бумагу – плати, за типографию, за распространение – плати и угождай. Подписка – йок, потому что, если что и осталось общим достоянием в стране, то это не недра, и не образование, и тем более не культура, а почтовые ящики. В двадцатом веке тебе домой приносили, а в двадцать первом – иди на почту. В рознице твое издание после оплаченного договора примут и в киоске ниже плинтуса разместят, а то и просто на складе свалят. Плати больше! А где деньги-то брать? Читатели обнищали, нечитатели разбогатели. Вот вам и две судьбы, обе лягушачьи – дрыгай лапками, взбивай сметану, пока жив, или шастай по всему болоту в поисках стрелы Арам или Абрам-царевича, прикинься принцессой, сожги свою шкурку, исполняй за ночь любые идиотские желания и будь ему навек послушна. Я, когда на рубеже девяностых главным редактором журнала был, нахлебался. Как на плоту во время шторма. А в волнах бандиты и мошенники скалятся. Только вроде бы прорвался, вылез на берег, книжный магазинчик завел, дизайн-студию, имидж-агентство – на тебе, дефолт! Снова нищий и весь в долгах.

– Многим сегодняшним журналистам надо не «Золотое перо» присуждать, а «Золотого Перро» за объективность освещения событий вручать в честь великого сказочника, – подытожил Нелюбов.

– Ну, после таких слов сам бог велел в ЦДЛ или домжуре за бокальчиком позаседать, – предложил Родов.

– Ага, я тут недавно сунулся было по привычке в прежние наши пенаты. Там теперь цены не просто кусаются, а кусаются, как дикие лисы, нормального человека запросто к бешенству могут привести, – заметил Иволгин. – Даже поинтересовался ради интереса, откуда такие заоблачные цифры – так мне ласково пояснили, что повар у них корсиканец – корсиканец, судя по всему, с наполеоновскими запросами, а официанты – исключительно арабы из Израиля.

– А ра-бы? – с усмешкой в растяжку переспросил Нелюбов.

– Арабы, арабы… А вот рабы от литературы могут откушать у меня, – тут же подхватил Иволгин. – Черной икры не гарантирую, но выпить и закусить найдется. Хотя дым подмосковных пожаров у меня как раз с ней, с икоркой черной, ассоциируется.

– О, гурманище! Да ты черную икру коптить предпочитаешь? Может, еще и уху с ее помощью осветляешь по рецепту «Книги о вкусной и здоровой пище» 1953 года? – спросил Родов.

– Это как?

– Меня сия книга до сих пор воодушевляет. Действительно не читали? Тогда цитирую: «Положите черную икру, паюсную или зернистую, в марлю, опустите в кастрюлю, затем, через десять минут, выньте и выбросьте». И это не пособие для олигархов, это несколько переизданий миллионным тиражом для обычных строителей коммунизма!

– Ну, допустим, для оттяжки необязательно уж вот так, – возразил Андрей. – Можно растереть ее в ступке с холодной водой и в два приема вливать в кастрюлю. Но на самом деле с икрой у меня другая история. Поехали, по пути расскажу.

– Жаль, ну никак сегодня не могу разделить вашу компанию, – неискренне посетовал Косицын и снова исчез из поля зрения.

– Да уж как мы без такого разделителя компании? Я ж тебе говорил, – подмигнул Нелюбов. – У него на голове плешка, а в голове флешка. Сейчас дунет домой все услышанное на бумагу скачивать.