Маленькие, будто игрушечные, домики и ангары веселой ребячьей гурьбой провожали набиравший высоту самолет, до последнего шаловливо заглядывали в разрывы облаков, снова прятались и, наконец, навсегда терялись в белесой, бесконечной и бессмысленной, как реклама порошка «Тайд», пенной равнине.

Инне вдруг показалось, что и все прежнее, совершенное доселе в жизни, вот так же туманится, мельчает, теряет масштабность и перспективу, уходит под крыло самолета, становится абсолютно несоразмерным полету ее души. Через пару часов, когда лайнер вновь прорвет эту белоснежную крахмальную пелену, когда снова покажется вышитая бисером дачных домиков земля, все окружающее станет как-то чище, свежее, благоуханнее.

Две недели назад ее срочно вызвали в главную редакцию, к самому Журдену. Такое было только однажды, после репортажа с Рублевки, когда вместе с теперь уже бывшим начальником столичной ГИБДД Инна тормозила шикарные автомобили с незаконно установленными «маячками». Прижизненные саркофаги с наглухо затемненными от глаза людского и света божьего стеклами, пренебрежительно оттопыренными бамперами и будто с большого бодуна троящимися цифрами на номерах безлико притормаживали перед фараонами в погонах.

«Ш555еф», «Х777ер»… Настоящий джекпот для азартного гаишника. Цифры как пальцы – веером. Вариант русской рулетки – мотнул жезлом, а там то ли голова твоя в кустах, то ли в краге «зелени» полста. Анекдот про нового русского, заказывающего в номер второй два чая на «чисто» английском языке, это ведь не просто эпос, это гимн новой жизни – «ту ти ту ту». У них и из клаксона раздается нечто подобное. Кстати, недавно один из модных телеколлег, да что там, прямо скажем, коллега в теле, уперся, что его авторская программа должна выходить ровно в 22.22, видимо, желая присоединиться к перспективному хиту со своим эксклюзивным «ту ту ту ту». Не дали – на «ту-ту» ты еще тянешь, а дальше, извини, пока двойное зеро.

Картинка черных автомобилей, скопившихся в единую процессию на узкой Рублевке, с выглядывающими из-за приспущенных стекол пушкинскими персонажами («златая цепь на дубе том») при монтаже предельно естественно легла на скорбную мелодию Шопена. Этот дерзкий «сольник» для Инны Иволгиной чуть было не обернулся «Прощанием славянки» с телевидением.

Впрочем, Журден остался верен своему прозвищу. Десять минут журил, ворочая давно вышедшими из моды недемократическими бровями. Пять – ласково напоминал, что было бы за подобную вольность в старые недобрые времена.

И, наконец, еще пятнадцать – подмигнув, рассказывал знаменитый случай. Когда-то, дежуря «свежей головой» в «Московском комсомольце», он в пятый раз перечитывал первую полосу после очередной поздравительной телеграммы любвеобильного Леонида Ильича. Явление этих посланий вплоть до часу ночи, до «отбоя ТАСС» заставляло менять верстку, резать клише, сокращать материалы, переливать заголовки… А уж во время визитов, к примеру в Индию, журналисты уходили из редакций на утренней зорьке. При этом создавалось ощущение, что речь Индиры Ганди на русский переводили быстрее, чем спич родного генсека.

«И вот, уже во втором часу, смотрю на давно пропитавшую мой бедный мозг полосу, – дошел до широко известной кульминации Журден, – а там заголовок… «Возложение веников к Мавзолею». Веников, а не венков! Тогда ведь заголовки не на компьютере, в металле переливали. Одна буковка! Одна! А во мне в то мгновенье жизни осталось не больше, чем в постояльце сего гранитного сооружения! Потому как ответственность была! Сознание долга!»

Так, воздетым к челу указательным перстом, и была отпущена восвояси Инна.

Существовала, правда, и другая версия прозвища шефа. Якобы пару десятков лет назад, накануне приезда в Советский Союз обожаемой им Мирей Матье, он вознамерился освоить французский и здоровался со всеми исключительно «бонжур!», непременно переводя последнее слово на русский – «жур – день». С певицей встретиться не удалось, и кличка, пожалуй, стала единственным следствием этого вокально-лингвистического увлечения. Хотя все это легенды, которыми полны останкинские курилки. Могло быть и проще. Был Жорой, повзрослел, продвинулся, Георгием так и не стал толком, но стал Денисовичем – вот вам уже и Жорден – Журден.

– На этот раз ноги тебя вынесли, – добродушно усмехнулся после визита к Журдену многоопытный режиссер Слава Варейкин. – Благодари их, стройненьких. С такими ножками, да фигуркой, да личиком тебе не в новостях торчать, где даже стендап в полный рост редкость… А в каком-нибудь шоу-токовище небрежно топтать липкое вожделение слюнявой аудитории. Вон Ханга для нового проекта опять соратницу подыскивает. Порекомендовать?

– Нет уж, уволь, «со-вратницей» не хочу, карьера пятой «хан-ги» меня как-то не очень греет! – в тон ему ответила Инна.

Формально все ограничилось, как и следовало ожидать, устным отеческим внушением, но задания с тех пор она получала, что называется, чисто конкретные – сгоняй только туда-то и принеси исключительно то-то. Впрочем, сладенькие предложения от всевозможных именитых добродетелей поспособствовать карьере присутствовали регулярно, иногда даже выдавались некие авансы в виде недельной командировки в Лондон, например.

– Что желаете? Осетрину, бифштекс? – тележка стюардессы неслышно поравнялась с креслом Инны.

Обед в «Аэрофлоте» делит не день, а время полета, и потому может быть и крестьянским заутренником, и миссионерским ланчем, и пионерским полдником.

Надо бы разбудить прикорнувшего по соседству оператора Виталия. Представители этой профессии, как давно уже приметила Инна, предпочитают ограничивать взгляд на мир исключительно рабочим временем. То ли оберегают глаза от суетности и замыленности, то ли масштаб без альтернативы окуляра скучен, то ли внутренний мир давно богаче внешнего, то ли просто профессиональное «дежавю»?

Если и задумываться над этим, то не сейчас. Надо откинуть столик, принять поднос и начать последовательно нарушать герметичную деликатность небесной пищи.