Статистический факт: на Рождество умирает больше людей, чем в какой-либо другой день года.

Их подкашивает холод. Больницы не справляются. Одиночество заставляет их наглотаться таблеток, вскрыть вены, повеситься.

Или они распускают руки.

Я помню свой первый раз. Двадцать пятое декабря 1996 года.

Я не могу сдержаться.

Счастливого Рождества!

Анне пять лет. Она сидит под елкой в груде оберточной бумаги и с восторгом прижимает к груди фигурку Базза Лайтера из «Истории игрушек».

– Представляете, их во всех магазинах распродали, – говорит Билл. Он так и лопается от гордости. – Вы ни за что не поверите, на какие ухищрения мне пришлось пойти, чтобы раздобыть эту игрушку.

Рядом с Анной на полу – позабытая Барби. У этой куклы отрастают волосы и косметика меняет цвет. Шарнирные чертовы суставы. Сколько труда и денег у меня ушло на эту Барби, сколько времени пришлось ее выбирать! А она только мельком взглянула на куклу, проверила, как отращивать ей волосы при помощи маленького колесика на спине, – и бросила на пол. По-моему, там она и пролежала весь вечер.

Я наливаю себе первый стакан. Чувствую, как на меня смотрят с неодобрением, когда залпом все выпиваю, и потому наливаю себе еще. Потому что имею право. Я сижу. Меня переполняет гнев.

Ты умудряешься напортачить с рождественским ужином. Индейка пережарена, капуста не проварена. Ты тоже пьешь. Думаешь, это смешно. Я так не думаю.

Ты уговариваешь Билли задержаться. Не хочешь оставаться со мной наедине. А когда он все-таки собирается уходить, провожаешь его к двери – и обнимаешь. Меня ты так давно уже не обнимаешь. Я пью еще. Гнев бурлит все сильнее.

– Может, пригласим Алисию на следующее Рождество? – говоришь ты. – Ужасно, что она и Лора живут в той жуткой квартире.

Я соглашаюсь, но не чувствую по этому поводу особого энтузиазма. Честно говоря, я не могу представить себе Алисию здесь, в нашем доме. Она совсем не такая, как мы. Говорит иначе, одевается иначе. Ей не место в нашем мире.

Мы вручаем друг другу подарки в последний момент. Анна уже спит, индейку мы завернули в фольгу (хотя едва ли она могла стать еще суше), и ты настаиваешь, чтобы мы уселись на пол разворачивать подарки, словно нам самим по пять лет.

– Сначала ты. – Я вручаю тебе подарок.

Столько денег угрохано на то, чтобы его завернуть, но ты просто срываешь ленточку, даже не посмотрев. В следующий раз не стану утруждаться.

– Вот это да!

У меня не было никаких сомнений, что тебе понравится. На снимке запечатлена Анна на качелях, она взлетает, хохочет, ноги задраны, волосы развеваются. На фото – серебряная рамка. Дорогая. Это хороший подарок.

– Теперь ты. – Ты вкладываешь подарок мне в руки. Нервничаешь. – Тебе непросто угодить!

Я осторожно стягиваю с упаковки ленту, разворачиваю красно-белую бумагу. Что там? Украшение? Перчатки?

Компакт-диск.

На углу коробки – липкое пятно от стертого ценника.

Словно кто-то украл у меня все эти годы. Затащил в дешевый супермаркет одежды, заставил вырядиться в бежевые брюки с резинкой вместо пояса. Я думаю о моей жизни до тебя, до Анны. Обо всех тех вечеринках, кокаине, сексе, веселье.

А теперь, во что превратилась моя жизнь теперь?

Компакт-диск, чтобы расслабиться.

Считается, что в такие моменты все происходит очень быстро, но в моем случае все было иначе. Время словно замедлилось. Пальцы сжались в кулак, ногти вонзились в ладонь. Напряжение пробежало от запястья к плечу, замерло, опять прокатилось вниз. Нарастало, нарастало, нарастало…

Из рассеченной брови у тебя потекла кровь, измазала шею.

– Прости, – говорю я.

Мне стыдно. И немного страшно, хотя я ни за что в этом не признаюсь. Страшно оттого, как далеко я могу зайти.

– Давай забудем об этом.

Но я не забуду. Как и ты. Хотя мы будем притворяться, что забыли.

До следующего раза.

Мне становится настолько страшно, что некоторое время я не пью. Но я ведь не страдаю от алкоголизма, если что, – так я себе говорю. Поэтому нет причин совсем отказываться от спиртного. Там ухватить стакан холодного пива, тут выпить вина… И вот мне нужен глоток-другой еще до шести вечера.

Никогда не знаешь, что происходит за закрытой дверью. Из десяти ваших знакомых двое страдают от семейного насилия. Двое. Сколько у нас знакомых? Мы не могли быть единственными.

В какой-то степени эта мысль меня успокаивала. В том, что происходило между нами, не было ничего необычного.

Конечно, мы все скрывали. Если бы не это, наши отношения не продлились бы так долго. Кто же будет гордиться разрушенным браком? Кто будет гордиться своей ролью жертвы?

Ты ничего не говоришь. И я ничего не говорю.

Хотелось бы верить, что я себя не контролирую. В конце концов, мои удары сыпались на тебя, только когда в моей крови бурлил алкоголь. Это ведь в какой-то степени освобождало меня от ответственности.

Мы никогда не говорили об этом, но ты знаешь – и я знаю, – что хоть какой-то контроль у меня всегда оставался. Удары не сыпались на тебя, когда Анна была в комнате и даже – как только она повзрослела настолько, что могла понимать тонкости взрослых взаимоотношений, – когда она была просто дома. Ее присутствие словно успокаивало меня, служило напоминанием о том, как ведут себя рациональные люди.

К тому же мне было бы стыдно, если бы она увидела меня в таком состоянии.

Всякий раз, когда это происходило, с моих губ слетали слова «прости» и «так вышло». Будто это случилось ненамеренно. Будто не было возможности остановиться. Сейчас я ненавижу себя за всю ту сказанную мною ложь. Понимание того, что я делаю, всегда оставалось при мне. И после того первого раза, сколько бы алкоголя ни было в моей крови, какой бы гнев во мне ни кипел, ни один мой удар не пришелся в место на твоем теле, где был бы виден его след.