Анна

Мама не переставая нажимает на кнопку звонка, не опуская руку, снова и снова. Рита выносится в коридор, оскальзывается на кафеле, прыгает у двери. Она оглядывается на меня, затем смотрит на силуэт мамы за витражным стеклом и скулит, не понимая, что происходит.

В груди у меня все сжимается, лицо онемело. Я так не могу. Руки ходят ходуном, и, когда звонок звучит снова, во мне нарастает паника.

– Анна!

Я поворачиваюсь, заставляю себя уйти. Ноги сами несут меня к основанию лестницы.

– Мы должны поговорить об этом. Мне нужно, чтобы ты поняла. Анна!

Она говорит негромко, но даже в этом тихом голосе слышатся мольба и отчаяние. Я опускаю ладонь на перила, ставлю ногу на ступеньку. Мои родители живы. Разве не об этом я мечтала весь прошлый год? У Эллы есть дедушка и бабушка, у Марка – тесть и теща. Мои мама и папа. Семья.

– Анна, я не уйду, пока ты все не поймешь. У меня не было выбора!

И вдруг мои сомнения развеиваются. Перепрыгивая через две ступеньки, я несусь прочь от коридора, прочь от мольбы моей матери. Прочь от отговорок и оправданий. То, что она совершила… непростительно.

Не было выбора?

Это у меня не было выбора. Мне оставалось только оплакивать моих родителей. Мне оставалось только смотреть, как полиция сует свой нос в нашу жизнь. Мне оставалось только сидеть в зале суда, когда судмедэксперт зачитывал свои выводы о причине смерти, выставляя обстоятельства гибели моих родителей на всеобщее обозрение. Мне оставалось только организовывать похороны, обзванивать друзей, выслушивать одни и те же слова соболезнований. Мне оставалось проходить через беременность, роды, первые недели материнства – без помощи родителей.

Это у меня не было выбора.

А у них – был!

Мои родители сделали выбор. Они предпочли обмануть меня. И делали этот выбор вновь и вновь каждый день после того злополучного решения.

Дверной звонок разрывается. Он все звонит, звонит, звонит. Мама не отрывает палец от кнопки, и по дому разносится пронзительный, настойчивый звон.

Я зажимаю уши руками и сворачиваюсь клубочком в кровати, но все еще слышу его. Вскидываюсь. Встаю. Мечусь по спальне.

Иду в ванную, включаю душ. Сажусь на край ванны, смотрю, как помещение наполняется паром, как запотевают стекла. Снимаю костюм для бега, захожу в душевую кабину, закрываю дверцу, подбавляю горячей воды. Тугие струи больно бьют по коже, зато под душем я не слышу звонка. Я запрокидываю голову, позволяю воде затекать мне в глаза, нос, рот. Я словно тону. И наконец отдаюсь рыданиям, охватившим меня при первом же взгляде на мать и оборвавшимся, когда я поняла, что она сама решила бросить меня. Еще никогда в жизни я так не плакала – рыдания сотрясают меня, нарастают в глубине груди, рвутся наружу.

Всхлипы изматывают меня, я не чувствую в себе сил стоять и сажусь прямо в душевой кабинке, обхватывая колени руками. Вода стекает по моей опущенной голове, собирается лужицами на теле. Я плачу, пока не остается больше слез. Пока в бойлере не заканчивается горячая вода и моя кожа не покрывается мурашками.

Тогда я выключаю душ. Тело у меня окоченело от холода. Я прислушиваюсь.

Тишина.

Она ушла.

Острая боль утраты становится для меня неожиданностью. И я корю себя за такую слабость. Я прожила без родителей целый год. И выжила. Теперь смогу прожить без них и дальше. Они не сумеют сказать ничего, что заставило бы меня простить их. Слишком поздно.

Я одеваюсь, утешаясь мягкостью старых спортивных штанов и вылинявшей футболки, которые я умыкнула из ящика Марка в шкафу. Теплых шерстяных носков. Тщательно вытерев волосы полотенцем, я подбираю их в хвост.

И когда мне только начинает становиться лучше – нет, не лучше, я просто чувствую себя немного собраннее, – в дверь опять звонят.

Я замираю. Выжидаю целую минуту.

Звонок повторяется.

Мамина настойчивость, которой я так восхищалась – даже завидовала ей, – теперь оборачивается моим проклятием. Мама не сдастся. Я могу просидеть тут хоть целый день, а она все будет звонить и кричать. По куполу спокойствия, которым я, казалось, накрыла себя, пробегают раскаленные трещины ярости. Я выбегаю из спальни, ссыпаюсь по лестнице. Как она смеет!

Целый год!

Эта мысль стучит в моей голове, мечется из стороны в сторону, словно пущенный в китайском бильярде шар. Целый год она лгала мне. Лгала всем.

Я бегу в коридор так быстро, не разбирая дороги, что носок у меня оскальзывается, и я падаю навзничь, грохаюсь с такой силой, что перехватывает дыхание. И когда я встаю, все тело болит, будто я упала с лестницы.

Звонок раздается вновь. Риты в коридоре не видно. Даже собака уже не надеется, что я открою дверь, но уж если моя мать вбила себе что-то в голову, она не успокоится.

Целый год…

Если бы кто-то сказал мне полгода назад – да даже сегодня утром, – что когда-нибудь я потребую у своей матери оставить меня в покое, я бы решила, что этот человек сошел с ума. Но именно так я собираюсь поступить. Прошлое не изменишь. Нельзя лгать кому-то, а потом заявиться как ни в чем не бывало и ожидать, что тебя простят. Бывает непростительная ложь.

Целый год лжи.

Я распахиваю дверь.

– Ну наконец-то! Я успела подумать, что ты на втором этаже. Помоги мне поднять коляску в дом, пожалуйста, дорогая. Мне не хотелось затаскивать ее на ступеньки с малышкой внутри – боюсь, коляска может перевернуться. – Джоан удивленно смотрит на меня. – С тобой все в порядке, дорогая? Ты словно призрака увидела.