Тел Сереги и Степы он не нашел: прошедший пожар уничтожил все следы недавних драм. Зато в деревне, где когда-то схоронил он останки своих первых бойцов, ему повезло – огонь прошел мимо этих мест. Могильный холм, который Ганин соорудил много лет назад, осыпался, земля обнажилась. Белые кости лежали прямо на земле, кое-где сквозь них лезли зеленые травяные ростки: осенью и зимой мочил их дождь, обдували ветра, обсыпал снег.

Ганин прошагал сквозь деревню, неся лопату на плече. И как в прошлый раз, смотреть за его действиями потянулись местные жители. Жителей, отметил он, стало меньше: одна бабка да один дед. Деревня умирала.

Кряхтя и отплевываясь, он упирался коричневой спиной в небесный свод и делал могилу. На этот раз, решил он, могила будет что надо: такая могила, что даже цари позавидуют. Вырыв яму поперек себя шире, глубокую – себе по грудь, он стал сносить в нее обернутые в брезент кости. Брезентом он разжился по пути: купил его в одном из пыльных магазинов, которые стоят на всех развилках вавилонских дорог. «Вам сколько?» – продавщица с накрашенным губами напоминала льва, которого усмирил священномученик Пантелеимон. В глазах ее была доброта, следы прошлой силы и тоска. «Десять метров, – сказал Ганин. – Или двадцать. Не знаю». «Вам кузов обшить?» – спросила она. «Кузов», – рассеянно кивнул он. И тогда она стала отмерять ему материал – и все отмеряла и отмеряла, пока материала не стало так много, что он перестал помещаться в магазине, а потом и на улице перед магазином, и тогда он раскатился по дороге до самого горизонта.

На месте Ганин разделил брезент на одинаковые куски – в них он заворачивал кости. Костей было много, под ногами хрустело настоящее кладбище костей. Поначалу он пытался сортировать их: берцовых две, тазобедренная одна, реберные, череп, остальные – и так заворачивал в брезент и сносил в могилу. Но налицо была явная недостача: не хватало то черепов, то ребер, то бедренных, и тогда Ганин стал пеленать кости на вес.

Могила наполнялась. В яму Ганин положил еще ржавую гранату и сломанные командирские часы – последние трофеи полей, погребальный взнос, чтобы переправиться через реку Стикс. И когда все кости были собраны, завернуты и отнесены, когда он взялся за лопату, чтобы завершить погребение, из сухой земли ему под ноги выкатился запаянный пластиковый медальон-смертник, какие носили с собой, идя на врага, бойцы.

Он сломал пластиковую крышку медальона и раскатал на пальцах желтый бумажный листок. «Ганин Павел Сергеевич, – написано было на нем. – Год рождения 1916. Рядовой».

– Вот и свиделись, значит, дед.

Некоторое время он раздумывал, стоя над могилой, а затем отпустил листок с пальцев, и тот, паря в жарком воздухе словно перышко, опустился в яму.

Все было кончено на закате. Ганин бросил лопату, уселся в траву, закурил. Вытащил из штанин телефон, глянул, увидел отличную связь, набрал Гале – даже не надеясь, что она ответит.

Но телефон неожиданно произнес «але» Галиным голосом.

– Я приеду к тебе, – сказал Ганин. – Где бы ты ни была.

– Пошел к черту!

– Приеду, – повторил он. – Зуб даю.

Трубку бросили.

Ухмыльнувшись, он взял еще сигарету и скурил ее, как и предыдущую, до пальцев – фильтры у сигарет, он, набравшись в полях неведомых привычек, отрывал.

Кончался август.

Природа – излившая семя, сожженная злым солнцем – молила о пощаде. Стрекотали невидимые цикады, отпевая свои последние дни. Потянул ветер, и с запада в небо вошли тяжелые свинцовые тучи – первые за много дней.

Телефон зазвонил снова, и Ганин уж было подумал, что это Галя звонит сказать еще раз, как она его ненавидит. Номер был московский, домашний номер Марины.

– Андрей, – сказала Марина. Ганин слышал, как она тяжело дышит, как шмыгает носом, как мучительно подбирает слова. – Варя пришла в себя. Открыла глаза. Пошевелила рукой. Спросила: «Где папа?» – трубка разорвалась рыданиями, и он уже не мог понять – его это слезы, или Марины, или их слезы вместе, переплетенные нитями телефонных сетей. – Врачи говорят, прогноз самый благоприятный.

На землю упала первая капля дождя, потом вторая, а потом небо разверзлось – и вся вода, что копилась в нем многие месяцы, низринулась на землю. Дождь лил, и лил, и лил, пока земля не напилась. И после, утолив ее жажду, он продолжал лить еще и еще.