Сквозь чуткий сон Виктор Сергеевич идентифицировал хлопок как выстрел. Звук был глухой, негромкий, словно пробка вылетела из бутылки шампанского. Этих звуков он за свою армейскую жизнь наслушался вдоволь: так звучали приборы для бесшумно-беспламенной стрельбы – иначе говоря, глушители, навинченные на оружейные дула.

Приоткрыв глаз, Виктор Сергеевич увидел, как валится набок караульный Серега и как толчками выливается на землю кровь из отверстия в его спине. В следующий миг Виктор Сергеевич уже взлетал: он поднял себя прыжком из лежачего положения на невероятную высоту – как пружина, а из кустов снова захлопало, будто шампанского там была не одна бутылка, а целый ящик.

– Андрей! – крикнул он, но Ганину со Степой и так уже все было понятно: их догнали, выследили и теперь идут убивать.

Вслед за выстрелами из леса хлынули люди – десять, пятнадцать человек, и кое-кого Ганин знал. Впереди остальных, горя безумными глазами, бежал татуированный лысый мужик – это его они саданули в ту ночь, когда брали меч. А в задних рядах – среди озверелых, перекошенных лиц, мелькало одно детское, испуганное – Фока. Видать, уже сам не рад, на что пошел. Серега-то – вон он, отдает Богу душу. А в руках у злых мужчин пистолеты и ножи – люди серьезные, не играться сюда пришли: шибает в нос предчувствием большой крови. И потому бежит растерянный Фока вместе со всеми и плачет. «Мамочка, – просит он, глядя, как истекает последней кровью Серега – Серега Солодовников, его недавний кореш. – Мамочка, где ты? Забери меня отсюда к чертям собачьим домой».

Мужики, похоже, решили так: пострелять скольких получится с расстояния, а остальных резать, как свиней. У лысого разве что слюна не капает от предвкушения: так сладка месть.

На подлете Ганин вывернулся, да как жахнул мечом в холстине лысому по зубам! Попал, точно срубил. Мужик рухнул без сознания, нож вывалился. Дальше завертелась кутерьма.

С мечом Ганин был как заправский викинг – откуда только взялась выучка? Меч взлетал и падал: Андрюха держал его по науке двумя руками за рукоять. Выцеливать получалось ловко. Клинок, замотанный в холст и изоленту, валил людей, как карающая длань Господня, – не насмерть, но оглушал крепко.

За спиной у Ганина отмахивался от наседавших врагов Виктор Сергеевич. Его подминали, по рукам бывшего ветерана текла кровь, предплечья были изрезаны. Выл, сидя перед умирающим братом, Степан. Белесая Серегина башка лежала у него на коленях, а душа, отлетая к небушку, испуганно звала: «Братик! Братик! Не оставляй ты меня, а?»

Видно, правду говорят: есть Господь и присматривает Он за человеческим стадом. Смилостивился Он, услышал Серегу, не дал уйти одному. Подлетели к Степе лихие люди – истыкали, исчиркали ножичками. Краем глаза Ганин видел, как остервенело – раз за разом – втыкает лезвие Степану в спину перекошенный мужик. «Степа-а!» – опоздавшим криком заорал Ганин, да только чего теперь орать. Входит нож, как в масло, в человечью плоть, режет внутри плоти жизнь. Нервный ножичек, непростой: на рукояти желобки для стока крови, и она уже течет по ним, льется Степина кровушка, орошает серую траву.

Кто-то в суматохе еще выстрелил – куда неизвестно. Улетела пуля в лес пугать птиц.

Хрипел Степа, распластавшись на мертвом брате: горлом выходила кровь. Смотрели, стекленея, Степины глаза в небо: там в компании со смертью ждал Серега – «Тута я, братик, тута!» Был Серега нарядный – в белой тканой рубахе и белых штанах, умытый и причесанный. Белый чуб шелковистый лежал набок ровно.

Обнялись братья и горько заплакали, глядя сверху на землю. Это была их родная земля: она вскормила их, выходила и теперь была готова забрать их бренные тела. Вспомнил Серега, как ходил по борозде двухлетним малышом с мамкой за ручку. Впереди ехал трактор, управлял им отец. Земля раскрывалась перед Серегой – черная, неплодородная, пахучая. И Серегины розовые пухлые ножки – топ-топ, топ-топ.

Вспомнил Степан, как обжимался первый раз в стогу сена. Девица была молодая, крашеная – старше семиклассника Степана года на два. «Вот ведь подфартило! – соображал семиклассник, тиская девицу немилосердно. – Подфартило-то как!» И тысячи мыслей хаосом неслись в голове, пока слетали наземь синие школьные штаны: «Первый. Первый буду из класса. Всем ребятам расскажу». Только не бывать Степе первым в этом деле: оглядела девица юношеский его задор, рассмеялась и была такова: спрыгнула с сеновала и наутек. «Сука! – высунулся вослед голый Степан. – Сука!» – заорал.

Воспоминания, яркие поначалу, истончались, лопались, как мыльные пузыри. Лица сменялись формами, формы – сполохами цветов. Земля с небом перевернулись вверх ногами. Прокукарекал где-то петух. Потом стало светло-светло.

Иные говорят, пережив клиническую смерть, что там темень. Другие считают, что это уж как прожил жизнь: натворил делов, отяготил душу – значит, темно, праведно жил – значит, потусторонний мир будет светел. Степану со Серегой, отлетавшим, было светло: деревенские дурачки грешили матерщиной, пьянством, гулянками с бабами – невелика беда. Зато души их были бесхитростны и чисты. Господь, говорят, любит юродивых: ничего, что неверующие, включил братьям Фаворский свет.

Ганин пнул мужика с ножом, сломал ему руку. Налетел следующий, получил свое и исчез. Ганин перевернул Степу – Степа был мертв. Тронул Серегу – в Сереге не было жизни. «Серый! – позвал он. – Степан! Пойдемте? Пойдемте, а?»

Братья лежали, раскинув руки, и их кровь была повсюду, только не там, где ей полагалось быть – не в широких венах-артериях, накачивающих жизнью молодые сердца. Ганин взялся было делать искусственное дыхание – нажал два раз Сереге ладонями на грудь (из груди, из раны, вышли черные сгустки), но тут подбежали новые люди: стали размахивать ножами, напирать, материться.

В суматохе Ганин потерял из виду Фоку, а когда увидел его в следующий раз – Фока сидел в сторонке и плакал, зажимая руками колени. Глаза его, красные, были глазами глупого щенка. «Иуда ты!» – заорал ему Ганин. Миллион слов вертелся на языке, но вылетело из него именно это. Не вылетело даже, было выплюнуто, изрыгнулось, жаль, слова не могли убивать, – Иуда.

Ганин не знал, услышал его Фока или нет, потому что они с Виктором Сергеевичем уже бежали-и сердца их трепыхались, как линялые портки на бельевой веревке: того и гляди, унесет ветер, не видать будет портков. Ватага, ощетинившаяся ножами и смертью, наступала на пятки – выла, пердела, подхохатывала. Целый мир извивался змеей: цеплял ветвями деревьев, выл по-шакальи. С неба на плечи Ганину шлепнулась яичным желтком звезда. Затем еще одна. Он бежал, вытаращив глаза. В висках стучало. И дико, и страшно, и ново было ему оставлять за спиной родных мертвецов – Степана и Серегу.

Ганин заорал на бегу – так, что землю, начинающую просыпаться, продрало до ядра и где-то далеко, в безымянной реке, от его крика вспыли мертвые рыбы. В него выстрелили: он поймал пулю рукой, горячую, и скомкал как бумажный шарик. С размаху врезался в дерево, разломил его надвое – услышал, как оно стонет, посылает проклятия вслед.

Ноги его стали мало-помалу отрываться от земли: он понял, что больше не ступает ими на твердую почву, а перебирает воздух, парит. Земля удалялась. Андрюха Ганин летел навстречу облакам, сжимая в руках дьявольский меч.

В одной из деревень ранний пастух увидел человека, бегущего по небу.

– Илия! – сказал пастух и перекрестился. – Истинно Илия-пророк!