Он явился домой за полночь. Сидение на откосе пошло впрок: Ганин понял, что должен делать. А когда понял, то морок отпустил. Стало легко-легко – хоть танцуй. Он и затанцевал бы, не будь так темно.

Ганин шел и просил прощения у Вселенной.

Прости меня, мать-земля. Я глупый, не буду больше.

Прости, небо. Прости, трава. Топчу тебя и забыл зачем.

С каждой мольбой о прощении веселела душа.

Прости, Галя. Отдам я меч Кузьмичу. Права ты. И мамка твоя права: земля не сиська, чтоб ее загребущими руками тянуть. Когда мы это забыли? Почему?

Ганин наклонился и забрал в кулак горсть пахучей земли.

Мы же хорошие, против всего плохого, уговаривал он. Мы танк государству отдали, вот где богатство было, ух! А какой-то меч глаза застил – как околдовал. И монеты полыхнули в нас, Галюшка, будто адским огнем. Ты уж не обижайся. Прости. Хорошо мне с тобой. Хочешь, завтра позвоним Кузьмичу? А хочешь – тут он запнулся, и сердце радостно и страшно прыгнуло от того, какие слова были готовы выкатиться на язык: – А хочешь, детей нарожаем? Будем в деревне жить? Варю мою к себе возьмем?

Проговаривая в уме покаянную речь, Ганин не заметил, как дошел до дома.

Изба встретила холодно – темнотой и обидой. Ганин зашел внутрь и, еще не включив свет, понял, что Гали нет. Стол, стулья, дощатый пол, печь, даже столовые приборы – вся домашняя утварь словно запомнила их утреннюю ссору и теперь отдавала свое чужаку: из дома ушли уют, жар, тепло, жизнь. Даже муха, сопровождавшая их деревенские дни, замолчала. Ее зеленое тельце больше не билось в стекло. Щелкнув выключателем, Ганин присел на стул и увидел, что муха лежит на подоконнике лапками кверху.

Скрипнула дверь, зашла бабка Агафья. Посмотрела на него. Вытерла руки о подол платья – как будто от одной лишь близости с ним они запачкались.

– Уехала она, – сообщила старуха. – И ты уезжай. Погостил и хватит. Ночь переспи, а назавтра чтоб духу твоего не было.

– Куда уехала? – спросил Ганин, заранее знавший ответ.

– В город, на работу. От тебя, ирода.

Старуха потопталась на месте, раздумывая, какими еще указаниями снабдить скорый отъезд супостата. Указания, мыслила она, должны были проговариваться как можно более желчно – так немил был ей этот заезжий москвич. Оттого Агафья шамкала губами, перебирая слова, выискивала нужные, да так и не нашла ничего.

– Еды в доме нет. Избу не запирай. У меня ключи есть, сама закрою после тебя, – она подумала еще. – И не умыкни ничего. Прокляну. И искать ее не вздумай.

– Тоже проклянешь? – спросил Ганин.

– Прокляну!

– А не надорвешься? Проклинаючи-то?

– Уж за ради тебя постараюсь. Не надорвусь.

Ганин отвернулся к окну. Пробурчал:

– На тот свет скоро, а она проклятья творит. Что Богу-то скажешь, а, Агафья?

– А так и скажу. Что пришел в наш дом нехристь, окрутил девоньку. Думаешь, я не знаю про тебя? Все она мне рассказала! Как людей смертью бил за фашистское барахло. Как в тюрьму ходил за зелье. Ты! Ты думай, что Богу сказать.

Отвечать как бы было и нечего. Бил людей смертью за фашистское барахло? Бил. Ходил в тюрьму за зелье? Ходил. Объяснять Агафье, что зелье чужое, а битые люди сами далеко не праведники и, вероятно, даже мало получили в рожу, было бесполезно. Ганин дунул на муху. Трепеща сухими лапками, она улетела в темноту под столом.

Он сидел спиной к Агафье и слушал, как она шаркает, звенит кастрюлями – не иначе проверяет, не стащил ли он уже чего. Пару раз старуха кашлянула, пару раз спине стало горячо – это, понял Ганин, обжигала его старухина ненависть, а затем, наконец, дверь хлопнула – и он остался один. Она ничего не сказала. Остановилась в дверях, посмотрела на него – Ганин, сидя спиной, будто видел это, – хотела что-то обидное кинуть напоследок, да так и махнула рукой, ушла.

Он сидел час, может быть, два. Ночная изба безмолвствовала, выжидала. За окном звенели цикады. В небе промчался черт в ступе – или показалось? Ночь была тревожной: из нее невесть куда делось прохладное спокойствие, краски сгустило, благость испарилась. К тоске на душе примешался страх. Ганин понял, что он совсем один, глубокой ночью, в месте, которое перестало быть к нему дружелюбным. В такие ночи, знал он, случиться могло всякое – это про них рассказывают в страшных русских сказках: когда медведи идут вон из лесу и стучатся в избы, чтобы задрать хозяев. Это в такие ночи люди выходят за порог дома и пропадают навеки, будто пространство всасывает их в себя, питается ими. Знающий человек запирает все двери, гасит свет и носу не кажет на улицу. Если стучат – не открывает, молится, ждет, когда уйдут.

Ганин заставил себя подняться с табурета, задвинул засов на двери, выключил от греха подальше свет. Привыкнув к темноте, полез по шаткой лестнице на чердак. Там под охапками сухого сена он нащупал проклятую холстину. Спустившись, разложил ее на полу. Разглядывал – нужно было время, чтобы решиться, а затем торопливо, боясь передумать, начал развязывать тесемки.

Меч полыхнул рубином и позолотой.

Его рукоять была теплой.

Ганин взялся за нее двумя руками, поднялся, уперся ногами в пол и выставил клинок перед собой.

– Я готов, – сказал он темноте.

В этот момент в дверь и забарабанили.

– Андрей! – донесся из-за двери странно знакомый голос. – Ты здесь, Андрей? Открывай.

Пространство издевается над ним, решил Ганин. В последнее время оно выкидывало коленца с пугающей частотой: путало реальность, говорило чужими голосами, подсовывало миражи. Хрен я открою, решил он и крепче сжал меч.

– Андрюха! – заорал другой голос, тоже знакомый. – Андрюха, братан!

– Медведь тебе братан! – не выдержал Ганин. – Знаю я вас, чертей!

– Открывай, не дури!

– Живым не дамся!

В дверь бахнули чем-то тяжелым, видимо, пнули ногой.

Ганин напрягся в своей самурайской стойке с мечом. Приготовился рубить неведомое. Муха, которая была мертвой, выползла из-под стола посмотреть. Цикады затихли. Луна – если бы Ганин посмотрел в окно – была в небе не одна, две луны наблюдали за избой в деревне Дубки у черта на рогах и ухмылялись сырными ртами.

В дверь ударили снова. Треснула деревяшка под засовом, вышел из нее гнутый болт.

От меча ныли руки – все десять килограммов княжеского самолюбия давили на мышцы. Клинок вибрировал, предвкушая работу: еще немного – и он вылетит из рук и пойдет рубить врагов сам, восемь веков он ждал этого, изнывал, лежа в земле, шутка ли? За спиной Ганина печь от изумления пыхнула дымом, хотя дров в ней несколько суток не жгли.

Под новым ударом дверь просела, а следующий добил ее до конца. В избу повалили существа, многорукие, как тот бог Шива, глаголющие на неведомых языках.

Была не была, решил Ганин и занес руку с мечом.

Его опередили. Одна из тысяч рук Шивы растянулась, как праща, выпускающая камень, – на конце ее и был камень, и он треснул Ганину прямо в скулу. Избу осветило на мгновение, две луны в небе хохотнули, печь сделала попытку сбежать от всего этого ужаса и боднулась в деревянную стену. Стена выдержала, хотя крышу в избе от удара сдвинуло набок, внутри стало видно небо.

Потом наступила темнота. Перед темнотой в голове Ганина мелькнуло: «Откуда Шиве взяться в этих краях? Не иначе наколдовала Агафья». «Старая карга», – успел подумать он и потерял сознание.

– Андрий! – призывал его к себе Господь. – Андрий, встань и иди!

Он нащупал рукой крест, даденый в тюрьме отцом Дормидоном, поднес его к губам и поцеловал. Потом открыл глаза и увидел, что миражи продолжаются: вместо Господнего лика – сияющего, как предполагалось, – над ним нависали чубатые лица братьев Солодовниковых и осунувшееся усатое лицо Виктора Сергеевича.

– Сгиньте, черти, – слабо отмахнулся Ганин и выставил вперед крест. – Сгиньте перед крестом.

Лица приобрели изумленные выражения, рты пооткрывались.

– Совсем тронулся, – донесся до Ганина диалог.

«Воды неси!» – «Сам неси!» – «Ты, Серега, чистый вахлак. Зачем так сильно бил?» – «А ты видел его, Степа? Страшно мне стало. С мечом на меня попер».

В лицо Ганину плеснули воды. Пахнуло аммиаком – так едко, что Ганин, вдохнув пары, закашлялся.

– Откуда вода? – прошептал он. Силы говорить в полный голос еще не восстановились.

– Что? – нагнулись к нему лица.

– Откуда набрали воду?

– Откуда ты воду принес, Серый?

– В ведре была, под лестницей.

– Здесь кран есть, – сказал Ганин. – Водопровод. Ведро под лестницей, чтобы ночью по-маленькому ходить.

Гости опять заспорили, шумно, с матом, щедро жестикулируя. Судя по всему, вновь обвиняли непутевого Серегу. Мир в глазах Ганина в это время обретал очертания. Вновь принесли воды – на этот раз чистой, протерли лицо.

– Не сломал? – Серега повернул голову Ганина за подбородок, разглядывая место, куда пришелся удар. – Пошевели челюстью.

Ганин пошевелил. Было больно, но челюсть могла опускаться и подниматься самостоятельно – кажется, не сломал. По числу пропущенных ударов, подумал он, этот сезон мог дать фору всем другим.

Степан Солодовников поднял с пола упавший меч.

– Горячий, – констатировал он. – Злится, что кровушки не дали попить.

– Напился уже за свою жизнь, – сказал Серега. И, любуясь уходящим к потолку лезвием, словно бы и не лежавшим в земле восемь веков, добавил: – Ну чисто дьявол.

От присутствия братьев дом оттаял, забыл обиду, даже дышаться в нем стало легче. В братьях изба почуяла родных, деревенских. Ощутила дружественный дух взамен враждебного городского, непонятного ей.

Ганин задумался: то, что он наделяет избу одушевленностью, это следствие Серегиного удара или что-то еще? Хотелось думать, что виноват удар. Но ведь бегала печь по избе? БЕГАЛА? И крыша съехала набок?

Ганин поднял глаза.

Крыша была на месте.

– Плохие новости, Андрюха, – склонился над ним Виктор Сергеевич. – Готов воспринимать?

Он пощелкал пальцами перед носом Ганина, и тот был вынужден кивнуть, хотя плохие новости были нужны ему меньше всего. Галя ушла. Проклятая деревня обвела его вокруг пальца и исторгла – какие новости хуже этого могут быть? Но, видимо, так заведено: черная новость тянется, как сопля из носу. И кажется уже, что перебор по худым новостям, ан нет – за одной из сопливого носа, каким временно стала судьба, показывается другая.

На заднем плане Серега взмахнул мечом, рубя воздух: «Кийя». Заворчал Степа: «Полегче размахивай. Чай тут люди живые, а не капуста».

– Ты, Андрей, телевизор смотрел последние дни? – спросил Виктор Сергеевич.

– Нету тут телевизора.

– А газеты читал?

– И газет нету. А есть здесь только забытые смертью люди – то ли живые, то ли еще какие, и всем за сто лет.

– Это хорошо, что за сто, это очень даже хорошо. Глядишь, новостей не знают…

Виктор Сергеевич, сидя на корточках перед Ганиным, покручивал ус. Голос его был уставшим, и в годах он, словно соревнуясь с жителями Дубков, прибавил лет двести.

– Сдали вы, Виктор Сергеевич, – не удержался, съязвил Ганин. – Говорил вам, меньше берите в голову всякое.

– Сдашь с вами, Андрей, – он хлопнул себя по коленям и решительно поднялся. – Значит, так. В новостях мы – наипервейшие герои. Съемочная группа в город к сроку не вернулась. И они считают, что в лесу положили их мы. «Кровавые мародеры, которые прельстились дорогостоящей аппаратурой» – вот что говорят про нас в новостях. Ищут нас, Андрюха, пожарные, ищет милиция. И бритые головорезы, у которых отжали мы меч и монеты, тоже ищут.

Вот тут-то в глазах Ганина крыша избы и съехала набок окончательно. А печь – предательская, подлая, мелкими шажками пошагала к выходу и, хлопнув дверью, была такова.

– Вы это видели? – спросил Ганин. – Печь ушла.

Братья Солодовниковы пожали плечами: чего взять с ушибленного?

Пока кидали в спешке вещи, а ошалевший Андрюха Ганин силился переварить услышанное, стали известны подробности. Виктор Сергеевич по дороге на Москву задержался у приятеля в Новгороде. Дня через четыре случайно увидел сюжет местного телеканала об исчезнувшей в лесу съемочной группе. В последний раз группу видели в компании банды черных копателей, объявил телеканал. «Банды» именно так назвали в эфире развеселую компанию, политкорректно умолчав, что съемочную группу в поход с бандой отправил сам губернатор. «Члены банды известны сотрудникам правоохранительных органов. Они подозревались в хранении и распространении оружия и наркотических средств», – казенным языком резюмировал телеканал.

Дальше Виктор Сергеевич смотреть не стал: вместо Москвы он двинул к братьям в деревню: предупредить, если еще успеет. Уже в пути услышал, что полиция поднята по тревоге, эмчеэсники прочесывают лес в поисках тел, организованы добровольческие патрули. Кто такие эти добровольцы, он представлял довольно ясно: подтянувшийся со всей округи сброд, охочий до стрельбы по живым мишеням.

Братья Солодовниковы об этом ни сном ни духом. Валили тайком государственный лес, пили пиво. Верить во все отказались. Серега зевал, разомлевший от жары, слушая рассказ: «Брехня!»

А потом вперед полиции заявились к ним на порог бритоголовые мужики – те самые, что были с Фокой в ту ночь. И Фока был с ними, тревожный и злой. Кинул им вдогонку нож.

– Летели мы по полюшку аки Пегасы, – подключился к рассказу Серега. – А они в спины нам кричат: «Ату, ату!» И Фока наш возьми да и швырни перо. Вот тут пролетело, – Серега чиркнул ладонью по голове. – Срезал кудрю.

– Хорошо, что не из ствола пальнул, – подытожил Степан.

– Хорошо.

Мамка братьев, на счастье, уехала накануне гостить в другую деревню: оставлять дом им было легче.

– Вернемся ишо, – завершил рассказ о приключениях Серега. – Когда отомстим!

Было видно, что Серегин деревенский мозг не до конца понял всю серьезность ситуации.

Виктор Сергеевич, слыша это, взорвался:

– Кому отомстим, Серый? До тебя еще не дошло? Они найдут нас и посадят на тысячу лет. Они – государство, машина, у них ресурс: перемелят и не подавятся. А не они, так урки поганые первее найдут. Этим двойное счастье: свое заберут и еще на пряники получат – за то, что положили нас, опасных преступников. И лежать нам всем голыми костями в лесу.

– Пусть сначала отыщут киношников, – сказал Ганин. – Может, те живы. Свернули с дороги, заблудились – бывает же так? А за живых спросу нет.

– Если ты не помнишь, так напомню я: расставались мы в населенном пункте Вяземское, у них автобус отходил через час. Где они могли заблудиться? На деревенском автовокзале, что ли?

– Загуляли, баб шальных нашли, – продолжал цепляться за остатки надежды Ганин.

Солодовников-младший поддакнул ему:

– Точно! Мы вон со Степой как из армии вернулись – неделями могли барагозить. Да, Степ? Пока мамка с кнутом не придет, сам домой не вернешься. Так и эти – из лесу первый раз пришли: навидались всякого, возомнили о себе, что опытные, и теперь хотят это дело отметить.

Тут дверь распахнулась, и шарахнул среди звездного неба гром – как в кино. На пороге встала бабка Агафья. Ростом она вымахала, как показалось всем, под два метра. Волосы выбились из-под платка. Глаза полыхают огнем.

– Убийца! – шагнула она к Ганину, сжав костистые кулаки. – Убийца!

На следующем шаге старуха запнулась, будто наткнулась на невидимую преграду, заметалась, водя безумными глазами туда-сюда и от бессилия, рвущего ее изнутри, плюнула. Желтый ее старческий плевок летел вечность. Все завороженно следили за ним. В полете он деформировался, приобретал причудливые очертания, переливался в отсветах лампы и в конце концов приземлился Ганину на лицо.

Дверь многострадальная хлопнула. Бабка Агафья ушла.

– Я полагаю, – сказал Ганин, отирая лицо, – вот нам и ответ.

Не сговариваясь, они гурьбой вывалились вслед за Агафьей, нагнали ее – сухонькую, весь ее двухметровый рост ушел с плевком – отпихнули и ворвались в ее избу. Там все стало ясно. На столе, покрытом нарядной рыжей клеенкой, вещал радиоприемник.

«Мы еще раз передаем наше сообщение. Если вам что-нибудь известно о ком-нибудь из следующих людей, немедленно обратитесь в полицию. Эти люди могут быть опасны. Ганин Андрей Андреевич, 1979 года рождения. Солодовников Степан Владимирович, 1988 года рождения, Солодовников Сергей Владимирович, 1990 года рождения… – приемник перечислил их всех, указал приметы и привычки, а затем тревожным голосом диктора проговорил: – Тела четырех членов съемочной группы областного телевидения со следами ножевых ранений были обнаружены поисково-спасательной группой в районе деревни Щербинки. Следователи, прибывшие на место, полагают, что к убийству может быть причастна группа черных копателей, деятельность которой освещали члены съемочной группы. Если вам что-нибудь известно о ком-нибудь из следующих людей, немедленно обратитесь в полицию. Ганин Андрей Андреевич, 1979 года рождения, Солодовников Степан Владимирович…»

Вошла Агафья, оглядела их всех – застывших, ошеломленных.

– Ироды, – сказала она.

И топнула, и растерла землю ногой:

– Вот вам мое проклятье!