Они прошли не более двух километров, да и те дались с превеликим трудом. Начались бурелом, овраги. Деревья спасали от солнца, но все остальное в природе восставало против вторжения. Кучерявый Игорь разорвал сучком брючину, содрал кожу, потек кровью. Его коллега едва не сломал ногу, провалившись в яму. Яма, как подозревал Ганин, когда-то была вырытым вручную окопом – местные леса были изрезаны такими вдоль и поперек. Часто внутри ям находили кости, ржавое оружие, «смертники» с запаянными в них посланиями. «Дорогая Люся (Маша, Зоя, Алла), если ты читаешь эту бумагу, значит меня уже нет в живых…» – Ганину случалось держать такие в руках. К ним относились бережно. По выходу в цивилизацию несли в официальные поисковые отряды – те могли узнать, остались ли у погибшего родственники. Или искали родственников сами, сидели на телефоне, обзванивали незнакомых людей: «Вы понимаете, ваш дед… Дело в том, что он оставил вам письмо». Люди в трубке плакали, недоумевали, принимались угрожать – бывало всякое. При встрече иногда пытались всучить деньги: «Возьмите, вы же старались». Одна женщина принесла завернутые в белую тряпочку пироги с капустой. Пироги Ганин взял.

Помимо тяжелого похмелья проблемой оставались мины. Всевозможные фугасные, осколочные, фосфорно-термитные – все те смертоносные орудия, которыми воюющие стороны щедро одаривали друг друга, были разбросаны вокруг как грибы. Неразорвавшаяся надкалиберная М41 кумулятивного действия, стоило зацепить ее, оставляла от человека красные куски.

Ганин читал, что в среднем у фрицев не разрывалась каждая двадцать пятая мина. У русских процент был больше. В особо удручающих случаях минометный расчет заряжал и отправлял во врага одну болванку за другой, и они разлетались, неразорвавшиеся, по кустам. К сорок четвертому году процент брака в одном из цехов Хабаровского завода № 106 имени Молотова достиг ста. Станки нужно было чинить, но заниматься этим было некогда, мин требовалось все больше. Дирекция завода знала о браке, но продолжала водить за нос военпреда и ежемесячно отправляла в Наркомат вооружения отчеты о выполнении плана. Бойцы прозвали хабаровские мины жестянками. Сельская молодежь двадцать первого века, шаставшая по лесам, назвала их хлюпиками. Хорошенько отлежавшись в земле, мины теперь взрывались на раз. И тогда вместе со взрывом раздавался звук «хлюп», когда руки и ноги отрывались от тела и разлетались в стороны.

В обычные дни ходили осторожно. Пьяные – как в ночь перед обнаружением танка – ломились в лес как черти, уповая на удачу: разве что очки солнцезащитные не забывали надеть – так и выглядишь круче, и не напорешься глазом на ветвь. В остальном удача была ключевым понятием. Кто-то молился Христу, деревенские веровали в гремучую смесь суеверий и предрассудков, часто приезжали городские с амулетами в виде молотов Тора и секир Перуна на груди, а были и те, кто вообще не верил ни во что. Но удача почиталась одновременно у всех. За удачливым шли. Неудачливых сторонились – не ровен час притянет невезение к остальным. Удача была невидимой валютой, на которую покупались уважение, право голоса и почти всегда – сигареты и выпивка.

Но сейчас, бредя караваном похмельных и убогих, полагаться на удачу особенно не приходилось. Впереди всех, взяв металлоискатель, шел Виктор Сергеевич. Когда на пути встречался бурелом или кустистое место, он водил металлоискателем и только после этого шел. За ним, словно живые мертвецы, подтягивались остальные. Процессию замыкали Ганин и Галя.

Идя по лесу, Ганин сначала не сообразил, что телефон тренькнул. А когда сообразил и выудил его из штанин, не мог поверить глазам. Телефон показывал идеальную связь – здесь, в чаще, в удалении от жилых мест.

– Чудо, – пробормотал он.

– Что? – не поняла его Галя.

– Бог сотворил для меня чудо, – объяснил он.

Марина в Москве взяла трубку почти сразу же.

Услышав его голос, заволновалась:

– Андрей? Ты? С тобой все хорошо? Почему ты так давно не звонил?

– Варю! – потребовал Ганин. – Дай мне Варю.

И когда в трубке писклявый тонкий голосок сказал «Але?» – сердце Ганина сделалось податливым воском.

– Как ты там, зайка? Это папа.

Варя взвизгнула от радости и, захлебываясь, начала рассказывать. Они ходили в зоопарк. В зоопарке у зебры появился маленький зебренок. Он скачет возле мамы и тянет ее за хвост. У Сережи Шмакова, они вместе играют на площадке, – новый велосипед и родители в разводе. Что значит в разводе? Это как вы с мамой? Мороженое холодное. И хотя очень жарко, мама есть много мороженого не разрешает: говорит, будут гланды…

Ганин слушал Варин голос и таял, и плакал, и светился тысячью звезд.

А потом Варя сказала:

– Дядя Володя подарил мне красный шар.

И он вздрогнул. Звезды потухли, как спички.

– Дядя Володя?

– Да. Дядя Володя. Он живет с нами. В маминой комнате. Он добрый.

– Дядя Володя сейчас рядом?

– На кухне. Могу его позвать.

– Позови.

Ганин услышал, как пробежали детские ножки по далекому московскому коридору и как Варя сказала:

«Дядя Володя! На!» Затем что-то шаркнуло, звякнул половник о дно кастрюли, и трубка ответила:

– Да?

Ганин подумал, что голос приятный.

И заорал:

– Убирайся на хрен от моей дочери!

От неожиданности трубка замолчала.

– Андрей? – неуверенно уточнила она все тем же приятным голосом.

– Убирайся на хрен из этого дома! Исчезни из Вариной жизни! Если я вернусь и ты все еще будешь там, я убью тебя! Вобью тебе зубы прямо в горло!

– Будем благоразумны, Андрей, – произнесла трубка после явного замешательства. – Мы цивилизованные люди. Жизнь течет, все в ней меняется…

– Я буду бить тебя, пока ты не издохнешь, ты понял? Собирай свои вещи и вали!

– Ганин! – строго сказала трубка голосом Марины. Видимо, во время его последней тирады она забрала телефон у дяди Володи. – Послушай теперь, что скажу я! Если ты еще раз вздумаешь звонить сюда и разговаривать в таком тоне…

– То что? – перебил ее Ганин. – Что? Ты запретишь мне встречаться с дочерью?

– Не звони сюда больше! – выкрикнула Марина и отключилась.

Ганин изумленно уставился в телефон, издававший теперь короткие гудки, бормотнул ругательство и принялся набирать номер снова. После ста двадцати гудков трубку не взяли.

Он выругался. Попробовал набрать снова – телефон мерзко пикнул и сообщил, что связь исчезла.

Ганин вырос до размеров Кинг-Конга. Он был готов скатать в рулон небо, иссушить океан одним глотком – сделать так, чтобы половина населения земли издохла в страшных мучениях. Телефонным операторам в этом новом мироустройстве Ганина полагалась самая мучительная смерть.

Повторялась старая история: связь загадочным образом исчезла даже в том месте, где была только что. Ганин, яростный Кинг-Конг, собрался лезть на дерево. Он огляделся в поисках подходящего, и тут за его спиной раздался взрыв.

Сначала было очень громко. Его приподняло над землей и бросило в траву. Потом в ушах щелкнуло, и они перестали слышать. Сверху посыпались ветки и комья земли.

Некоторое время Ганин пребывал будто в вакууме. Кажется, где-то кричали люди. Или это булькал забытый на плите суп. Он смотрел в небо и находил его спокойным и ласковым. Деревья над ним бесшумно покачивались. Затем в поле зрения возникла человеческая голова и стала раскрывать рот.

– Ничего не слышу, – сказал Ганин.

– Андрей! – донеслось до него. – А-а-а-н-дре-ей!

Появились две руки, схватили его, потрясли.

Голова и руки принадлежали Виктору Сергеевичу.

– Жив? – звук постепенно просачивался в его безмятежный мир. – Жив, что ли?

– Жив.

Его подняли, стали вертеть во все стороны и встряхивать. В него вглядывались встревоженные лица. Телевизионщики стояли, открыв рты и забыв про похмелье. Галя дрожала. И даже лицо Сереги Солодовникова, показалось Ганину, было от потрясения красным менее, чем обычно.

– Что случилось? – спросил Ганин.

Ему объяснили: что-то рвануло. Пока вся группа во главе с Виктором Сергеевичем, несшим металлоискатель как апостольский крест, удалилась вперед, он остался и, вероятно, потащил за собой какую-то ветку. Ветка привела в действие взрывной механизм.

Дерево за спиной Ганина выкорчевало из земли и согнуло пополам.

– Вот что тебя спасло, – Виктор Сергеевич ощупал белый, с содранной корой ствол. – Не будь его, собирали бы тебя, Андрюха, по кусочкам.

– Это был взрыв, да? Ребята, взрыв? – затараторил, выйдя из оцепенения, усатый телевизионщик Игорь. – Давайте повторим, а? Мне нужно заснять на камеру, непременно нужно.

На него цыкнули, и Игорь умолк. Растерянно огляделся, ища поддержки у своих. Свои продолжали стоять застывшими изваяниями.

Виктор Сергеевич склонился к земле, разгреб винегрет из наломанных сучьев под ногами и выудил на свет ржавый, размером с палец осколок.

– Во! – констатировал он. – Держи, Андрюха, на счастье. Смертушка твоя.

Ганин взял осколок и повертел в руках. Ничего особенного, подумал он: железка как железка – вряд ли скажешь, что она минуту назад могла прервать его жизнь. Теплая. Пахнет почему-то грибами. Он засунул осколок в карман.

– Идти сможешь? – спросили его.

Он кивнул.

– Тогда чего стоим? Потащились дальше!

Все взялись за рюкзаки, телевизионщики горько вздохнули – в тысячный, наверное, раз за день проклиная свою долю, и тронулись в путь.

– Не ной, ребзя, – подбодрил их Серега. – А ну, давай споем?

И он во весь голос затянул очередную похабщину, которую пели, вероятно, в его деревне, сходясь на завалинках, чубатые пьяные парни краснеющим и хихикающим девицам.

Небо поплыло над ними. Земля пошла вертеться быстрее. Трава – зеленая только в тени деревьев и выжженная там, где на нее падало солнце, – рассыпалась под ногами в труху.

Ганин пошел, как и прежде, последним. Время от времени Виктор Сергеевич, вновь взявшийся за металлоискатель, оглядывался на него. Кивал головой: как, мол, ты там, идешь? Иду нормально, кивал в ответ Ганин и старался не думать о стучащем своем сердце и о том, что слышит он по-прежнему так, словно в уши натолкали ваты.

В голове было пусто. Во рту – кислый привкус. Жизнь продолжалась.

– Напугали вы меня, Андрей, – сказала, поравнявшись с ним, Галина. Она улыбнулась и поправилась. – В смысле, напугал. Ты.

– Сам напугался, – признался Ганин.

– И часто с вами такое?

– Так близко – в первый раз.

– В книжках обычно пишут, что потом героя, чудом оставшегося в живых, охватывают эйфория и радость продолжающегося бытия. Вас охватывает?

Ганин пожал плечами.

– Ничего не чувствую, Галя. Странно, да? Может быть, чувствую только, что устал больше обычного. Стал тяжелее и старше.

– Это называется мудрость, – девушка перехватила его взгляд. – Куда ты смотришь?

Ганин очнулся и понял, что смотрит он в вырез Галиной хаки-рубашки. Рубашка и все, что она скрывала, выглядели отлично. Мимоходом туда заглянули плотоядными похмельными глазами уже все, но он был первый, кого застукали.

– Э-э-э… Это называется контузия, Галя, – нашелся Ганин, удачно приплетя последствия взрыва. – Прошу меня извинить и не судить строго.

Он подумал и добавил:

– Или это и есть та радость продолжающегося бытия, о которой ты говорила.

Девушка рассмеялась.

– На первый раз прощаю. Но впредь советую следить за контузией лучше.

Они шли некоторое время молча, а потом Галя спросила:

– Удалось дозвониться до Москвы?

Вспомнив недавний телефонный разговор, Ганин помрачнел.

– Удалось.

– Что-то случилось?

– Случилось, – процедил он и полез искать сигареты. – Знаешь что, Галя, расскажи-ка мне лучше о своей деревне, а?

Деревня, где родилась и выросла Галина Веденеева – красавица с соломенными волосами и крепкими длинными ногами, – была самой лучшей на свете. Называли деревню Дубки – от имени речки Дубенки, что текла рядом. В августе в Дубках пахло яблоками. В июне иногда урождалась клубника. Когда это происходило, лето считали удачным. Но чаще клубники не было. То бил ее заморозок, то ледяные дожди. Иногда на нежные клубничные листы смертью ложился июньский снег.

– А в этом году я уж и не знаю, была клубника или нет, – заключила Галя. – Казалось бы, ехать от райцентра всего-ничего, а вот не доехала, не смогла. Работа, дела, теперь с вами вот тут хожу.

В словах девушки почудился Ганину упрек.

– Жизнь такая, – неопределенно протянул он.

Жила по соседству с Галей в Дубках древняя бабка Маня. В 41-м году, когда пришли в Дубки фрицы, окончила она восьмой класс. Хотела идти в трактористки. Да вот только не пришлось: угнали Маню в Польшу, и вернулась она в родные Дубки аж через восемь лет. В 44-м освободили Маню советские войска. Тогда же на нее посмотрел сквозь пенсне серьезный чекист. И решили Маню пока в родную деревню не пущать, а отправить под Архангельск на поселение: отдать стране долг за то, что гнула спину на немцев.

– И до последних дней жизни – а прожила она без малого девяносто пять лет в трезвом уме и памяти – вспоминала бабка Маня две вещи, – рассказывала Галя. – Первая – это пенсне того чекиста и прозрачные его глаза. Смотришь в них, говорила, и видишь болото, и тонешь в нем. А вторая – это 22 июня 1941 года. Шла молодая Маня со школьного вечера. Шла босиком, было утро. Жара стояла в те дни страшная. И клубника уродилась, какой не было больше никогда. А наутро узнали они всей деревней, что началась война.

Галя аккуратно обошла увядший на солнце одуванчик. Не стала наступать.

– И сейчас стоит жара, как тогда, – сказала она. – На моей памяти не было такого жаркого лета. И старики не помнят. Я вот все думаю: к чему это? Может быть, жара – это какой-то знак? Что-то будет? У нас в райцентре объявились богомольцы: косматые, в нестираных одеждах, ходят по городу и призывают каяться. Говорят, грядет конец света. С ними дети грудные… И еще эти пожары. Ты слышал про пожары, Андрей?

– Краем уха, – отозвался Ганин. – По радио. Пока в кутузку везли.

– Меня возили на вертолете, я снимала для репортажа. Там настоящая стена огня – и она движется, становится больше. А перед огнем бегут звери – лоси, лисицы, волки. Это очень страшно. Это похоже на огненный шторм. И мне показалось, он живой, этот огонь. Я слышала, как он дышит. И я начала себя спрашивать: может, все это и правда предвестники… конца света? Может быть, мир действительно рухнет?

Ганин покачал головой.

– В Москву тебе надо съездить, Галя. В Москве жизнь идет, как обычно: люди кутят что есть сил, тратят деньги на цацки, дурных предвестий никаких не замечено. Если судить по Москве, мир пока стоит ровно. Впрочем, возможно, московский кутеж как раз и покажется тебя еще одним признаком апокалипсиса.

– Наши, новгородские, вашу моду себе забрали. Насмотрелись по телевизору красивой жизни, набрали кредитов – барствуют. Возьмет такой человек денег в долг, глядишь, уже и костюм, и машину себе купил. И баба новая при нем – молодая. Походит так красавцем полгодика, а потом мается, долги отдает. И уже ни машины, ни костюма, ни бабы. А одна только сплошная тяжесть, и тащить ее нету сил. Люди из окон сигают, вот до чего дошло.

– А ты, значит, против всего этого? Барства? – спросил Ганин.

– Против, – призналась Галя просто. – Я считаю, человеку много для жизни не нужно. А если завелись излишки, то всегда есть кому их отдать.

Они помолчали, следуя за людьми, растянувшимися по лесу цепочкой.

– Комаров в этом году совсем нет, – сказал Ганин. – Всех убила жара. Что это? Тоже предвестие?

Буквально через пару шагов у уха его неожиданно зажужжало, и Ганин, хлопнув ладонями, с удивлением обнаружил в них жирного раздавленного комара – возможно, первого увиденного им за лето.

– Откладывается апокалипсис, – пробурчал он.

Шли целый день. То и дело устраивали остановки – попить, посидеть, перевести дух – и ушли в итоге недалеко. К вечеру встали на краю небольшого оврага, взялись обустраиваться на ночлег. Лица у всех осунулись, под глазами залегли круги. Запах пота был ужасающий – из людей выходил вчерашний алкоголь.

Телевизионщики сразу повалились в спальники и захрапели, не дождавшись даже, когда распалят костер и будет ужин. «Салаги», – прокомментировал происходящее Серега Солодовников, придя из чащи с охапкой сухих дров. В дровах недостатка не было. Лес был полон пересушенных мертвых деревьев, и за дровами не нужно было даже нагибаться – знай себе тяни поникшие ветви прямо со стволов. Ветви отделялись легко, с хрустом. Серега, дурачась, сшибал их каратистскими ударами. «Ха! – кричал он с выдохом и ударял по ним ребром ладони или ногой. – Ха! Ха! Ха!» Крики его разносились по тихому лесу раскатисто, с эхом, так что, не видя Серегу, могло показаться, что на лес напал целый полк каратистов.

– Сколько в человеке энергии, – восхитился Виктор Сергеевич. – С утра был как маринованный огурец, и вот уже посмотри-ка – живой-здоровый.

– Энергия это да, – согласился Степан. Его, в отличие от младшего брата, продолжал держать в крепких объятиях бодун. – Еще в школе говорил ему физрук: давай, Сереня, мы тебя прицепим к генератору – будешь в колесе бегать и своей энергией школу освещать. За это, говорил, мы тебе отметки по школьным предметам автоматом проставим.

– А Серега?

– А Серега, здоровенный обалдуй, поржал-поржал, а вечером взял да и признался. Так и так, говорит, у физрука в столе сигареты лежали американские, «Кэмел», и еще перстень золотой. Я, говорит, их увел. «Как увел?» – спрашиваю. «А вот так», – плечами пожимает. «Тебя ж посадят!» А он: «Не узнает никто!» Я говорю: «В нашей-то деревне и не узнает? Да завтра уже каждая собака будет брехать». Полночи уговаривал дурака перстень вернуть – насилу уломал. С утра подкинул Серега перстень под маты в спортивном зале, а потом физрука позвал. «Пал Степаныч, не ваше это тут завалялось кольцо?» Физрук был готов Серегу расцеловать. Перстень этот ему по наследству достался от отца. А к отцу перешел от деда. Ну и так далее. «Сереженька, как тебя отблагодарить?» А Серый взор потупил скромненько так и отвечает: «Денежку, может, дадите, а, Пал Степаныч?» И отстегнул ему физрук двадцать пять рублей. Мы на них весь сельский магазин от пива очистили. Неделю пили…

– Что ты тут опять заливаешь? – спросил, подойдя с охапкой дров, Серега.

– Про геройства твои рассказываю. Про физрука.

– Молоток был наш физрук, – вспомнил Серега и мечтательно поцокал языком. – И пива попили знатно…

– Жигулевского, – напомнил Степан.

– Как сейчас вижу, пена из бутылки так и вываливается.

– М-м-м-м…

Братья замычали в два голоса, вспоминая вкус того пива, и деревенскую свою младость, и все прелести юных лет.