Глава 6
Зазеркалье, или Процесс принятия решений
…Самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели — обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую.
Лев Толстой
Мы убедились, насколько расплывчатым и неопределенным нередко выглядит такое понятие, как «национальные интересы» СССР/России (а ныне — России) на Ближнем и Среднем Востоке, насколько туманными и противоречивыми могут быть цели, задачи, методы внешней политики. Но мы вступаем на еще более зыбкую и практически не исследованную почву, когда пытаемся выяснить, как эти интересы, цели и задачи преломлялись в голове конкретных людей, а затем проявлялись в их действиях. Мы мало знаем о процессе принятия решений по проблемам Ближнего и Среднего Востока, как и вообще всей внешней политики. Однако мы можем сказать, что этот процесс осуществлялся конкретными, живыми людьми. Они действовали в рамках определенных социальных организаций, структур, подчинявшихся своим правилам и традициям поведения и подверженным трансформации, которую иногда называют институционной динамикой. Особенности и личностей, и социальных структур накладывали печать на весь процесс принятия решений, в том числе и по Ближнему и Среднему Востоку. Но эти особенности могли по-разному проявляться в обычное время и в моменты кризисов, когда требовались быстрые и ответственные действия.
Советских работ, проливающих свет на роль личностных, институционных, личностно-групповых факторов в формировании советской внешней политики, очень мало. Мемуары сталинского, хрущевского, брежневского периодов окрашены эмоциями текущей политической борьбы, лишь изредка имеют прямое отношение к нашей теме и выполняют обычную задачу всех мемуаристов — показать в выгодном свете автора. Документы, которые позволили бы изучить позиции личностей, групп, ведомств по тому или иному вопросу ближне— и средневосточной политики, недоступны. Остаются недоступными архивы не только Министерства обороны, КГБ, но и МИДа, ЦК КПСС. Личный опыт автора и интервью с участниками политического процесса, с теми, кто готовил или принимал решения, давали возможность сделать первые наброски отнюдь не завершенной картины.
Важные внешнеполитические решения всегда принимаются на уровне руководства государства.
Вопрос в том, насколько правильная информация о реальной обстановке, своих и чужих интересах и возможностях доходила до лидеров и насколько они сами были в состоянии понять ее и принять решение, соответствующее задачам внешней политики, как они ее себе представляли. Естественно, что на конечный результат влияли как те, кто собирал информацию, резюмировал ее, передавал наверх, оценивал возможности, предлагал решения, так и те, кто их исполнял. Из взаимодействия всех элементов этой системы и рождалось то, что называлось «внешней политикой».
Снаружи, для публики, подлинный процесс принятия решений прикрывали тщательно подобранные декорации «самой передовой в мире социалистической демократии». Они присутствовали в сталинской, а потом брежневской конституциях.
Формально существовало различие между органами государственной власти и государственного управления, то есть разделение законодательной (Верховный Совет) и исполнительной власти, которую олицетворял Совет министров во главе с председателем. Внешнюю политику проводило Министерство иностранных дел, а также Комитет государственной безопасности, в экономической сфере — Министерство внешней торговли, Государственный комитет по внешнеэкономическим связям (два внешнеэкономических ведомства были слиты в одно в 1988 году, а затем ликвидированы). Несущественной частью политических декораций были комитеты по иностранным делам Совета Союза и Совета национальностей Верховного Совета, которые никто и никогда не принимал всерьез. Верховный Совет СССР, состав которого тщательно подбирался партийным руководством, собирался два-три раза в год на сессии, чтобы послушать парадные отчеты и одобрить принятые партийной верхушкой решения.
Все знали, что реальная власть сосредоточена в руках партии, точнее — ее ЦК, а еще точнее — политбюро. Первым лицом в государстве был лидер партии, который мог функционировать как диктатор, ограниченный в своих действиях лишь традицией и соотношением сил на вершине партийной иерархии. Сталин стал абсолютным диктатором, его наследники никогда не приобретали такой полноты власти и произвола. Как назывался диктатор — было не важно. Он мог быть просто генеральным секретарем, мог объединять функции лидера партии и председателя Совета министров, генсека и председателя президиума Верховного Совета СССР или президента. Последняя попытка политической борьбы была сделана на XVII съезде партии в январе 1934 года. Сталин победил на съезде. Вскоре при до сих пор не раскрытых обстоятельствах был убит его потенциальный соперник С.М. Киров, а затем уничтожена большая часть делегатов съезда. С тех пор все съезды и в сталинское, и в хрущевское, и в брежневское время до прихода Михаила Горбачева собирались для того, чтобы зафиксировать без борьбы и обсуждения под «бурные и продолжительные аплодисменты» политические установки на ближайшие четыре-пять лет, подготовленные аппаратом и принятые политбюро, утвердить намеченную политбюро, а часто и более узким составом смену партийной элиты в лице членов ЦК, кандидатов в члены ЦК и членов Ревизионной комиссии. Съезды стали просто театральным действом по легитимизации сложившегося соотношения сил внутри системы в результате внутрибюрократической борьбы. Внешнеполитические решения и акции никогда не обсуждались, хотя соответствующие разделы ритуально присутствовали в отчетных докладах, резолюциях съездов, выступали министры иностранных дел и другие лица, связанные с проведением внешней политики.
После того как в октябре 1964 года был совершен государственный переворот и свергнут Н.С. Хрущев, пленум ЦК разделил посты генерального секретаря (им стал Л.И. Брежнев) и председателя Совета министров (А.Н. Косыгин). В 1965 году председателем президиума Верховного Совета был «избран» Н.В. Подгорный. Но все знали, что из-за плеча генерального секретаря выглядывала вторая по значению (а кое в чем и первая) фигура «серого кардинала» — Михаила Суслова, аскета и «идеолога», который до конца своих дней ходил в калошах, и, по непроверенным слухам, именно благодаря этому в Москве сохранялось калошное производство. Некоторое время Н.В. Подгорный играл активную и публичную роль в международной политике. Именно ему было поручено в 1971 году подписать договор с Египтом. Однако даже до совмещения должностей генерального секретаря и председателя президиума Верховного Совета СССР в 1977 году конституционные права Подгорного часто передавались Брежневу. Таким образом даже формально не соблюдалась законность.
В любом случае партия означала политбюро. Когда говорилось «решение ЦК», подразумевалось решение политбюро или секретариата. Политбюро собиралось примерно раз в неделю. Предполагалось, что если политбюро принимало решение, то оно обсуждению не подлежало. Вот что рассказывает об этом бывший видный партийный функционер.
Н.Г. Егорычев. Решения как в области внешней политики, так и в экономике, других внутренних делах принимались очень узким кругом лиц без достаточной дискуссии, без обоснований, без настоящих экспертных оценок. Часто превалировали амбиции, не говоря о слабом теоретическом базисе решений. В общем-то по каждой проблеме, в том числе по Ближнему и Среднему Востоку, должны были сходиться мнения трех ведомств — КГБ, Министерства обороны, МИДа, конечно при участии международного отдела ЦК. Но все зависело от региона. Если регион был такой, что там были большие интересы у военных, конечно, их точка зрения превалировала. Я не думаю, чтобы в отношении Ближнего и Среднего Востока главной была точка зрения военных. Я считаю, что там преобладали комплексные, прежде всего политические, задачи, в том числе и в отношениях с Египтом. Но военные были заинтересованы в том, чтобы у нас были базы в Египте. Это было справедливо, поскольку американцы находились в Средиземном море. Или, например, Иран, наш сосед. Разумеется, Министерству обороны была небезразлична военная деятельность там. Например, сколько американских военных советников находится в Иране, какое оружие он получает от других стран? Или Турция. Разве нас не беспокоило, что там американцы создали свои военные базы, разные опорные пункты? Здесь с мнением военных надо было считаться. Но если бы дипломатия смогла добиться улучшения отношений с этими странами, добиться того, чтобы их правительства понимали свою ответственность за отношения с Советским Союзом, проявляли сдержанность к иностранной военной деятельности на своей территории, не разрешали бы ее, то военные тоже бы правильно ее оценили. Решения по крупным политическим и экономическим проблемам принимались в политбюро, и только там. Наши исполнительные органы, включая министерства и министров лично, никаких прав не имели. Они должны были добиваться выполнения решений намеченного плана любыми средствами. У них было только одно право — требовать: «Давай, давай, нажимай! Делай любой ценой!» Огромные средства (а мы страна не очень богатая) тратили на оборону для того, чтобы добиться военного баланса. Да еще помощь Афганистану, Кубе, Вьетнаму, Эфиопии, Йемену… Все это перенапрягло нашу экономику.
Обычно партийно-административная элита страны внешнюю политику отдавала на откуп соответствующим ведомствам и политбюро. О важных шагах и событиях ее информировали на пленумах и съездах. Столкновения и споры случались редко. Об одном эпизоде — якобы тогдашний первый секретарь МГК КПСС Н.Г. Егорычев критиковал советскую ближневосточную политику в июле 1967 года — ходили разные слухи. Утверждали, что эта критика и вызвала его отставку.
Автор. Соответствуют ли эти слухи действительности?
Н.Г. Егорычев. Думаю, что не совсем. Нарастал конфликт между мной и Брежневым. Я относился к тем молодым членам ЦК (мне тогда было 47 лет), которые считали, что надо идти по пути, который наметили XX и XXII съезды партии. От этого курса сначала Хрущев, а потом особенно Брежнев стали отходить. Брежнев очень хотел, чтобы мы, партийный актив, раздували его авторитет. Мне кажется, его идеалом был Сталин.
Автор. Были ли ваши разногласия в какой-то мере вызваны советской политикой на Ближнем Востоке?
Н.Г. Егорычев. Главной причиной наших расхождений был политический курс нашей партии, страны. В 1967 году я сказал, что конфликт на Ближнем Востоке развивается быстро, что надо вопросы обороны страны обсудить на одном из пленумов ЦК, что меня беспокоят некоторые вопросы обороны. В свое время были приняты решения об уничтожении крупных кораблей нашего военно-морского флота. Это нанесло огромный ущерб обороноспособности нашей страны. Мы неправильно относились к авиации, закрывали, переделывали многие авиационные заводы на Оке. Я сказал, что меня беспокоит противовоздушная оборона Москвы; старая система безнадежно устарела — она всего в 40–50 километрах от Москвы, ее радиус действия очень ограничен, создание новых систем ПВО задерживается. Связывая наши оборонные проблемы с Ближним Востоком, я сказал: мне кажется, что у нас очень много слабых мест в военной области. Так что снят я был с поста первого секретаря МГК и отправлен послом в Данию отнюдь не из-за Ближнего Востока.
Четырехугольник: МИД — международный отдел ЦК КПСС — разведка (КГБ) — Министерство обороны
Конечно, соотношение сил в политбюро менялось, но внешнюю политику определял все больше сам Брежнев, на которого целиком ориентировался министр иностранных дел А.А. Громыко. Очевидно, учитывались мнения и Суслова, Косыгина, Подгорного, Гречко (затем Устинова), Андропова. Когда решение принимал сам Брежнев, это вовсе не означало, что он приобрел реальную власть. Во второй половине 70-х годов это был старый, больной человек, которым ловко манипулировали и его окружение, и его помощники, как, впрочем, и другими престарелыми лидерами.
Решения политбюро готовились на основе как деятельности формальных партийно-государственных структур, так и неформальных связей с учетом реального веса того или иного человека в партийно-государственной иерархии. Процесс принятия решения предполагал определенную степень сотрудничества различных звеньев в бюрократии в выработке консенсуса. Сами решения политбюро, как правило, принимались без голосования на основе консенсуса.
В аппарате ЦК, разделенном на функциональные подразделения, международными делами занимались отдел, ведавший социалистическими странами, и международный отдел (МО), который с 1955 года возглавлялся Б.Н. Пономаревым, секретарем ЦК с 1961 года, ставшим в мае 1972 года кандидатом в члены политбюро ЦК КПСС.
Связи с национально-освободительными движениями, партиями и другими организациями находились в ведении международного отдела ЦК. Он осуществлял эти связи или прямо, или через общественные организации, какими были советский Комитет солидарности стран Азии и Африки, советский Комитет защиты мира. Далее соответствующими решениями ЦК были созданы Комитет за европейскую безопасность, Антисионистский комитет и другие. Финансировались они в значительной части за счет государственного бюджета или за счет Фонда мира.
В ЦК отдел партийных органов отвечал за подбор номенклатуры (высших партийных деятелей), назначение высших дипломатов. Подбор внешнеполитических и других кадров для работы за границей был передан в 1971 году так называемому выездному отделу ЦК. Послы утверждались на политбюро, фигуры поменьше, в том числе и корреспонденты «Правды», — на секретариате ЦК, но, как правило, путем опроса, то есть сбора подписей секретарей на решении.
Роль МИДа в формировании внешней политики поднималась и падала вместе с изменениями в структуре партийно-государственной иерархии.
В.М. Молотов — министр иностранных дел с 1939 по 1956 год с небольшими перерывами, человек работоспособный, умный, но жестокий — подбирал кадры в МИДе по своему образу и подобию. Он знал правила игры и цену, которую надо было платить за нахождение на верху иерархии в качестве правой руки диктатора. Сам он уцелел только потому, что Сталин вовремя умер: слишком долго Молотов находился в верхнем эшелоне политической иерархии, слишком многое знал, слишком много имел связей; видимо, Сталин решил его убрать. Уже была арестована и отправлена в ссылку «за связь с израильским посольством» жена Молотова Полина Жемчужина, уже были арестованы выдвиженцы Молотова в МИДе. Кольцо сжималось вокруг «верного соратника Сталина», приближался его час. Он не был исключением — окружение Сталина сплошь состояло из подобных людей.
Но вернемся к формальным структурам. В борьбе со «старой гвардией» Никита Хрущев отнял у Молотова МИД.
На Ближний Восток был отправлен главный редактор «Правды» Д.Т. Шепилов, который после XX съезда КПСС стал министром иностранных дел. Он взял сторону «старой гвардии» в 1957 году, когда Хрущев с помощью маршала Жукова переиграл их всех. «Антипартийная» группировка Молотова — Кагановича— Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова была выброшена из партийно-государственной иерархии. Но в соответствии с новыми, хрущевскими традициями она не была физически уничтожена, а унижена и превращена в политическое ничто.
Профессиональный дипломат А.А. Громыко, ставший министром иностранных дел в 1957 году, в начале своей карьеры на этом посту не имел политического веса предшественников. В тот момент аппарат ЦК и его отделы усилили воздействие на принятие решений в области внешней политики. Тогда казалось, что развитие событий на Ближнем и Среднем Востоке идет влево. Появились ярлыки: «революционная демократия», «социалистическая ориентация». Политика в регионе была идеологизирована, и влияние международного отдела ЦК КПСС, во главе которого стоял осторожный бюрократ Борис Пономарев, явно перевешивало.
Фамилия Пономарева как секретаря ЦК в списке партийно-государственной иерархии стояла впереди фамилии Громыко. Лишь после свержения Хрущева и прихода на первую роль в партии и государстве Брежнева, когда Громыко сделал ставку на нового босса и приобрел его доверие, когда шефом КГБ и кандидатом в члены политбюро с июня 1967 года стал его друг Ю.В. Андропов (то есть уже в середине 60-х годов), он уравновесил влияние Пономарева.
В апреле 1973 года Громыко вместе с Гречко и Андроповым был введен в состав политбюро. Пономарев был отодвинут на второй план. В марте 1983 года Громыко стал первым заместителем председателя Совета министров и «царем внешней политики».
Международный отдел в целом не играл серьезной роли в собственно внешней политике, в отличие, скажем, от отдела по связям с братскими, то есть правящими, партиями социалистических стран, — пишет К. Брутенц. — Да и мидовцы не слишком интересовались этой группой стран, главным образом по причинам житейского характера.
Неизмеримо влиятельнее в вопросах внешней политики были МИД, КГБ, который, располагая мощной службой внешней разведки, претендовал на относительно самостоятельную роль, а во многих вопросах также Министерство обороны. МИД, как всякий бюрократический институт, ревниво оберегал сферу своей компетенции. Он старался не допускать туда «других», и одним из средств, которым пользовался, было ограничение информации из посольств, поступавшей, в частности, в наш отдел…
Влиятельность тех или иных структур, связанных с международными делами, существенно зависела от положения и весомости их руководителей и потому была разной в разные времена. Подобная ситуация, обычная и нормальная для государственной машины любой страны и ее бюрократического мирка, в Советском Союзе во второй половине 70-х — начале 80-х годов приобрела уродливые масштабы. Глава МИД А.А. Громыко, используя болезненное состояние Брежнева и свои дружеские отношения с ним, приблизился к роли непререкаемого вершителя нашей внешней политики. Это сказалось на ней печальным образом. В тот же недолгий период, когда Пономарев стал кандидатом в члены политбюро, а Громыко оставался членом ЦК, временно возросла роль международного отдела.
В обычных условиях такое центральное внешнеполитическое направление, как американское, оставалось вне какого-либо достойного упоминания воздействия отдела. На европейском же направлении он играл скорее консультативную роль, транслируя мнение компартий, особенно внимательно отслеживая расстановку общественных сил, вводя в оценку социальный фактор.
Несколько иначе обстояло дело с деятельностью, нацеленной на развивающиеся страны и особенно на арабский регион. Здесь отдел играл — в тесном сотрудничестве с МИД — активную роль. Причин, думается, было несколько. Пристрастия Министерства иностранных дел и его шефа были обращены к Западу, развивающиеся же страны рассматривались как второстепенный участок. Известным исключением был лишь арабский регион, и то скорее ввиду неизбежности выхода тут на американцев.
Напротив, международный отдел и его глава проявляли серьезное внимание к этой зоне. Далее, у работников отдела сформировались хорошие связи с руководством и видными деятелями ряда арабских стран. Наконец, в этой сфере благодаря взаимной лояльности соответствующих структур МИДа, возглавлявшихся первым заместителем министра иностранных дел Г.М. Корниенко, а затем А.А. Бессмертных (поразительно быстро освоившим направление и умение разговаривать с арабами), и международного отдела между ними сложилось тесное сотрудничество».
«В целом же отношения между МИД и отделом были не вполне добрыми. Дело тут было в обычном соперничестве двух структур, работающих в одной и той же области. Важную, если не определяющую, роль играли неприязненные личные отношения Громыко и Пономарева.
…Более ровными в целом были отношения международного отдела с КГБ, а точнее, с тем, что сейчас называется внешней разведкой (впрочем, в разных подразделениях отдела они складывались по-разному), с ее политической ветвью. Видимо, это связано и с тем, что тут почвы для бюрократического «перетягивания каната», как правило, не было ввиду различия сфер деятельности и особого положения КГБ. Должен сказать, что кадры внешней разведки в центре и на местах большей частью отличались высокой квалификацией».
У Брежнева был его собственный референт по ближневосточным делам — Евгений Самотейкин, отправленный в 1983 году, после ухода Брежнева, в «ссылку» послом в Австралию. Американский политолог Карен Давиша пишет: «Возможно, что это отражало раскол между Брежневым и Пономаревым по поводу ближневосточной политики». К сожалению, трудно согласиться с мнением эрудированной и умной исследовательницы: в советской политической структуре мог быть раскол по горизонтали между людьми равной весовой категории, но практически никогда — по вертикали, между боссом и подчиненным.
Какое-то воздействие на взгляды и соответственно политическое поведение советского руководства и лично Л.И. Брежнева играла группа консультантов МО ЦК, то есть «мыслителей». «Сложилась практика, при которой каждый из помощников обзавелся чем-то вроде своего актива. У А. Александрова это был В. Загладин, заместитель, а затем и первый заместитель заведующего международным отделом, у Г. Цуканова — руководитель консультантской группы отдела соцстран, а затем обозреватель «Известий» А. Бовин, Н. Иноземцев, Г. Арбатов, у А. Блатова — Н. Шишлин, сменивший Бовина на посту руководителя группы консультантов. С ними неизменно работали при подготовке тех или иных материалов. Через помощников этот «актив» получил доступ к генеральному секретарю, вошел в ближайший круг его политических советников и поощрялся им в разных формах. Арбатов, Загладин и Иноземцев стали членами ЦК и депутатами Верховного Совета СССР, а Бовин — членом Ревизионной комиссии КПСС и депутатом Верховного Совета РСФСР».
В этой группе были люди по-своему талантливые. Но в рамках системы они ничего принципиально «своего» вносить в политические решения не могли. Многие из них понимали, что «дальше так жить нельзя». Но выводы делали противоположные: или «свет идет с Запада, давайте все сделаем, как у них», или «давайте укрепим систему, очистим марксизм-ленинизм от искажений, наведем порядок». Мне запомнилось совещание (пусть спустя уже несколько лет накануне вторжения войск США в Ирак) у тогдашнего председателя Совета Федерации Федерального собрания РФ С. Миронова, которое я вел в качестве координатора. Со страстью и убеждением А. Бовин вещал: «Прекрасно, если американцы захватят и оккупируют Ирак. Как в Германии или Японии они принесут туда демократию и современную цивилизацию».
После удаления маршала Жукова из политбюро и Министерства обороны министры обороны (Р.Я. Малиновский с 1957 года, а с 1967 года А.А. Гречко) не входили в состав политбюро (до 1973 года). Но тем не менее все знали, что военно-промышленный комплекс был едва ли не главной составляющей партийно-государственной структуры Советского Союза. Однако вряд ли он определял политику на Ближнем Востоке, хотя позиции военных всегда учитывались. После появления больших групп советских военных советников в арабских странах, а на короткие промежутки — и боевых частей в Египте и Сирии, естественно, у военных была тенденция самим проводить свою собственную политику, игнорируя МИД и посольства. Мнение военных было особенно весомо, когда обсуждались военно-стратегические проблемы. Например, их требования в связи с появлением американских подлодок с «Поларисами» в Средиземноморье в 60-х годах или подлодок с «Посейдонами» и «Трайдентами» в Индийском океане в 80-х, естественно, принимались во внимание при определении отношений со странами региона.
Некоторые западные исследователи одним из компонентов структуры, воздействовавших на советскую внешнюю политику, в том числе и на Ближнем и Среднем Востоке, считают академические институты международного профиля. Вряд ли автору как сотруднику, а потом директору такого института можно принять этот комплимент, не покривив душой. Просто с Запада, прежде всего из США, пришла мода на научную экспертизу в политике, на объективный вневедомственный анализ. Но, как правило, МИД, международный отдел ЦК, КГБ, Министерство обороны и другие организации с достаточной долей иронии, а порой презрения относились к научным исследованиям. Ученые были лишены доступа к информации из первых рук и строили теоретические схемы, пользуясь открытыми западными источниками. Это, впрочем, нередко позволяло им делать выводы, расходившиеся с выводами практических работников, и детально анализировать ситуацию. Но «наверх», к высшему начальству, поступали только те «анализы», которые улавливали настроение того же начальства. В этом качестве «инициативные записки», «ситуационные анализы» играли свою роль. Если же они расходились с принятыми решениями или с настроением в высших эшелонах, их в лучшем случае игнорировали. (Как известное сейчас письмо академика О.Т. Богомолова против ввода советских войск в Афганистан.)
Автор еще застал времена, когда очередной пленум ЦК КПСС, не говоря о съезде, должен был немедленно воплощаться в «научные исследования», ломать научные планы, становиться «стержнем научной работы». Все институты, и не только международного профиля, должны были подстраиваться под эти решения. Правда, опыт «швейкования» уже был развит и доведен до совершенства, поэтому чаще просто менялись названия, вывески работ, но исследования продолжались по прежним планам. Однако каждый руководитель академического учреждения знал, что его работу выше всего оценят в том случае, если он выдаст несколько «горячих пирожков» по свежим следам прошедшего пленума или выступления лидера партии, чтобы удовлетворить верхушку партийно-идеологического руководства.
Если внешнеполитические решения были за четырьмя подписями, то, естественно, эти ведомства должны были заранее согласовывать между собой позиции. Политические позиции вырабатывались международным отделом и МИДом, а более конкретные предложения исходили от военных и КГБ. Нередко в решениях политбюро содержались уже конкретные указания о выделяемых суммах, объемах экономической помощи, количествах вооружений, боеприпасов и т. д. При этом предварительно перед решением политбюро все цифры согласовывались и часто ставились подписи: «С Министерством финансов согласовано», «С таким-то министерством согласовано», то есть предполагалось, что эти министерства готовы выполнять решения политбюро, которые принимали силу закона.
В идеале, «претворяя в жизнь исторические предначертания», то есть решения политбюро, ЦК, съездов, за дело должны были дружно браться «дипломаты ленинской школы», «рыцари без страха и упрека с чистыми руками, холодной головой и горячим сердцем», то есть чекисты, «славные советские воины» и вообще все активные члены партии. Правда, порой закрадывались сомнения.
Ближний и Средний Восток мог кипеть и взрываться. Проблемы могли стучаться в дверь, сотрясать регион и весь мир, непосредственно затрагивать Советский Союз. Но «решения политбюро «могли откладываться на месяцы и годы. Такая позиция была удобной для большинства бюрократических структур. «Там, наверху, виднее», а без решения политбюро можно было уютно и спокойно ждать и… ничего не делать. (Иногда это было, может быть, и к лучшему и для СССР, и для его политики.) Инициатива наказуема. Да просто никому, никакому ведомству и в голову не могло прийти самому принимать решение, так как «дело всех и каждого» твердо понималось как ничье дело.
Уже через два-три года после прихода Михаила Горбачева к власти, когда четко обозначилось падение влияния КПСС во внутриполитической жизни, то же стало происходить и в международных делах. Период временной активизации деятельности международного отдела ЦК был связан с появлением в марте 1986 года на два с половиной года А.Ф. Добрынина на посту его руководителя — секретаря ЦК по международным делам. Тогда, опираясь на аппарат международного отдела, прорабатывались вопросы и по Афганистану, и по Индии, и по Югу Африки, и по Ближнему Востоку. Идеи и предложения клали прямо на стол Горбачеву. Но сравнительно быстро А.Ф. Добрынина отодвинули с первых ролей — он был слишком компетентен и профессионален. Роль ЦК партии во внешней политике падала и объективно и субъективно — с приходом в МИД Э.А. Шеварднадзе.
«…Отсутствие координирующей «руки», в особенности на экспертном уровне, уже давно и весьма неблагоприятно сказывалось на советской внешней политике, — пишет К. Брутенц. — …Координирующий орган, механизм компетентной, надведомственной подготовки и экспертизы внешнеполитических решений так и не возник…» «Правда, сложности в проведении хорошо скоординированной политики существуют, пожалуй, в любом государстве, — меланхолично замечает К. Брутенц. — Мемуары американских государственных деятелей полны рассказов о ссорах и сварах, о борьбе за влияние между различными структурами, персонами, причастными к внешней политике. Но это слабое утешение».
Когда в октябре 1988 года на пост руководителя международного отдела ЦК пришел В.М. Фалин, он практически не интересовался работой аппарата, сосредоточившись на выполнении заданий Горбачева. Жизнь проходила мимо международного отдела. Все меньше информации поступало из МИДа и других ведомств. На практике политическими вопросами все больше занимался (хотя очень формально) Президентский совет, затем Совет безопасности при президенте и МИД. Роль международного отдела стала сводиться к поддержанию межпартийных отношений при сокращающихся средствах.
Во главе созданной в 1988 году Комиссии ЦК по международной политике стоял до июля 1990 года А.Н. Яковлев, но действовал он больше как человек близкий в то время к Горбачеву, а не как представитель аппарата ЦК. Его сменил Г.И. Янаев, остававшийся на этом посту до декабря 1990 года, когда Горбачев навязал его Съезду народных депутатов в качестве вице-президента.
Взаимоотношения ЦК и МИДа в те годы были не лишены определенной иронии. Вот как комментирует их работник МИДа.
Дипломат. В 1987–1989 годах в международном отделе ЦК чувствовали, что почва уходит у них из-под ног, и лихорадочно пытались подстроиться под новые тенденции, опередить в радикализме МИД. Идея соцориентации, то есть выдумка, что где-то радостно копируют нашу социально-политическую модель, родилась конечно же в международном отделе ЦК. После 1985 года стало ясно, что пора менять концепцию, а значит, и политику и на Ближнем Востоке, и в Африке. И вот в 1988 году на коллегии МИДа была утверждена записка, что пора в реальной политике поставить крест на соцориентации как таковой, но не делать это открыто и крикливо, то есть вести себя так, чтобы не рвать с прежними друзьями, свести к минимуму те издержки, которые могут возникнуть у нас в случае перемены курса. Тогда механизм принятия решений был еще прежним, нужно было зафиксировать через ЦК, через политбюро наши новые подходы. И что же? Там, в международном отделе ЦК, небезызвестные люди, все еще влиятельные, заработавшие себе политический капитал на пропаганде соцориентации, сказали: «Нет, то, что предлагает МИД, недостаточно. Надо решительно рвать с прошлым, нам нельзя сейчас ограничиваться полумерами». Министр был вынужден лично писать записку М.С. Горбачеву и объяснять дополнительно мотивацию наших предложений. Все так и заглохло. Уже тогда, в 1988 году, вырисовывалась такая ситуация, что политбюро не принимало каких-либо принципиальных внешнеполитических решений, тем более что там не было согласия. На практике мы стали менять свой курс, не имея никакой официальной концепции в отношении государств соцориентации».
После XXVIII съезда КПСС, состоявшегося в июле 1990 года, политические решения по международным вопросам стали вообще проходить мимо аппарата ЦК. Были назначены сразу два секретаря ЦК по международным вопросам (Г.И. Янаев и В.М. Фалин) — и все были в растерянности: кто же начальство? На XXVIII съезде было избрано огромное политбюро (24 человека), которое могло заседать один или два раза в месяц. Естественно, что главные функции снова стал выполнять секретариат. Но все понимали, что аппарат ЦК, во всяком случае международного отдела, становился пустой скорлупой.
Когда-то, посещая ЦК, где по пустынным коридорам изредка проходили люди со значительным выражением лица, я обязательно спускался в буфет, куда пускали и посетителей. Даже сосиски из спеццехов какого-то завода, сделанные из настоящего мяса, были прекрасной едой по сравнению с чем-то неудобоваримым, за которым давились за пределами ЦК. Примерно с конца 1988 года цековский буфет по своей бедности мало чем отличался от обычных буфетов в присутственных местах, хотя все же был получше, чем «тошниловки» академических институтов.
Для многих сотрудников аппарата ЦК упадок его роли обернулся личной драмой. В нем были и сильные работники, которые оказались не у дел.
Не знаю, как в другие отделы ЦК, но в международный отдел подбирались знающие люди, хотя такие, которые не блистали бы «излишними» талантами или должны были их скрывать. Если у них были оригинальные, свежие мысли, они должны были их маскировать, не использовать на работе. За долгие годы они становились компетентнейшими носителями знаний по какой-либо проблематике или странам. (Отмечу в скобках, что в свою бытность директором Института Африки РАН автор принял на работу несколько арабистов и африканистов из международного отдела ЦК. Скажу откровенно: как политологи и историки они были на две головы выше научных сотрудников института того же профиля.) Но решения принимались на таком уровне, где компетентность была не нужна. Видимо, это общее явление для всего мира, не только для Советского Союза. Один мой знакомый — талантливый ученый — пришел в международный отдел не референтом, а рангом повыше — консультантом, то есть на должность якобы «мыслителя», концептуалиста, почти равную по статусу заведующему сектором. Он рассказывал, что выдержал тамошнюю атмосферу лишь несколько месяцев и понял, что это не для него. Его попросили дать идеи для возможного нового подхода к сложной проблеме. Он работал около месяца, выдал массу новых идей и предложений, но когда увидел тот вариант, который был принят, то убедился, что это была «хорошо» отредактированная елка, превращенная в телеграфный столб. Такой вариант он мог бы написать за несколько часов.
Работник ЦК. Я пришел в ЦК, уже будучи советником в МИДе. Тогда то была большая честь и большое продвижение. Я не сомневался, что это более важная работа, чем работа просто советника МИДа. Прошло семнадцать лет, некоторые мои ученики уже стали советниками-посланниками, один — послом, а я так и остался референтом международного отдела. Сейчас — у разбитого корыта. Возраст предпенсионный. Денежных накоплений никаких. Единственное материальное приобретение — хорошая квартира. В ЦК считалось плохим тоном иметь собственную машину, собственную дачу: мол, всю жизнь отдай только этой работе, по 10–12 часов в сутки, часто по ночам, за это тебя обеспечат всем необходимым. Сейчас — никому не нужен.
Взаимоотношения между различными звеньями бюрократической структуры не были, мягко говоря, гармоничными. Наиболее известны противоречия между МИДом и международным отделом ЦК.
Б.Н. Пономарев отвечал на мои вопросы об этом весьма уклончиво.
Автор. Были ли противоречия во взаимоотношениях между МИДом и ЦК?
Б.Н. Пономарев. Об этом не надо говорить. МИД занимался внешней политикой по государственной линии, ЦК играл большую роль в работе с общественными организациями, с партиями, чем МИД не занимался. Мы для связей с общественными организациями активно использовали и Комитет солидарности. Я был одновременно председателем Комиссии по иностранным делам Совета национальностей Верховного Совета СССР. Я впервые ездил в США при Никсоне.
Автор. Не считаете ли вы, что партийный и государственный подходы к внешней политике различались.
Б.Н. Пономарев. Я исходил прежде всего из интересов Советского Союза. Я патриот СССР и много писал по этому поводу.
Автор. Говорят, что взаимоотношения между вами и Громыко были не очень хорошими.
Б.Н. Пономарев. Об этом не надо говорить.
Но если не хотел говорить Борис Пономарев, то говорили другие.
Личности в большой политике
Автор. Если МИД олицетворял при всей своей идеологизации государственную идею, а ЦК — мессианскую, то как это проявлялось во взаимоотношениях между Громыко и Пономаревым?
Дипломат. Да никак. Дело было в личностях, а не в идее. Я мог бы привести массу примеров, подтверждающих взаимную ненависть Громыко и Пономарева, взаимное недоверие, стремление лично насолить друг другу. Например, в конце своего пребывания в МИДе Андрей Андреевич вообще запретил направлять какие бы то ни было документы в ЦК.
Посол Ю.Н. Черняков не стеснялся в выражениях.
Ю.Н. Черняков. Отношения между МИДом и международным отделом ЦК складывались хуже некуда и очень вредно, хотя личные отношения на рабочем уровне между работниками МИДа и международного отдела ЦК могли быть очень хорошими. Пока А.А. Громыко не стал членом политбюро, в дела МИДа постоянно вмешивались Пономарев и Суслов. Это два человека сталинской выучки, с колоссальными личными амбициями и хитростями, до предела задогматизированные. Недоброжелательство между Громыко и Пономаревым прорывалось на отдельных встречах, при подготовке документов, выработке политического курса.
Автор. МИД соотносился с ЦК как часть системы Совета министров?
Ю.Н. Черняков. Отнюдь нет. МИД стоял особняком. Конечно, еще с ленинских времен внешнюю политику определяли в ЦК, точнее, генеральный секретарь или, точнее, аппарат при нем, особенно при Сталине. Особых противоречий быть не могло. При Хрущеве позиция МИДа в первые годы, когда министром стал Громыко, была слабее, чем международного отдела ЦК. Но он, Громыко, заметил, что взаимоотношения между Брежневым и Косыгиным были плохие, и взял сторону босса, то есть Брежнева; после 1964 года стал целиком ориентироваться на него. До такой степени, что если по звонку Косыгина кто-то из начальников отделов осмеливался какой-то документ передать Председателю Совета министров мимо Громыко, то буквально терял свою работу: Громыко с ним расправлялся. Все это быстро заметили. На встречах с иностранцами не раз были споры, очень тяжелые, в их присутствии. Например, однажды президент Сирии Асад потребовал в грубой форме поставок современных советских самолетов, ссылаясь на то, что американцы поставили подобные самолеты Израилю. В его присутствии наши стали спорить. Чтобы снять напряженность, переговоры были прерваны. Разошлись по отдельным комнатам. Косыгин в резкой форме говорил, что сирийцы — неблагодарные люди, мы им строим плотину, даем колоссальную помощь, а они требуют еще. Надо им отказать. Громыко тут же занял противоположную позицию и заявил, что мы не должны «отдавать Сирию американцам». Нашли какой-то компромиссный вариант.
Автор. Для подготовки решений политбюро, определявших политику на Ближнем Востоке, какое из ведомств — ЦК, МИД, КГБ, военные — было самым влиятельным?
Ю.Н. Черняков. По-разному. Но в целом наименее влиятельным был МИД.
Автор. До того, как Громыко стал членом политбюро?
Ю.Н. Черняков. Я думаю, что и после этого влияние министра обороны Гречко было относительно больше.
А вот что говорит об этом сын покойного министра Ан. А. Громыко.
Ан. А. Громыко. Не мне объяснять, насколько сильно во внешней политике присутствовал в прошлый период идеологический фактор. В то время мы даже избегали употреблять в научном анализе, не говоря о политических выступлениях, выражение «национальные интересы» Советского Союза. Но МИД в силу специфики своей работы в наибольшей степени все-таки отражал национальные интересы в нашей внешней политике, в том числе и на Ближнем и Среднем Востоке. А международный отдел ЦК тоже в силу специфики своей работы больше руководствовался идеологическим фактором. Очевидно, в ходе принятия решений в те времена происходила борьба двух тенденций. Это вызывало между ЦК и МИДом определенные трения. Я бы так сказал: в отношениях между руководством МИДа и руководством международного отдела ЦК, то есть между Андреем Андреевичем и Пономаревым ни теплоты, ни близости не было. С Андроповым такого не было. Я могу точно сказать, что, в отличие от формальных отношений с Пономаревым и особенно прохладных отношений с Сусловым, у Андрея Андреевича были по-настоящему теплые, дружеские отношения с Юрием Владимировичем Андроповым. Насколько я понимаю, МИД и КГБ — это были две руки государства, их действия как раз менее всего были подвержены идеологическому воздействию.
Картина отношений между ведомствами выглядела отнюдь не радужной и при взгляде на нее со стороны военных.
Автор. Как выглядели отношения в деле определения ближневосточной политики в четырехугольнике ЦК — МИД — международный отдел — КГБ, с точки зрения военных?
Работник ГРУ. Во-первых, военные были нередко осторожнее и сдержаннее других…
Автор. Почему?
Работник ГРУ. МИД и КГБ могли советовать, рекомендовать, участвовать в выработке решений. международный отдел ЦК разводил идеологические словеса, а выполнять, действовать, особенно в кризисных ситуациях, то есть расплачиваться за все решения, должны были военные. Это во-первых. Мне известно, например, что начальник Генштаба Огарков — человек умный, компетентный — был против ввода наших войск в Афганистан. Во-вторых, всем было известно, что Громыко и Андропов были в очень хороших отношениях и действовали в тандеме. Их позиции усилились, когда они в 1973 году вошли вместе с Гречко в политбюро. Поэтому действовали вместе, влияли на Брежнева в обход и Косыгина, и международного отдела ЦК.
Автор. Но не Министерства обороны?
Работник ГРУ. Министерство обороны весило больше, чем они, но все зависело от конкретной проблемы.
Автор. Это подталкивало Косыгина к сотрудничеству с ЦК, в частности с Сусловым и Пономаревым?
Работник ГРУ. Насколько мне известно — нет. Он был сам по себе. Фигура одинокая и по-своему трагическая. Видимо, он понимал неурядицы и нашего положения вообще, и нашей ближневосточной политики в частности, но как человек в высшей степени осторожный предпочитал быть сдержанным. Он знал, что Россию надо спасать, но не знал как.
Автор. А Гречко?
Работник ГРУ. Он подходил к Ближнему Востоку чисто прагматически, по-военному. Поэтому был сторонником того, чтобы сосредоточиться всего на нескольких точках. Например, взять полностью Южный Йемен на содержание. С помощью этого ключа, считал он, для нас открываются и Красное море, и Индийский океан, и народу там немного — легче прокормить. Египтян он не любил. В целом изгнание наших военных из Египта оставило у военного командования тяжелое впечатление. Ведь военные считали, что находились там по приглашению, хотя и получили льготы. Военные неудачи египтян они воспринимали как удар по своей репутации… Кагэбисты, напротив, любили Египет. Там им было легко работать, шло много полезной информации и, соответственно, звезд на погоны и орденов. И они, честно говоря, предупреждали о том, что Садат решительно сменит курс.
Автор. А как военные относились к Сирии?
Работник ГРУ. С опаской. Все время боялись, что сирийцы втянут нас в какие-то непредвиденные осложнения, за которые отдуваться придется именно им, военным.
Несколько иначе оценивают этот вопрос бывшие работники ЦК КПСС.
Работник ЦК. Разный подход ЦК и МИДа к проблемам Ближнего Востока складывался объективно. В этом смысле Пономарев прав. Даже тот факт, что цековские работники больше встречались и общались, например с палестинцами, были больше знакомы с их точкой зрения, накладывал отпечаток на их взгляд на события в регионе. Что касается мидовцев, то они поддерживали контакты и с израильтянами, и с палестинцами. Поэтому их подход был более сбалансированным. Или наши тесные связи с Туде и ориентировка на нее и на моджахедов. Нельзя быть холодным циником. В ЦК сложились симпатии к этим борцам. Когда было известно, что их там не только преследуют, но пытают, расстреливают, то трудно было глядеть на обмен дружественными посланиями между Хомейни и Горбачевым, Рафсанджани и Горбачевым, хотя и в МИДе, и в других ведомствах это воспринималось вполне естественно.
Автор. Но в этом ничего нового нет. Ведь так было и в отношениях и с шахом, и с иракскими баасистами.
Работник ЦК. Да, куда же деваться, и не только с шахом… Решения политбюро готовились как будто тщательно. Но отсутствие экономического мышления было настоящим бичом. Мы просто не знали реальных цифр, не знали общего объема нашей экономической помощи, какая доля в ней безвозмездна.
Автор. Можно ли сейчас признать, что ЦК проводил более идеологизированную политику и нес больше ответственности за просчеты и провалы?
Работник ЦК. Конечно, ЦК нес мессианскую идею и был более идеологизирован в своих связях, в своем отношении к международным делам. Но и у МИДа не хватало размаха, не было видения будущего. Болезнь МИДа — все сглаживать, округлять. Широкого кругозора не было. В определенных обстоятельствах ЦК оказывался более прагматичным. Например, в отношении к иранскому духовенству, которое клеймило СССР как «второго великого сатану». Стоял вопрос — или конфронтация, или уступки. И линия ЦК заключалась в том, что с духовенством спорить не надо.
Е.М. Русаков. Каждый кулик свое болото хвалит. Мне картина представляется несколько иной. Разумеется, речь идет не только и не столько о Ближнем и Среднем Востоке, а о советской внешней политике в целом.
Насколько я могу судить по опыту ряда непосредственных участников выработки позиции КГБ, в какой-то мере и себя самого, в 1970–1980 годах по многим внешнеполитическим вопросам, особенно касающимся ограничения гонки вооружений, «ястребиную» позицию занимало Министерство обороны, «голубиную» — МИД, а КГБ — «центристскую».
Я не могу согласиться с тезисом о том, что действовать, особенно в кризисных ситуациях, то есть расплачиваться за все решения, приходилось только военным. Разведчикам и дипломатам тоже приходилось действовать, причем не имея тех поистине огромных людских и технических средств, которыми обладали военные. Приведу только один пример: возможный военный конфликт в Польше в начале 80-х годов был предотвращен усилиями Ю.В. Андропова, с советской стороны, и В. Ярузельского, с польской.
В более широком плане напомню, что после Второй мировой войны до Афганистана, к счастью, непосредственно в военных конфликтах участвовали наши отдельные подразделения, крупные операции проводились редко (подавление путча в Венгрии в 1956 году, ввод войск в Чехословакию в 1968 году). В остальном (кроме, естественно, кубинского кризиса) это была очень важная, но мирная, «будничная» работа по поддержанию боеготовности на должном уровне: учения, маневры, штабная работа, освоение новой боевой техники и т. д. В то же время американцы к концу 1970-х годов уже участвовали в двух тяжелейших войнах: корейской (три года) и вьетнамской (более десяти лет).
Сдержанность и осторожность военные проявляли не слишком часто. Хотя ответственность за то, что на страну было возложено непосильное бремя гонки вооружений, помимо западных «ястребов», несло советское политическое руководство, военные оказывали на него сильное давление. Афганская беда — особый случай. Вполне возможно, что Н.С. Огарков, как опытнейший военачальник, выступал против афганской операции, но Министерство обороны представлял Д.Ф. Устинов, при котором роль военных резко возросла (а он еще был и руководителем оборонного комплекса со сталинских времен). Андропов вскоре осознал, что была совершена большая ошибка. Однако, на мой взгляд, быстро исправить ее уже было очень трудно, и у Андропова появилась возможность активно заняться поисками выхода из афганского тупика, когда он стал генсеком, но его уход из жизни сильно затормозил этот процесс, как и многое другое.
Насчет тандема Андропов — Громыко не знаю, хотя было известно, что председатель КГБ уважал своего бывшего шефа. Но, как свидетельствует Чазов, да и подтвердили дальнейшие события (считается, что Устинов сыграл большую роль в избрании Андропова генсеком), отношения между Андроповым и Устиновым были ближе.
Резкое ухудшение здоровья Брежнева в ноябре 1974 года после встречи с президентом США Дж. Фордом во Владивостоке сказалось не только на внешней (и внутренней) политике, но и на положении в верхушке страны. Возглавивший в 1982 году партию и страну Андропов, оперативно решая внешнеполитические вопросы, нередко обращался непосредственно к руководителям информационного и других подразделений разведки, минуя даже своего сподвижника начальника ПГУ В.А. Крючкова. Это касалось и проработки вопроса о переговорах с американцами относительно ракет средней дальности в Европе. О ситуации во внешней политике после прихода к власти К.У. Черненко и сказать-то особенно нечего: она двигалась по инерции, и впервые даже появилась возможность внешнеполитической «самодеятельности» для члена политбюро, каковая проявилась во время встреч М.С. Горбачева с М. Тэтчер в Лондоне в 1984 году, вызвавших, насколько я знаю, бурю негодования у «старцев» из политбюро (видимо, кроме Громыко).
Став в 1985 году генеральным секретарем ЦК КПСС, Горбачев также нередко давал важнейшие внешнеполитические поручения КГБ, то есть ПГУ, ему они шли за подписью руководителя КГБ В.М. Чебрикова без согласования с МИДом, Министерством обороны и международным отделом ЦК КПСС. Скорее всего, Горбачев или его помощники консультировались и с другими ведомствами, но прежняя практика корпоративности в подготовке документов была нарушена.
Что касается международного отдела ЦК, то я бы отметил следующее.
Он играл определенную роль в формировании политики СССР в «третьем мире», хотя, как представляется, чем важнее была страна, тем меньше была эта роль.
В США, западноевропейских странах и Японии международный отдел, в основном или исключительно, занимался связями с местными компартиями, позиция которых редко учитывалась при принятии важных решений. Что касается советско-американских отношений, то в начале 1970-х годов, когда болезнь Брежнева еще ему позволяла, наиболее важные вопросы нередко решались на его уровне, а то и по каналу — посол в США А.Ф. Добрынин (естественно, он информировал Громыко) — Г. Киссинджер.
Подводя итог, отмечу, что результат говорит сам за себя: «третью мировую войну» (холодную) Советский Союз проиграл, в том числе из-за грубых внешнеполитических просчетов. Думается, главный «виновник» — система, но свою лепту внесло руководство всех соответствующих ведомств. При всех внешнеполитических ошибках Горбачева надо учитывать, что ему досталось такое наследство в этой области, которому не позавидуешь (а Б.Н. Ельцину в 1991 году — еще более разоренное).
Приведу и взгляд «со стороны» — ученого-арабиста К.М. Труевцева.
К.М. Труевцев. Наша политика в арабском мире строилась на «ножницах» между государственными интересами и идеологией. И отсюда противоречие между государственным учреждением — МИДом — и международным отделом ЦК, который всегда выступал своего рода выразителем идеологических догм. С этой точки зрения ставка на левых в арабском мире объяснима.
Автор. То есть нам казалось, что в арабском мире должна выработаться социально-политическая модель государственно-общественного устройства, все более приближающаяся к нашей собственной. И в этом смысле мы просто не могли понять, что Садат — каков бы он ни был — олицетворял другую тенденцию.
К.М. Труевцев. В начале 70-х годов взгляд, который был присущ всем нам (и мне в том числе), заключался в том, что события в Египте — временное отступление, что Садат идет не в ногу, а весь арабский мир все-таки движется постепенно влево. Те гладкие отчеты, которые направляли дипломаты (даже их дезинформация), объяснялись и тем, что они пытались играть не в свою игру, подлаживаясь под идеологические догмы. Иначе их просто не понимали в Центре. В этом, может быть, беда, а не вина была многих мидовцев. В 70-х и 80-х годах начала усиливаться неадекватность нашей политики ситуации на Ближнем Востоке, когда события развивались не по той догматической схеме, которая в какой-то мере соответствовала реалиям 60-х — начала 70-х годов. По инерции самыми близкими к нам считались сирийцы, палестинцы, южнойеменцы, а арабский мир шел в другую сторону. Но многие мидовцы, исходя из личного прагматизма, рисовали такую картину, которая была угодна начальству. А начальство… Брежнев встретился с Али Насером Мухаммедом и увидел в нем свой собственный портрет. И этот портрет ему, естественно, понравился.
Автор. При этом Али Насер Мухаммед по совету нашего посольства вручил Брежневу усыпанный бриллиантами золотой орден.
К.М. Труевцев. Ну и что? Традиция и на Ближнем и Среднем Востоке, и у нас — подношение взяток-подарков. Это не противоречит нашим нравам. В этом смысле Али Насер Мухаммед выглядел таким же родным человечком, как кое-кто из наших республиканских лидеров.
А теперь дадим слово вновь тем, кто советскую политику в регионе знает все-таки лучше других, — мидовцам.
Дипломат. Я думаю, что, если мы хотим вообще перейти в разряд цивилизованных по-западному стран, имеющих политические структуры, реагирующие на события, позволяющие проводить активную международную политику, нам нужен надведомственный орган, который будет обрабатывать и обобщать честную и важную для интересов государства информацию с мест, поступающую по разным каналам, и выдавать проработанные экспертами рекомендации руководству. Эта функция формально была за МИДом, особенно с начала 80-х годов. Но, учитывая амбициозность других участников этой игры, ее осуществлять всегда было очень сложно. Часто она была удобной формой для того, чтобы увязывать ведомственные интересы, отчего в конечном счете государственные интересы страдали. Надведомственный орган имел бы большую свободу в выработке рекомендаций, ориентированных на государственные интересы, а не на ведомственные.
Автор. Раньше такие функции должно было выполнять политбюро.
Дипломат. Но на деле, во-первых, там сидели некомпетентные люди, зашоренные идеологией, своим прошлым, устаревшим опытом. Во-вторых, главное, чем они были заняты, — следили друг за другом. В-третьих, остальное время у них уходило на внутренние проблемы. Им было не до Ближнего Востока. Я убежден, что на всем протяжении существования Советского государства не было целостной концепции ближне— и средневосточной политики.
Автор. Ваше мнение не бесспорно. Были же активные действия…
Дипломат. Там-то мы и наломали дров — как в Турции и Иране после войны. Это и отбивало охоту к активности. Та система координат, в которой работали МИД и другие внешнеполитические ведомства командно-административной структуры, предопределяла их пассивность, оппортунизм. Это было их внутренним качеством. Они всегда шли за событиями. Мы никогда не могли упредить этих событий, поскольку механизма принятия решений у нас — я думаю, что сейчас это не секрет, — просто не было.
Автор. Механизм был, другое дело, что несовершенный, очень медленный, неадекватный событиям и проблемам.
Дипломат. Нет! Была чисто бюрократическая функция. Была видимость принятия решений, которая удовлетворяла отдельные звенья нашего аппарата, поскольку снимала с них ответственность. У нас высшим классом считалась полная безликость документов. В любом случае проходило то, что никому ничем не грозило, со всеми «ляпами», к которым добавлялись все новые и новые «ляпы», вписанные красным карандашом все более высокими, все более некомпетентными инстанциями. Судорожные попытки специалистов учесть изменения обстановки, предложить какие-то упредительные меры сталкивались с бюрократическими интересами внешнеполитических кланов в ЦК, МИДе, КГБ, Министерстве обороны. Главная их задача состояла в том, чтобы ничего не менять, воспроизводить старые, «испытанные» решения так, чтобы в будущем не пришлось слишком напрягаться. Об этом не говорили вслух. Публично — все наоборот. Но это было основной, стартовой позицией для выработки любого решения. Мы доходили до такого цинизма, что подготавливающийся документ — даже итоговые политические коммюнике, декларации, которые в какой-то форме должны выражать концепции двусторонних отношений, — должен был получиться наиболее безликим. У нас даже был профессиональный термин такой — «капуста». В эпоху «застоя» никто бы тебе в коммюнике не пропустил свежей фразы, если бы ты в черновике не нарезал цитат — «капусты» — из предыдущих коммюнике с указанием источников. Притом всем фактически было наплевать, из каких коммюнике.
Так создавались документы якобы важного политического значения. Видимость деятельности, а не подлинная деятельность, видимость политики, а не политика, то есть иллюзия дела, «зазеркалье». Ведь, например, наши внутриэкономические решения были точно такими же: набор фраз, которые не отражали реальности и были предназначены для заклинаний на партсобраниях и передовых статей. Возьмите систему договоров, которая появилась при брежневском правлении и которой мы сами себя утешали. Когда мы почувствовали, что на Ближнем Востоке и в Африке зародилась тенденция, прямо противоположная той, что была в начале 60-х годов (то есть происходили ориентация на Запад, развитие капиталистических отношений, отход от близкого сотрудничества с нами), то попытались сдержать этот процесс чисто бюрократическими методами — бумажными.
Автор. Вы не совсем правы. Если на Ближнем Востоке с начала 70-х эта тенденция проявлялась все четче, то в Африке тенденции 60-х годов временно приобрели кое-где как бы второе дыхание.
Дипломат. Хорошо. Я имею в виду прежде всего арабские страны. Мы подписывали договоры, чтобы зафиксировать хотя бы статус-кво, на бумаге не допустить понижения отношений. Вместо того чтобы предпринимать конкретные практические шаги, чтобы менять нашу политику, чтобы отойти от концепции «ни войны, ни мира», которая, так сказать, де-факто все-таки определяла наши действия на Ближнем Востоке в 60–70-х годах, вместо того чтобы творчески найти какие-то рычаги, за которые можно было уцепиться, мы просто реагировали бюрократически. Договоры были, конечно, мертворожденными. Более того, во многих случаях, как, например, в Египте, они нанесли ущерб. Это был обман, это был самообман. Поскольку они фиксировали, как по-немецки говорится, plusquamperfectum — давно прошедшее время. Мы реагировали на события всегда в рамках аппаратной логики. То есть в любом конфликте, который возникал помимо нашей воли в той или иной ближневосточной стране, нашей первой задачей было восстановление статус-кво, чтобы не подпортить отчеты соответствующих ведомств, посольства и так далее, быстренько вернуть все на старые рельсы.
Автор. Но врожденное стремление бюрократических структур к сохранению статус-кво, к видимости действий, к словам, а не к делам начало временами доходить до полного маразма начиная со второй половины 70-х годов. Вся структура власти предполагала принятие решений на самом «верху», а «наверху» лидеры уже просто физически не могли ничего решать. Но они должны же были встречаться с иностранцами, вести переговоры, что-то подписывать. Как это происходило?
Дипломат. Внешне, для публики, все выглядело благопристойно. Смотришь в программе «Время», как идут, допустим, советско-южнойеменские или советско-иорданские переговоры. Кремль, паркет, позолота, галстуки, белые рубашки, темные костюмы — все, как положено. Но вряд ли кто догадывался, что ни Брежнев, ни Черненко, видимо, не знали, с кем они ведут переговоры. Последние переговоры Брежнева были с южнойеменцами в сентябре 1982 года, когда тамошний диктатор Али Насер Мухаммед повесил ему южнойеменский орден «3а дружбу народов» — там граммов на двести золота с бриллиантами. Только за это он и был принят на полчаса.
Отражением полного маразма в этом деле было то, что МИД с начала 70-х годов стал готовить для начальства так называемые «речевые варианты памятки». Что это означает? На бумагу заносилось даже «Здравствуйте, товарищ… мы высоко оцениваем… А теперь позвольте предоставить вам слово…». Дальше делался большой пропуск, чтобы он понял, что здесь надо молчать. Выслушивался ответ, и вне зависимости от того, что говорил собеседник, дальше следовал наш текст, который мог совершенно не стыковаться со словами собеседника. Не было случая, чтобы Леонид Ильич или Константин Устинович отклонились от этого текста. Они честно их прочитывали. На конкретные вопросы отвечал Громыко. В последние годы Брежневу уже писали «памятки» на пять страниц так называемого «лошадиного текста». Огромными буквами, чтобы в очках он смог прочитать.
Шла встреча то ли с сирийцами, то ли с палестинцами. Черненко, запинаясь, читал свою «памятку». Громыко сидел слева от него и переворачивал страницы. Но он зазевался и не успел перевернуть страницу, где было три больших абзаца. Ровным голосом Черненко начал читать ту же страницу снова — ему было все равно. По нашу сторону стола началась паника. Это было видно по тому, как пожимали плечами, шушукались. Но честь и хвала переводчику — он сказал, не изменив совершенно выражения лица. «В связи с большим значением, которое мы придаем только что высказанным мыслям, я считаю необходимым повторить их еще раз». И еще раз перевел ту же страницу. Кто-то из дипломатов на ухо перевел Громыко на русский язык слова переводчика. Черненко ничего не заметил.
Автор. Переводчика как-то наградили?
Дипломат. Потрепали, так сказать, по плечу…
Автор. А что Андропов?
Дипломат. Он нас нокаутировал. Андропов откладывал в сторону «памятку» и сам вел переговоры, быстро схватывая суть. Когда же собеседники расслаблялись, чтобы пофилософствовать, этот же человек, сидя за гнутым столиком барокко, небрежно закинув ногу на ногу, мог цитировать и Платона, и Декарта. Это был его интеллектуальный багаж, а не пресловутая «памятка».
Автор. Эта оценка Андропова кое-кем оспаривается…
Дипломат. Ну, не сравнить его с Брежневым или Черненко. Вот еще деталь: как писали речи, особенно публичные, для Брежнева? Готовили мы выступление на одну-две странички. Десятый — двенадцатый вариант принимался. Ведь нужно было и видимость какой-то яркости дать, и в то же время этакую заскорузлую солидность. Очень трудно нормальному человеку готовить такие речи. Потом в Кремле на моего начальника налетает, как петух, референт Брежнева Самотейкин: «Кто писал речь для Леонида Ильича?» Мой начальник сразу: «Не я, не я — вот он, он со мной». Самотейкин мне говорит: «Ты что, с ума сошел? Сколько раз сказано: не вставлять шипящих и свистящих звуков в речи Брежнева! Вчера я со стариком сорок минут репетировал, он так и не произнес!»
Автор. Да, все знают, что Брежнев выражение «социалистические страны» произносил как «сосиски сраные»…
Дипломат. А потом я с хохотом читал анализы брежневских речей, сделанные западными политологами. На основе отсутствия шипящих и свистящих пытались понять нашу политику.
Автор. Изучали ли наши арабские партнеры особенности характера наших лидеров, их слабости, склонности?
Дипломат. Без сомнения. Наши партнеры довольно быстро определили слабые точки Брежнева и на этом делали большие дела, в частности когда обсуждались такие острые вопросы, как поставки оружия, отсрочки выплаты долгов и т. п. Вот, например, что однажды говорили сирийцы: «Вы, Леонид Ильич, выдающийся деятель мирового и коммунистического движения, вас знает весь мир. Вы награждены 38 наградами Советского Союза». Тут посветлевший Брежнев прервал говорящего и сказал: «Хотел бы вас поправить: не 38, а 45». Вот штрих. После этого он, конечно, соглашался на многое…
Автор. То есть за комплименты, за грубую лесть?
Дипломат. Да, но не только. Есть такое понятие в дипломатии, как «липсервис», то есть словесное выражение преданности чему-то, согласия с чем-то. Так вот на этом «липсервисе» делалось многое. Надо было произнести какие-то заклинания — «борьба с империализмом», «солидарность с Советским Союзом, лидером мирового освободительного движения», «мы как часть мирового национально-освободительного движения», «стремление к созданию социалистического общества» — и это автоматически переводило страну, ее лидеров в разряд наших «друзей». Все это вполне могло сочетаться с проведением реальной политики, идущей вразрез с нашими интересами… Я не хотел бы идти так далеко и говорить, будто за лесть Брежнев делал что-то конкретное, серьезное. Нет. Но это создавало общую атмосферу, настраивало всех наших участников переговоров на то, что по ту сторону стола — друзья, что надо душой порадеть хорошему человечку. Если ему надо пару бомбардировщиков — да хрен с ними, это же наши люди, оценивают все правильно… Ну согласимся с отсрочкой выплат долгов…
Автор. А профессионалы? Они-то понимали ситуацию?
Дипломат. Понимать-то понимали, но дальше кулуарных разговоров дело не шло. Фига в кармане… Нельзя было поднимать голову, учитывая, что над головой каждого все время вращался острый меч: угроза испортить карьеру, а то и потерять работу.
Подобные мысли и наблюдения в разных вариантах высказывали многие.
Автор. Вы участвовали в переговорах, когда наше руководство шпарило по «памятке», а потом по «лошадиному тексту»?
Е.Д. Пырлин. И не раз.
Автор. Но там же не только наши переводчики были, у арабов были свои переводчики.
Е.Д. Пырлин. Да, они понимали правила игры.
Автор. Было ли ощущение стыда?
Е.Д. Пырлин. Еще бы. Многие наши прятали глаза и опускали голову.
Автор. Кого бы вы выделили из наших лидеров, участвовавших в определении политики на Ближнем и Среднем Востоке?
Е.Д. Пырлин. Косыгина. Он всегда имел свое мнение и отстаивал его. Он был очень хваткий человек, на переговорах вел себя великолепно. Быстро справлялся даже с совершенно новым для него материалом. Я не видел больше людей такого полета. Правда, еще Андропов. Но Андропов не успел раскрыться. Ему бы раньше прийти к власти! Опоздал… Он бы осуществлял то же самое, что пытаются делать сейчас, но умнее, последовательнее, не бросался бы из стороны в сторону, не развалил бы страну. Ведь с самого начала он взялся за одно из главных для нас дел — за дисциплину. Это соответствовало настроениям людей — навести порядок. Опоздал, опоздал… Любопытно, что он сталинские годы прошел незамаранным… Старик Шепилов — это опять утерянный шанс. Его и выбросили из руководства, видимо, потому, что он слишком выделялся.
Автор. А ваша оценка Громыко?
Е.Д. Пырлин. Мне кажется, во многом можно упрекнуть Громыко — в негибкости, доктринерстве, в определенной идеологической зашоренности.
Автор. Могу привести пример идеологических убеждений Громыко, почерпнутых из его же воспоминаний: «Само собой понятно, что Шульц — представитель ведущей капиталистической державы, выразитель идей иного социального мира. Это личность, так сказать, запрограммированная социальным кодом. Как политик, выразитель интересов правящего класса США он верно служит державе, задавшейся целью добиться доминирующего положения в мире. Понимает ли он, что другая социально-экономическая система — социализм — является результатом объективного, исторического развития? Понимает ли он, что всякие установки на то, чтобы потеснить социализм, а то и совсем его устранить, бесперспективны? На эти вопросы я не берусь ответить».
Е.Д. Пырлин. Сейчас все это звучит как голос из прошлого. Но у Громыко все-таки нельзя отнять его профессионализм, и высочайшего класса. Он был профессиональным дипломатом, так сказать, в самом высоком понимании этого слова, при всех его недостатках, чисто человеческих и других… И в людях он ценил профессионализм. Он не знал Ближнего и Среднего Востока, но интересовался мнением компетентных людей. Но Ближний Восток он не любил. Вообще он не любил Восток. Он был чистый западник, чистый американист. У него были две любимые темы разговоров — ООН и охота, охота и ООН. Все остальные темы он вообще не затрагивал в личных беседах. В любом состоянии, если он был раздраженный и сердитый, всегда можно было вернуть ему хорошее настроение, заговорив об ООН или охоте. Но ни в коем случае не о Ближнем Востоке, не об арабо-израильском конфликте.
Автор. Если бы умный Громыко набрался мужества и выступил против ввода наших войск в Афганистан, это был бы его звездный час. Он бы погорел, лишился поста, но вошел бы в историю, сделал бы великий шаг.
Е.Д. Пырлин. Он не мог этого сделать. Он не мог выступить против Брежнева, даже больного и старого маразматика. А если бы мы действительно не ввели войска в Афганистан, то важность этой его жертвы никто бы так и не оценил.
Автор. Да, пожалуй. Он не мог поступить иначе, хотя разрядка, за которую он в принципе выступал, пошла под откос. Был ли у нас кто-либо, какая-либо группа заинтересованных в срыве разрядки?
Е.Д. Пырлин. Пожалуй нет. Под разрядкой понимали статус-кво, поэтому в ней были заинтересованы все. О каких-то фракциях в том понимании, как мы сейчас говорим, в то время не было и речи. Худо-бедно было бюрократическое единство в деле подлаживания под генерального секретаря, под установки. Никто не был заинтересован в том, чтобы показать готовность идти на риск.
Автор. Закон деятельности бюрократии подразумевал, что чем меньше делаешь, чем меньше усилий и активности, тем надежнее.
Е.Д. Пырлин. Да. Тем надежнее, тем спокойнее ты сам будешь жить.
Е.М. Русаков. Я бы не стал упрощать и смешивать в одну кучу «раннего» Брежнева с «поздним», и тем более — с Черненко.
Динамичность по мере прогрессирования болезни Брежнева замедлялась. Но, несмотря на «речевые памятки», наверху принимались серьезные решения, государственный аппарат работал как обычно. Правда, это касалось, прежде всего, отношений с США, Китаем, крупными западноевропейскими странами, Индией, даже Финляндией, которую «по старой привычке» опекал и Суслов (он даже визировал немногочисленные крупные статьи в «Правде» по этой стране). Но ближневосточные страны, в том числе Египет, после 1973 года из круга «избранных» стали выходить. Даже Япония, которую в 1960-х годах посетила чуть ли не половина Совета министров СССР, была изъята из этого круга после того, как японцы в 1976 году долго тянули с возвращением самолета МиГ-25, на котором сбежал советский летчик.
Вообще, это большой философский и политологический вопрос, что лучше — слабый лидер и коллективное руководство или авторитарный «всезнающий лидер», у которого все на побегушках, не всегда трезвый, но волевой лидер или умнейшая непьющая размазня. В конце концов, Рейган особым интеллектом не отличался, но его в США считают одним из лучших американских президентов. Да, МИДу приходилось писать «капусту», а разведке — отклики на выступления генсека или празднование Первого мая, о которых почти никто в мире и не слышал. Я уж не говорю о пяти-шести годах подготовки к 50-летию Октябрьской революции и 100-летию со дня рождения В.И. Ленина. Доставалось не только зарубежным собкорам, но и дипломатам, и разведчикам. Не надо преувеличивать значение всей этой суеты (она присутствует у всех, достаточно посмотреть, сколько хлопот доставляет американским посольствам приезд третьеразрядного сенатора). Кто хотел, тот работал, а в разведке тех, кто не хотел или не мог работать, заставляли делать это или отправляли в «почетную ссылку» домой, впредь не выпуская его дальше советской границы. При Андропове много импульсов шло от него самого. Мне представляется, что для Андропова внешняя политика (а разведка — неотъемлемая ее часть) была своего рода отдушиной, позволявшей ему отвлечься от болезни Брежнева, склок в политбюро и неустроенности страны. Сама разведка тоже выдвигала немало инициатив, хотя далеко не все они принимались, а к некоторым относились как к горячей картошке и прятали их подальше, но незадачливых «энтузиастов» лишь журили.
Взглянем шире за скромные горизонты внешней разведки. Разве поворот в советско-американских отношениях к договоренностям об ограничении стратегических вооружений и разрядке напряженности не был инновацией глобального масштаба? По крайней мере, разрядка почти на десять лет обеспечила относительную стабильность советско-американских отношений. И в этот поворот внесли свой вклад и руководство страны, и в разной степени все ведомства, как, впрочем (вместе с американскими «ястребами»), и в ее «похороны».
Что касается Андропова, то он принадлежал к числу тех редких политиков, которые совмещают неподдельный интерес к деталям со стратегическим видением. Естественно, у него были свои идеологические пристрастия, накладывало отпечаток и его активное участие в борьбе за власть, были и просчеты. Но его мощный интеллект, способность смотреть правде в глаза, организаторские способности и искреннее желание наладить дела в стране неоспоримы.
Я считал и по сей день считаю, что разрядка была полезной для обеих стран и для «мира во всем мире». «Ястребы» в США выступали против разрядки открыто и яростно. У нас к разрядке в первые годы относились как к «священной корове». Но внутренне у большинства военных, сотрудников КГБ и многих дипломатов она вызывала сильнейшую аллергию, вымученные слова в ее поддержку далеко не всегда совпадали с действиями. Я нередко у нас слышал: «Почему американцам можно, а нам нельзя?» Со своей стороны, американцы, даже умеренные, вопрошали: «Зачем вы наклепали новых танков столько, что их можно выстроить в несколько рядов до самого Ла-Манша?», «Вы что, не понимаете, что один батальон кубинцев может пройти по всей Африке — от Эфиопии до ЮАР?».
Так или иначе последним гвоздем в гроб разрядки стал ввод советских войск в Афганистан. Американские «ястребы» на радостях чуть ли не плясали: разрядка отправлена на свалку, «голуби», призывавшие не преувеличивать советскую «военную угрозу», посрамлены, дорога Рейгану в Белый дом и новому этапу гонки вооружений расчищена (справедливости ради надо отметить, что главными причинами его победы в 1980 году были внутриполитические факторы, экономический и нефтяной кризисы, захват в качестве заложников сотрудников посольства США в Тегеране, нападки Рейгана на Советский Союз тоже не помешали).
Меня — и, видимо, не только меня — интересовал вопрос: воздействовали ли на политическое поведение наших лидеров такие факторы, как их национальная принадлежность, религия их предков, их национальные или религиозные симпатии или антипатии? Делали ли проарабски настроенным того или иного политического лидера мусульманская религия его родителей? Присутствовал ли, например, антисемитизм в действиях того или иного руководителя? Личные наблюдения и не очень многочисленные контакты «наверху» говорят о том, что на бытовом уровне великорусский шовинизм или антисемитизм, а у мусульман преданность определенным мусульманским идеалам, бывало, проявлялись. Но в большой политике — редко. Доминантой поведения тех, кто уже высоко взлетел на иерархической партийно-государственной лестнице, была карьера: что и как сделать, чтобы продвинуться еще на одну ступеньку или сохранить завоеванное. На это уходили все силы, вся энергия, все время. Если бы демонстрации преданности религии или национальности помогали, на них, безусловно, играли бы (как это и делают сейчас с полным цинизмом). Если бы сказали, что для продвижения по службе надо ходить в церковь, мечеть или синагогу, то ходил бы любой. Но частью официально провозглашенной религии был атеизм — все были его адептами. Частью религии была «преданность идеалам коммунизма и Коммунистической партии» — все были преданны.
Автор. Вы сталкивались когда-либо с антисемитизмом у руководства?
Работник ГРУ (вхожий во многие кабинеты высшего начальства). Никогда. Бытовой антисемитизм мешал карьере и поэтому отбрасывался. Правда, по политическим соображениям во внутренней политике, евреев могли считать ненадежной группой населения. Но это не было эмоционально окрашено, а делалось на основе холодного политического расчета.
Автор. Но тогда образовывался порочный круг. Ты считаешь кого-либо ненадежным — он ведет себя еще более ненадежно, ты считаешь его еще более ненадежным и т. д. Это как раз свойство тоталитарного общества.
Работник ГРУ. Несомненно. И у нас, и в КГБ отстранили от активной работы по ближневосточным делам и перевели на другие участки немало талантливых евреев-разведчиков. Это было в высшей степени несправедливо.
Автор. Я вспоминаю еврея Илью Рабиновича, военного разведчика-арабиста, с которым встречался во Вьетнаме незадолго до начала Шестидневной войны 1967 года. В беседах со мной он в целом заранее предсказал, как будет развиваться эта война. Но события встретил за тысячи километров от этого региона. Но означало ли все это, что политическое отношение к Израилю было окрашено антисемитизмом?
Работник ГРУ. Никогда.
Автор. Допускали ли наши руководители в мыслях возможность уничтожения Израиля?
Работник ГРУ. Никогда.
Автор. Вы уверены?
Работник ГРУ. Абсолютно. Возможно, при этом присутствовал и простой прагматичный расчет: исчезни завтра Израиль — послезавтра арабы о нас забудут.
Впрочем, в беседе с автором бывший политический обозреватель «Известий», а затем посол в Израиле А.Е. Бовин говорил, что антисемитизм все же воздействовал на отношение к Израилю ряда советских руководителей.
Дипломаты. Их плюсы, минусы, возможности
Ключевой фигурой дипломатической службы за рубежом был и остается посол. Он аккредитируется при главе государства. Штат посольства — это аппарат при нем. Со времен Петра I посол приравнивался в табели о рангах к маршалу. И сейчас в национальный праздник он встречает гостей на приеме в черной или белой (по климату) униформе с галунами, позументами и прочей мишурой и при всех орденах и медалях. Некоторые преисполненные собственной важности послы надевали униформу и чаще, при менее торжественных обстоятельствах.
Считалось, что посол для всех без исключения советских граждан в данной стране бог, отец и воинский начальник. Секретная инструкция предусматривала, что любое советское должностное лицо, кроме председателя президиума Верховного Совета СССР и председателя Совета министров СССР, подчиняется послу.
Я помню, как опытного, мудрого Василия Федоровича Грубякова — посла в Турции — ночью подняли звонком из турецкого МИДа: советский крейсер без предварительного уведомления вошел из Эгейского моря в территориальные воды Турции и приближается к Дарданеллам. По техническим условиям соблюдения конвенции, регулирующей режим черноморских проливов, уведомление должно было быть сделано заранее из Генштаба через советское посольство. Где-то в Москве произошла осечка, очень редкая, но очень скверная. Турки уже установили прямую телефонную связь с командиром корабля и предложили Грубякову поговорить с ним. У осторожнейшего и интеллигентнейшего Василия Федоровича тряслись руки, когда, с трудом удерживая телефонную трубку, он орал в нее срывающимся на визг фальцетом: «С вами говорит чрезвычайный и полномочный посол Советского Союза в Турецкой Республике Грубяков! Все советские граждане, находящиеся на территории Турции, подчиняются мне! Я вам приказываю…» — «Я подчиняюсь не вам, а главкому…» — «Вы подчиняетесь мне!!! Я вам приказываю: немедленно выйти за пределы территориальных вод Турции и ждать дальнейших распоряжений». У командира крейсера хватило ума повернуть назад.
На самом деле любой посол знал, что его реальное место в партийно-государственной иерархии ниже, чем у многих приезжавших министров и другого высшего начальства, поэтому и вел себя соответствующим образом. Тот же Василий Федорович Грубяков терпел разнузданное хамство одного нашего министра, который не протрезвлялся за все время своего визита в Турцию, чуть ли не в кальсонах выходил, распугивая дам, в фойе роскошной гостиницы, где он останавливался, нес околесицу на встречах. Турки закрывали на все глаза: министр был им нужен. О его выходках молчали острые и пронырливые турецкие журналисты. Сопровождавшие делегацию дипломаты не спали ночей. Василий Федорович пытался образумить министра, который сугубо формально ему подчинялся. Посол контролировал политические итоги встреч, а в остальном тихо страдал и терпел: если гость обгадит посла перед Брежневым, Косыгиным или Громыко, отмываться надо будет долго.
Судьба посла зависела от мнения о нем высокопоставленных гостей Центра. В повседневной работе он должен был учитывать служебное влияние, личные и родственные связи, а порой и компетентность, и силу характера руководителей служб КГБ и ГРУ, которые, как правило, находились «под крышей» посольства, а также мнение главного военного советника или командующего советскими войсками, если таковые были в стране. Иногда и мнение присланного из ЦК партийного секретаря, если им оказывался опытный или фанатичный «волкодав» и если он не был подобран самим послом. Все без исключения дипломаты, которых я знал, в один голос говорили, что лавирование среди своих было более сложной дипломатией, чем отношения с руководством страны пребывания.
Практику эту кое-кто решительно осуждал, хотя бы на словах.
Н.Г. Егорычев. Когда говорят о всех наших ведомствах, в том числе и о МИДе, мол, бедные, с ними не считались, я отвечаю: если наши мидовцы занимали принципиальные позиции и твердо их отстаивали, то с ними считались. Но беда наша заключалась в том, что во все времена, включая брежневские, да и в нынешние, беспринципность, подлаживание под мнение начальства наносили и наносят очень большой вред. Вспоминаю одного крупного мидовца, не буду называть фамилию, мы с ним сидели за одним столом в санатории. Так вот жена его говорила при нем, что для него самое трудное в работе, когда он находился за рубежом, было знать, а что от него хочет Москва.
Вот что говорит об этом опытный работник МИДа.
Дипломат. Интеллектуальный, человеческий, профессиональный уровень послов — одна из реалий, о которых мы редко говорим. Но они окрашивали нашу политику на Ближнем и Среднем Востоке. Был у нас, например, крайне слабый посол, делегированный в МИД еще во время набора Вышинского. Прокурор военного времени, хобби которого было собственноручное написание характеристик и доносов на сотрудников. Ни компетенции, ни такта, ни понимания страны у него не было. Руководители страны пять раз требовали его отзыва. Но то ли в силу наших ведомственных амбиций, то ли потому, что у него была какая-то рука в Центре, никто его не отзывал. Естественно, что политические отношения пошли вразнос — с трагическими последствиями.
Автор. Ну не посол же СССР определял динамику событий в какой-то арабской стране!
Дипломат. Конечно, не посол. Но сделать предупредительные шаги, подстраховать наши, хотя бы сиюминутные, интересы он должен был. Я не стал бы об этом говорить, если бы это был единичный случай. Но сколько мы знаем анекдотов и легенд о наших послах, неведомо как — или партийными, или административными, или иными блатными кривыми дорожками — вынесенных на синекурные, сметанные и почетные должности за границей! Они занимались в основном тем, что тиранили поваров и челядь, которая вокруг них формировалась, натравливали дипломатов друг на друга. И ни черта не понимали, ни уха ни рыла, от начала и до конца командировки: зачем они здесь? Каковы их политические функции? Что за общество, какова культура страны, в которую они попали?
Автор. Вы могли бы сравнить этих наших послов с американскими, французскими, английскими?
Дипломат. Там тоже были люди разного уровня. Но я бы сравнил их с новым поколением наших старших дипломатов. Сейчас в половине ближневосточных стран сидят профессионалы. Это — небо и земля, если сравнивать их с партийными выдвиженцами.
Прерву диалог с анонимным дипломатом, чтобы передать слово Э.А. Шеварднадзе. «Когда я пришел в МИД, в оценках ближневосточной ситуации я опирался на профессионалов, — говорил он мне. — Я очень уважал их знания и опыт. Но профессионализм означает и свои рамки мышления, и нормальный консерватизм. У профессионалов складываются определенные убеждения, стереотипы, через которые для движения вперед надо перепрыгнуть».
А теперь послушаем мнение посла Ю.Н. Чернякова.
Ю.Н. Черняков. Профессионал профессионалу рознь. Когда я оказался послом в Сирии, я сначала боялся наших арабистов. Я знал американские дела и арабские дела с американского угла. Я думал, что арабисты настолько лучше меня все знают, что я окажусь в неловком положении. Потом я стал как раз опасаться их чрезмерного «арабизма». Эти специалисты настолько сами влезли в арабскую шкуру, что не могли представить себе мир таким, каким он был на самом деле. Они смотрели на все даже не с советских, а с арабских позиций.
Автор. Это ведь старая трагедия МИДа: кто начал работать на Западе, тот никогда не захочет сменить свое направление, а востоковеды остаются, как правило, востоковедами. Вы помните анекдот, почему в МИДе нет КВН — «Клуба веселых и находчивых»? Потому что веселые в Азии, а находчивые в Европе. Арабисты еще имеют взгляд пошире, а вот я встречался с нашими туркологами, так они всю жизнь провели только в Турции и вообще ни в какой другой стране не бывали. Конечно, это их беда, а не вина.
Ю.Н. Черняков. Или наши «латиносы». Это страшные люди. Они считают, что на свете есть Латинская Америка, и ничего другого. Те, кто в Африке, не становятся африканцами. Там слишком сильны позиции Запада, приходится их учитывать, смотреть шире на вещи.
Но вернусь к беседе с анонимным дипломатом.
Дипломат. В нашей профессии многое — от искусства, многое зависит от человека, от его личных качеств. Поэтому величайшее счастье для МИДа — то, что уходит в прошлое «остаточная» кадровая политика, когда провалившиеся партийные и хозяйственные руководители катапультировались на важные посты.
Автор. Не спешите говорить — уходит…
Дипломат. Сейчас не то что прежде… В какой-нибудь стране разваливается режим, вся мировая пресса об этом орет, а наше посольство с упорством идиота продолжает твердить, что ничего не происходит, что полное благолепие и порядок.
Автор. Приведу слова Ю.Н. Чернякова: «Вот был у нас посол, работал сначала в арабской стране, потом в одной африканской. Полный дурак и очень агрессивный. Даже в МИДе таких, как он, немного было. Он настолько грубо вмешивался в дела страны, где был аккредитован, настолько резко отзывался о главе государства, что, когда его слова записали на пленку и доложили президенту, тот немедленно объявил его персоной нон грата и хотел рвать отношения с нами. Тогда туда летал объясняться Микоян — удивительнейший человек — типа Берии, только еще хитрее».
Дипломат. Таких послов у нас на Ближнем Востоке было много, если не сказать большинство. Посидев годик-другой, такой «политик» считал, что он уже все постиг, раздувался, как лягушка, и утверждал, что это он «формирует» внешнюю политику СССР в данной стране. Нередко он учил жить руководство страны пребывания. Его партийные, так сказать, идеологические амбиции не удваивались — они удесятерялись. Его важнейшие политические донесения из страны строились на базе партийно-сексуально-бюрократических заклинаний. Заклинания шли сплошным потоком, но зато для него все было безопасно и надежно.
Автор. Они до сих пор идут.
Дипломат. Поднаторевший, заматеревший бюрократ в кресле посла четко представлял, кто будет читать его донесения. Поэтому писал только «в жилу». Назывались фамилии наших лидеров, и тек елей, и курился фимиам.
Автор. Я бы не стал причислять к ангельскому лику и карьерных дипломатов…
Дипломат. Масштабы другие. Школа другая. Для тех партийных боссов — это была сама жизнь. Стремление сказать приятное начальству — это в крови любой бюрократии, особенно с традициями полувосточной деспотии, какой мы были, а по духу во многом остались.
Не могу удержаться, чтобы не добавить к этому слова еще одного дипломата.
Е.Д. Пырлин. Послы могли врать безбожно. Дело доходило до анекдотов. Я приехал в Дамаск накануне октябрьской войны 1973 года. Сидит посол Мухитдинов и диктует телеграмму о беседе с президентом Асадом. С Асадом он тогда не встречался. Когда дело раскрылось, он сказал, что беседовал с братом Асада. Но и того не было в Дамаске.
Прошу прощения у читателей и возвращаюсь к прерванной беседе.
Дипломат. Посол мог позволить себе довольно широкий диапазон отклонений от обычного поведения, начиная с хищений и кончая любовницами, не говоря уже о политическом вранье. Он мог поспорить с кем-то на своем уровне, вопрос как-то заострить. Но поставить под сомнение систему, мифы, установки — это уже означало поднять голову и подставить ее под постоянно вращающийся меч системы, и его голову безжалостно отрубали; после Сталина — в переносном смысле, выбрасывая посла из номенклатуры. Все знали эти правила игры, и поэтому все их соблюдали.
Автор. Я изучил списки послов на Ближнем и Среднем Востоке после войны. Процентов шестьдесят — партийные выдвиженцы.
Дипломат. Ближний Восток — нехарактерный регион. У нас все-таки всегда было стабильных тридцать — сорок процентов своих послов. Арабские страны никогда, за редким исключением, не входили в так называемый «подарочный фонд». Сложные были страны. Работать надо было, шишки набивать, можно было и погореть. Куда спокойнее Швеция или Кения.
А теперь очередь В.П. Полякова.
В.П. Поляков. Я никогда не соглашусь с утверждением некоторых западных авторов и кое-кого сейчас в России, будто мы двигали рукой, положим, сирийцев или южнойеменцев, чуть ли не определяя их внешнеполитический курс. Нет. Мы сотрудничали с ними, стремясь к взаимопониманию, без вмешательства во внутренние дела. Приведу пример. Я был послом в Южном Йемене. Меня пригласил покойный ныне Абдель Фаттах Исмаил. Он сказал: «Ты знаешь, наверное, что в ближайшее время в Алжире состоится Общеарабская конференция глав государств и правительств. Что нам делать — участвовать или нет?» А у меня с ним были очень хорошие отношения. Я ему говорю: «Я тебе ничего не могу посоветовать». Он: «Да я к тебе не как к послу, а как к другу». «Нет, — говорю, — это ваше дело, дело руководства Южного Йемена — принимать или не принимать участие. Если я что-нибудь скажу, ты потом сошлешься на мое мнение на политбюро — вот, мол, советский посол сказал то-то». Я думаю, что такой же позиции придерживаются все наши послы. Бывали исключения. Но тех послов быстро убирали.
Рассказывает Ю.Н. Черняков.
Ю.Н. Черняков. Вот как меня назначили послом в Сирию. Когда первый заместитель министра иностранных дел Кузнецов после очередного визита в Дамаск вернулся в Москву, одно из его главных предложений было немедленно убрать из Сирии посла Мухитдинова, он вредит нашей политике. Начали искать, кого послать. Громыко — человек трудный, резкий. Одно время отношения у меня с ним были плохие, потом, после нескольких скандалов, в которых я занимал свою позицию, так странно получилось, что я ему понравился. Тогда я был генеральным секретарем МИДа, и работа у меня была очень интересная. В Сирию я ехать не хотел. Но Громыко пришел к выводу, что Черняков — не жулик. Он меня вызвал к себе и сказал, что надо срочно менять посла в Сирии — известно почему: он запутал нас, запутал сирийцев и сам запутался. Но сидит там уже одиннадцать лет. «Мы долго думали и решили, что надо послать вас». Я сказал, что не имею отношения к арабским делам, я не арабист. «Нужно, чтобы человек не врал, а таких у нас довольно мало… Поедете туда года на два». Через несколько дней я позвонил Крючкову, который тогда был помощником Андропова. В 1956 году мы все вместе работали в Венгрии и знали друг друга. Он связал меня по телефону с Андроповым. Я сказал, что получил новое назначение — послом в Сирию. «Чего ты с поста генерального секретаря МИДа в такую дыру едешь?» — удивился Юрий Владимирович. Я ответил: «Это не дыра. У нас она считается достаточно важной точкой». — «Ну ладно, езжай, будешь правду писать, а то есть послы, которые пишут только вранье и только вредят нам. Например, (он назвал имя посла в крупной западноевропейской стране)». Я знал Андропова как очень сдержанного человека, который всегда давал осторожные, взвешенные оценки людям. Видимо, NN у него засел в печенках. Это не помешало NN перебраться в другую крупную европейскую страну, где он просидел более десяти лет.
Задача передавать объективную информацию, формально стоящая перед советскими политическими работниками за рубежом, зачастую оказывалась невыполнимой. Что передавать — то, что происходит на самом деле или что нравится начальству? Большинство, видимо, выбирало второе. Я не могу представить себе дипломата, озабоченного карьерой и мнением о себе высшего начальства, который осмеливался бы регулярно передавать, даже без комментариев, информацию, идущую вразрез с писаными и неписаными установками. А фактов и фактиков, подтверждающих правильность избранной «наверху» линии, всегда можно было наскрести или в худшем случае выдумать. Но так же вели себя чиновники на разных этажах иерархии, пропускавшие через себя «наверх» полученную информацию. Создавались отношения круговой поруки. Правда, стоит оговориться, что установки и решения отнюдь не всегда были неправильными, а информация — заведомо ложной или тенденциозной. Речь идет о набиравшем силу стремлении всех звеньев бюрократической машины все лакировать, приглаживать, выдавать желаемое за действительное.
Снова Е.Д. Пырлин.
Е.Д. Пырлин. Июль 1970 года. Накануне визита Насера приходит шифровка. Я ее держал в руках. Не буду говорить, из какой страны и по какой линии, но от очень ответственного человека. Она еще не была размечена и была в моих руках в первозданном виде — как машина выдает. Смысл ее: в высшем руководстве Египта намечен план; нужно или заставить Насера его осуществить, или, учитывая, что он тяжело болен, привести к власти другого человека, который будет выполнять волю этих кругов. Имелось в виду максимально насытить Египет советским оружием, а для этого пока идти на какие-то уступки Советскому Союзу в течение года-двух, потом сделать эффектный жест, отказавшись от советской помощи, особенно от советников, пойти на ограниченные военные действия с Израилем, пригласить американцев на Ближний Восток в качестве незаинтересованных посредников, устранить советское влияние. Я еще раз повторяю, что я видел телеграмму даже без «шапки», без разметки. Громыко телеграммой этой страшно возмутился: «Безобразие, все знают, что ожидается визит! Накануне визита такая телеграмма. Разве можно такие вещи посылать! Что скажет Леонид Ильич! Что он подумает про нас!» Было принято решение телеграмму уничтожить. Ее не было — и все. Концы в воду.
Автор. То есть было желание видеть воображаемый мир.
Е.Д. Пырлин. Вот-вот, как социалистический реализм. Не то, что есть на самом деле, а то, что хочется партии, или то, что должно быть. Спустя много лет я случайно встретился с тем человеком, уже пенсионером, который предсказал ближневосточные события, рисковал жизнью, добывал информацию, но в Москве не нашел следов телеграммы с таким содержанием. Я рассказал, как было дело. Старого честного человека чуть не хватила кондрашка.
Вторая история. Сошлюсь лично на Евгения Примакова: он узнал о предстоящей высылке советского военного персонала из Египта и принес эту информацию послу В.М. Виноградову:
«Посол не мог даже сдержаться.
— Вы приехали на несколько дней и делаете сногсшибательные выводы, — нервно сказал он, — а я, можно считать, на неделе пять раз встречаюсь с Садатом и, поверьте, лучше вас знаю обстановку.
— У вас есть указание из Москвы допустить меня к шифропереписке, я сообщу обо всем в Центр, а вы можете добавить, что написанное мной — сплошная фальсификация. — Я тоже начинал выходить из себя.
— Я не пошлю ваших телеграмм, так как не хочу дезинформировать руководство.
Я улетел в Бейрут и передал эту информацию из нашего посольства. Посол С.А. Азимов, не искушенный в египетских делах, передал ее в Москву…
Три мои шифротелеграммы, направленные из Бейрута, пошли по «большой разметке» — всем членам и кандидатам в члены политбюро, секретарям ЦК, а в МИДе — А.А. Громыко и его первому заместителю В.В. Кузнецову. По приезде в Москву Замятин предложил мне написать большую, обобщающую все мои впечатления статью в так называемую «нулевку», содержащую закрытые материалы, которую ТАСС рассылал по очень небольшому списку руководящих работников СССР. Я подготовил этот материал, главной идеей которого стало: при всем положительном значении договора, подписанного нами с Садатом, он не может быть панацеей от невыгодных, противоречащих интересам СССР сдвигов во внутреннем положении Египта и перемен в его внешнеполитической ориентации.
После того как «нулевка» вышла в свет, мне позвонил Евгений Самотейкин — референт Л.И. Брежнева, и сказал, что генеральный секретарь заинтересовался этим материалом и даже взял его домой — подробнее с ним ознакомиться. Я, естественно, был этим вдохновлен. Однако через два дня опять последовал звонок Самотейкина, который лаконично произнес: «Я тебя спас». Оказывается, Подгорный устроил скандал, потребовав отозвать «нулевку», что ТАСС и сделал. «Нулевка» была разослана по большему числу адресов, чем мои шифротелеграммы, да и получилось так, что в ней я ставил вопрос острее. Подгорный не успокоился на этом. Просматривая подготовленные заранее списки членов ЦК КПСС, которые подлежали избранию на очередном съезде, он вычеркнул фамилию Замятина — тот стал лишь членом Ревизионной комиссии ЦК».
Отмечу, что незадолго до этого, кажется в феврале или марте, в Адене такую же информацию дал мне лично западный корреспондент, француз Эрик Руло, имевший связи на самых египетских «верхах». Я пришел к послу Старцеву. «Чего нам из Адена лезть в египетские дела? — сказал он. — Это же комариный писк будет», — и отказался отправить.
Автор. Эффекта от тогдашней инициативы Примакова не было? Правду знать не хотели?
Е.Д. Пырлин. Никто не хотел. Ведь тогда Брежнев писал Садату: «Дорогой друг и брат!», и этот набор эпитетов воспринимали всерьез. С позиции сегодняшнего дня такие вещи, конечно, выглядят ужасно.
Автор. Вы уверены, что с позиций сегодняшнего дня? А сейчас многое изменилось?
Е.Д. Пырлин. В принципе, наверное, то же самое. Пожалуй, другой виток спирали. В традициях восточной деспотии — смотреть в рот начальству, думать его мыслями, говорить только приятное начальству, и тогда ты и умен, и хорош, и деятелен. Нельзя сказать, что МИД выражал национальные интересы, потому что он часто давал наверх информацию приглаженную и угодную начальству. Это свойство всей нашей системы, не только МИДа. Арабская страна готовится рвать сотрудничество с нами, а от посла до конца идет розовая информация: все хорошо, прекрасная маркиза. Кстати, из этой же страны по линии КГБ шла информация взвешенная, сдержанная, подчас очень тревожная. Но это не воспринималось. Это вызывало какие-то отрицательные эмоции: ничего вы не понимаете в большой политике, преувеличиваете. Та информация, которая устраивала Москву, «наверх» проходила, то есть была приятна высшему руководству.
Автор. То есть мы жили иллюзиями. Для наших кремлевских долгожителей все сообщения так приглаживались, что поражения не отличались от победы. Можно ли, зная все это, считать, что деятельность МИДа на Ближнем Востоке больше отражала общегосударственные национальные интересы?
Е.Д. Пырлин. Я бы не стал преувеличивать, хотя если сравнивать с международным отделом ЦК — несомненно. Но в традициях МИДа было все сгладить, убрать углы, обойти сложности, приглушить противоречия. Но они же существовали в действительности и рано или поздно проявлялись, и тогда это воспринималось болезненно. Стоило начать поднимать реальные проблемы, говорить об угрозе нашим позициям, немедленно следовал окрик: чего это вы в грязном белье копаетесь…
Автор. Свойство бюрократической системы — стремиться к благолепию, к видимости благополучия, а не к истине, к эффективности.
Е.Д. Пырлин. Поэтому я бы не стал говорить «разногласия между ведомствами». Были разногласия внутри ведомств; между реалистичными, профессиональными прагматиками, просто честными людьми и прохиндеями, карьеристами, партийными выдвиженцами, болтунами.
Автор. Болезни нашего общества распространялись на все внешнеполитические ведомства. Но так как они были конкурентными по отношению к Западу ведомствами, там все-таки формировались профессионалы высокого класса.
Е.Д. Пырлин. К сожалению, не они определяли общую картину.
Жестокая ирония состояла в том, что самое лучшее, что могло делать советское руководство, — это ничего не делать. Пусть уж лучше события на Ближнем и Среднем Востоке развивались бы сами по себе, а кремлевские старцы жили сами по себе, услаждая друг друга комплиментами, наградами, статьями в газете «Правда»… Потому что если они начинали действовать, то в силу духовной и физической немощи, некомпетентности, идеологической заданности, в условиях полного отсутствия общественного контроля результаты их действий были трагическими. Вне темы лежит и внутренняя политика, и внешняя политика за пределами Ближнего и Среднего Востока… У нас речь пойдет об Афганистане.
