Жизнь в Бруквильской психбольнице отличалась от жизни в обычной больнице, как день и ночь. Тут было больше правил и уйма расписаний. Посетителям разрешалось приходить только в определенное время, а пациентам не разрешалось свободно бродить. На все происходившее в больнице мне было глубоко наплевать. Казалось, все время шли какие-то групповые занятия или сеансы, которые нас заставляли посещать. За нами постоянно наблюдали, а каждое движение отслеживалось бдительными камерами. Я игнорировала камеры, как и все остальное, отказываясь общаться с кем-либо. Я ходила куда велели, ела что давали в маленькой столовой и принимала все таблетки, которые мне выдавали перед отбоем. Если такова моя жизнь, то именно это они и получат.

День за днем я встречалась с доктором Маршалл, но стоически молчала. Мне нечего было сказать. У меня ничего не осталось. Принять ее откровения оказалось труднее, чем я могла вынести. Я поймала себя на мысли, что сомневаюсь в реальности всех и вся вокруг. Дни, когда меня не заставляли ни в чем участвовать, я проводила сидя в одиночестве, настолько затемняя свою палату, насколько позволяли сестры. Лица всех, кто проходил мимо моей комнаты, словно дразнили меня. Они поглядывали на меня, но были ли они реальны? Я понятия не имела. И, по-моему, мне было уже все равно. Единственное утешение приносила ежедневная доза лекарств, когда мое сознание уплывало в ничто. Никакой угрозы создания воображаемых друзей или поцелуев с мальчиком, которого не существовало.

Первые пару недель мама с Джейкобом пытались меня навещать, но мне было слишком стыдно, чтобы видеться с ними. Как и доктор Маршалл, они знали, что я безумна, но решили скрыть это от меня. Они позволяли мне выставлять себя дурой, сдували с меня пылинки, когда я заслуживала правды.

Следующий сеанс терапии с доктором Маршалл состоял из моего молчания. Со своей стороны она хранила невозмутимость и говорила за двоих. Она включила свой ноутбук и открыла дела, похожие на мое. От моего внимания не ускользнуло, что многие врачи полагали, будто мое состояние было прикрытием для отвлечения другого душевного заболевания.

– Мия, ты должна говорить, – сказала доктор Маршалл, закрывая ноутбук.

Я закусила палец, сдирая кожу. Мне позволяли единственную форму самоповреждения – грызть заусенцы. Ожоги на предплечье, которые я скрывала под повязкой, обнаружил персонал больницы. Их обработали, забинтовали, и они уже начали заживать. Хотя я отнюдь не облегчала им задачу. В первую ночь в заведении я ковыряла свежую кожицу, улыбаясь в темноте, когда чувствовала, как по руке течет липкая жидкость. Я была так поглощена утешительной болью, что не подумала о последствиях. Медсестра с каменным лицом снова обработала и забинтовала мои болячки и сделала запись в моей карте. В ту ночь меня пристегнули к поручням кровати, чтобы я не могла снова расковырять ранки.

Доктор Маршалл наблюдала, как я обгрызаю ноготь до мяса, но не комментировала мое поведение.

– Мия, – напомнила она.

Я подняла глаза от ногтя.

– Что? – спросила я наконец.

– Можешь рассказать мне, что ты чувствуешь?

Ответила я не сразу, засунув между зубами ноготь указательного пальца.

– Что я чувствую? Я сменила одну тюрьму на другую. По крайней мере, в прежней тюрьме меня не окружали другие сумасшедшие, которые орут ночами напролет. – Слова вылетали из меня быстрее пуль.

– Ты скучаешь по жизни с Джуди? – спросила она, изогнув бровь.

Я пожала плечами.

– Уверена, если я отвечу «да», вы скажете мне, что это неправильно.

– Мия, чувства не бывают неправильными. Можешь сказать мне, почему ты скучаешь по ней? Джуди проделывала с тобой ужасные вещи. Ты по этому скучаешь?

Сколько раз мне навязывали эту линию разговора. Почему доктору Маршалл так важно талдычить о Джуди? Она делала «ужасные вещи». Я догадалась. Но я же сбежала, так не очевидно, что я в курсе? Неужели детали и впрямь настолько важны?

– Это не имеет значения, – сказала я, сердито уставившись на нее.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что это правда. Джуди наказывала меня и имела на то свои причины. Какое значение это имеет сейчас?

Она принялась легонько постукивать карандашом по столу красного дерева, за которым сидела, погрузившись в свои мысли.

Тук, тук.

Мне хотелось протянуть руку и выхватить у нее карандаш. Разломать его на миллион кусочков и бросить ей в лицо.

– Можно мы просто продолжим? – сказала я громче, чем прежде.

Тук, тук, тук.

Чертов карандаш. Я больше ни о чем не могла думать. Я ненавидела этот дурацкий кусок дерева.

– Можете продолжать смотреть на меня, но я не знаю, что вы хотите от меня услышать, – заявила я, скрестив руки на груди.

Тук, тук.

– Как я на тебя смотрю?

«Как будто хочешь, чтобы тебя пронзили карандашом», – подумала я.

Наверное, меня закатают в смирительную рубашку, но, возможно, оно того стоит. В последнее время гнев, казалось, всегда клокотал во мне близко к поверхности, готовый перелиться через край.

– Пожалуйста, не могли бы вы перестать стучать карандашом? – процедила я сквозь стиснутые зубы.

Я не узнала своего голоса.

Карандаш резко перестал клевать стол.

– Тебя это раздражает?

– А вы как думаете? – голос мой сочился сарказмом.

– Мия, ты рассержена?

Я была рассержена, но не стала ей отвечать. Не хотелось доставлять ей удовольствие. Эти дурацкие вопросы ни к чему не вели. Я не видела смысла ни в них, ни в этих сеансах, коли на то пошло. Я находилась там, где мне место, и ничто не могло этого изменить. Ни ее вопросы, ни ее психологические тирады.

– Мия, нам пора поговорить о наказаниях.

– Не хочу, – набычилась я, как ребенок.

– Пора.

Я встала так резко, что опрокинула стул, и принялась мерить комнату шагами.

– Почему это так важно? Ну, била меня Джуди. Людей все время бьют. Нарушаешь правило – получаешь наказание. Что тут необычного? – голос мой рикошетил от стен.

Доктор Маршалл даже не моргнула, пока я металась по ее кабинету, выкрикивая ей это все. Она оставалась спокойной, и не будь я в таком бешенстве, то сказала бы, что она даже выглядела довольной. Я же сквозь красную пелену гнева, застившую глаза, не видела ничего.

– Ты не заслуживала наказаний.

– Вы понятия не имеете, чего я заслуживала! Знай вы все, что я делала, вы бы так не говорили.

– Мия, я видела фотографии, – сочувственно произнесла она. – Ты не делала ничего, чтобы заслужить то, что случилось с тобой. Эти отметины у тебя на спине не твоя вина.

Я слегка пожала плечами. Будет ли конец моему позору? У меня шрамы. Ну и что? У массы народу шрамы.

– Я заслужила их все до единой.

– Почему? – тихо спросила она.

– Я плохо себя вела. Все время. Как вы не понимаете? У Матушки были правила, и пока я их соблюдала, она обращалась со мной прекрасно. Если бы я только соблюдала правила, ей не пришлось бы ничего этого делать, – сказала я, указывая на шрам на плече.

Доктор Маршалл вздохнула и потерла переносицу.

– Мия, люди все время нарушают правила. Дети испытывают поставленные родителями границы. Их ловят, но в их наказания не входят кожаный ремень или голод. Эта женщина воспользовалась твоей наивностью и обернула ее против тебя, чтобы заставить тебя поверить, что ты заслужила ее форму наказания.

– Я делала всякое, – выплюнула я, истерически размахивая руками.

– Какое такое всякое?

Я прислонилась к стене.

– Вначале я много плакала. Я знала, что мне не положено. Это было неуважительно после всего, что она для меня сделала. Я предавала ее снова и снова.

Доктор Маршалл откинулась на спинку стула, тот скрипнул.

– Всего, что она для тебя сделала? – переспросила она, подняв брови. – Ты имеешь в виду, как она забрала тебя из садика перед домом? Из семьи, которая любила и обожала тебя. Семьи, которая оплакивала твою пропажу. Это ты предавала? Мия, как ты не видишь… Ты не предавала ее, это она предала тебя. Она забрала тебя из привычной жизни. Разумеется, ты плакала. Ты была маленькой перепуганной девочкой.

Ее слова начали до меня доходить, и я медленно сползла по стене.

– Но она же спасла меня, – прошептала я.

Я подтянула колени к груди и принялась медленно раскачиваться.

Доктор Маршалл обошла стол и опустилась на пол рядом со мной.

– Мия, от чего она тебя спасала?

Я отползла от нее, словно раненый зверь. Я не хотела, чтоб она была близко. Я больше не хотела, чтобы кто-нибудь вообще приближался ко мне.

Сознание затопили образы времен моей жизни у Джуди. Каждый вопль, каждое избиение, каждый взмах кожаного ремня. Я чувствовала, как мое тело дергается от боли, словно заново переживала годы и годы наказаний.

– От моей болезни. В смысле, не знаю. Просто все так запутано, – прохрипела я.

Доктор Маршалл покачала головой и подползла ко мне.

– Мия, ты не была больна. Она не спасла тебя. Она сама была больна, и она лгала тебе.

Я закрыла глаза. Ни гнева. Ни печали. Пустота. У меня ничего не осталось.

– Я доверяла ей, – дрожа, прошептала я.

Зрение затуманили подступившие слезы. Все эмоции, которые я держала закупоренными внутри, неуправляемо хлынули наружу.

– Я знаю. Этого она и хотела.

Доктор Маршалл крепко меня обняла, позволив мне обмякнуть у нее на руках.

– Мне так жаль, – плакала я, снова и снова повторяя эти слова.

– Это нормально, милая, – приговаривала доктор Маршалл, нежно поглаживая меня по спине. – Все будет хорошо.

На протяжении следующих недель, пока мы с доктором Маршалл подробнейшим образом обсуждали мою жизнь с Джуди, гнев и печаль то возвращались, то уходили волнами.

– Я познакомилась с Джуди, – сообщила мне доктор Маршалл во время одного из наших сеансов. – У нас состоялась длительная беседа. Ее собственное детство было далеко не идеальным. Ее вырастил отец-тиран, веривший в телесные наказания. Она применяла тот же тип наказаний, чтобы контролировать тебя и подчинить своей воле.

Я обдумала ее слова. Взвесила у себя в голове.

– Она спрашивала обо мне? Она хотя бы сожалеет? – спросила я наконец.

Доктор Маршалл покачала головой.

– К сожалению, раскаяние ей незнакомо. Единственное, о чем она жалеет, так это о твоей потере. Ты должна понять: Джуди не считает, что делала что-то не то. Она по сей день убеждена, что похищение было в твоих интересах.

От ее слов у меня воздух застрял в горле.

– Значит, она ненавидит меня, – понимающе произнесла я, рассеянно соскребая кожу на запястье.

Доктор Маршалл протянула руку и остановила меня.

– То, что делала Джуди, это заложенное поведение. Так же как у тебя, когда ты причиняешь себе боль. Ведь боль так долго связывала тебя с реальностью. Это навязанные модели поведения, но мы можем вместе работать над ними – вместе с твоими родными, если ты откроешься для этого. Никому из нас больше не хочется видеть твои страдания. Причиненного вреда тебе на всю жизнь хватит.

Хотя я и понимала, что доктор Маршалл всего лишь стремится мне помочь, временами я все же ненавидела ее за то, что она заставила меня говорить. За то, что заставила увидеть вещи, к которым я была столько лет слепа. Она просила меня говорить до тех пор, пока меня не начало тошнить от собственного голоса. Все мои секреты вываливались наружу, словно распахнулись невидимые ворота. Понукание доктора Маршалл, пусть и болезненное, заставило меня наконец принять и обвинить того, кто на самом деле был в ответе за все.