Следующий день прошел практически в том же режиме, за исключением того, что я сумела отыскать нужные кабинеты без посторонней помощи. Большую часть времени я не поднимала головы, мечтая, чтобы все прекратили на меня пялиться. В любой момент, когда рядом не было учителя, шепотки перерастали в открытое глумление. Только в обеденный перерыв в обществе новых подруг я не чувствовала себя музейным экспонатом.

Когда прозвенел звонок с седьмого урока, я буквально подпрыгнула на месте. Пробегая по зданию, чтобы добраться до машины Джейкоба, я прижимала к груди учебники в жалкой попытке отгородиться от всех взглядов. Мешок на голове был бы эффективнее. Однажды я читала книгу, где главный герой должен был выдержать неделю издевательств, чтобы быть принятым в братство. Именно так я себя и чувствовала здесь, только в сто раз хуже.

Добравшись до машины, я буквально задыхалась. Стараясь сбежать из школы как можно быстрее, я не подумала, что внутри здания было безопаснее. Без бдительного ока учителей школьники могли в свое удовольствие глазеть, улюлюкать и открыто насмехаться надо мной. Нерешительность заполнила голову и ледяным ручейком поползла по позвоночнику. Можно было бы побежать, подождать Джейкоба у здания, но это было подобно движению навстречу буре. Я принялась массировать больную голову и почувствовала, как на лбу выступают капли пота и вот-вот потекут по лицу.

– Привет, готова? – спросил Джейкоб, позвякивая ключами от машины.

Он не спросил, как у меня прошел день. Несомненно, по моему лицу и так все было понятно, когда мы садились в машину. Наверное, он чувствовал, что было почти как вчера, если не хуже.

– Как насчет мороженого? – спросил он, заводя машину.

Я кивнула, слабо улыбаясь и утирая пот со лба.

Он открыл было рот, но вместо комментариев включил радио.

Меня это вполне устроило. Я глядела в окно, благодарная за то, что он не выпытывает у меня подробности. Похоже, Джейкоб понимал. Может, и сам выслушал свою долю ехидных шепотков, как и я, и уже все знал. Я ужасно жалела, что мое появление привело его жизнь в такой хаос.

Когда Джейкоб отъезжал, девицы у машины откровенно уставились на меня. Они не показывали пальцем и не кричали. Но объектом их пристального внимания явно была я. Пришлось отвести взгляд. Теперь мое время. Они могут отпускать свои мерзкие замечания во время уроков.

Если Джейкоб и заметил их, то виду не подал и вырулил с парковки. Он был странно молчалив, но я не задавала вопросов. Ушла в свой собственный мир. Уже само пребывание вне школы облегчало мое существование.

Мы еще не доехали до магазина, но как только Джейкоб свернул на парковку, в подсознании у меня шевельнулось смутное воспоминание. Здание в форме гигантского рожка мороженого.

– Я знаю это место, – сказала я, обводя взглядом выгоревшую вывеску и побитую непогодой парковку, испещренную трещинами и ямками.

– До того как тебя похитили, мы ездили сюда каждую субботу. Это было мамино еженедельное поощрение за хорошее поведение. – В голосе Джейкоба слышался легкий отзвук печали.

– Помню, – благоговейно выдохнула я. – Я всегда получала шоколадное с ванилью, а ты любил чисто шоколадное. – Воспоминания окутали меня, словно теплое одеяло. Я крепко ухватилась за них, испугавшись, что они исчезнут, не успев полностью укорениться.

Джейкоб кивнул. Глаза у него заблестели.

– Мы перестали ездить после…

Тут и у меня в глазах защипало.

– Каждое мгновение нашей жизни теперь принадлежит либо «до», либо «после». Я начинаю ненавидеть значение обоих слов.

– Я прекрасно тебя понимаю. Это мы сделаем нашим «сейчас».

Я кивнула и открыла дверцу со своей стороны.

Наше «сейчас» состояло из меня и Джейкоба, сидящих на скамейке перед небольшим прилавком с мороженым и облизывающих свои рожки до того, как мороженое потечет по запястьям. Джейкоб снова пришел в свое нормальное болтливое состояние, но избегал разговоров о школе, за что я была бесконечно благодарна. Вместо этого мы говорили обо всем остальном, типа моих любимых книг и телешоу, которые я пропустила. Мы сидели и болтали почти три часа. Это отлично отвлекало.

Солнце уже начало склоняться к горизонту, когда мы приехали домой с мешком жирных бургеров и жареной картошки. Джейкоб заблаговременно позвонил маме, чтобы она не начинала готовить. Ужин прошел неловко и натянуто. Джейкоб рассказал маме, куда мы поехали после школы, и эта новость навеяла на нее грусть. Она извинилась и вышла в ванную, а когда вернулась, глаза и нос у нее были красными. У меня заболело в груди, и я уставилась на бургер, который больше не хотела. Все так дьявольски трудно. Что бы я ни делала – все имело болезненные последствия. Наконец, бросив притворяться, будто голодна, я тоже извинилась и вышла из-за стола, отчаянно стараясь удрать от горя, похоже, пропитавшего этот дом насквозь.

Пока я неслась вверх по лестнице, мама с Джейкобом продолжали разговор. С негромкого бормотания тон поднялся почти до крика. Джейкоб явно был чем-то расстроен. Прислонившись к своей двери, я массировала открывшуюся в груди щель. Словно в нее вонзили крюк с единственной целью – разорвать мое сердце в клочья. Надо было бы принять одну из таблеток, но не это лекарство мне требовалось, чтобы почувствовать себя лучше. Мне хотелось чего-то знакомого, такого, чтобы почувствовать с ним родство. Повернув замок на дверной ручке, я забралась в кровать, сунула руку под подушку и вытащила коробочку с запасами, собранными накануне вечером. Я закатала рукав, открыв тайную белую повязку на предплечье. Она слегка промокла от крови и гноя. Разматывая бинт, я отрывала кусочки корочки вместе с тонкими волосками на руке. Я глубоко вздохнула, впитывая утешение от последовавшего за этим саднящего ощущения. В итоге обнажились голые, сочащиеся сукровицей остатки ожога, такого же мучительного на вид, как и на деле. Я закрыла глаза, принимая боль словно теплое одеяло в холодную ночь. Я открыла коробочку и вытащила зажигалку, найденную в ящике с мелочами у мамы на кухне. Крутанув колесико, я принялась водить зажигалкой туда-сюда, завороженная тем, как танцует по моей воле язычок пламени. Затем поднесла зажигалку к мокнущей ранке.

Раскаленное добела наслаждение пронзило мою кожу. Плоть обгорала, рука начала дрожать, но я держалась крепко, пока боль не затмила муки сердца. Я погасила зажигалку и залюбовалась ожогом, сильным и в то же время утешительным. Дрожащей рукой я вытащила тюбик мази от ожогов, позаимствованной в медкабинете. Мазь жгла не хуже пламени, но я аккуратно нанесла ее на больное место и, довольная, забинтовала руку. Вряд ли это обрадовало бы маму или доктора Маршалл, поэтому я делала только небольшие ожоги и держала их в тайне.

Я заснула на куче подушек, слишком удобных для моей головы. Слишком изысканных. В жизни бы никому не призналась, но я страшно скучала по своей тощей подушечке, от которой всегда пахло отбеливателем. Она всегда отвечала своему назначению. Не раз я вспоминала о ней. Жизнь была настолько проще. Я не хотела возвращаться в свою тюрьму. Я просто скучала по некоторым вещам. Джуди. Я скучала по ней, как бы ужасно это ни звучало. После всего, что она со мной сделала. Ложь. Избиения. На фоне долгих лет моральных и физических истязаний она была единственным, что я когда-либо знала. Я чувствовала себя иудой, даже думая о ней. Что бы сказали обо мне люди? Мама была бы раздавлена.

Противоречивые мысли продолжались и во сне, тревожа и дергая меня.

Я лежу в своей маленькой, узенькой кроватке. Надо мной стоит Джуди и визжит, чтобы я вставала. Я вскакиваю с постели в страхе, что она накажет меня кожаным ремнем. Кто-то дергает меня за руку, и я замечаю второго человека у себя в тюрьме. Человека, которому не следует тут находиться. Человека, который так и не появился, несмотря на миллионы пролитых мною слез. Внезапно в тюрьме оказывается мама. Она мертвой хваткой держит меня за предплечье, которое сильно болит, потому что пытается меня утащить. Лицо Джуди искажается от ярости, оно почти мгновенно превращается из бледного в багровое. Она замахивается ремнем и резко опускает его.

Я рывком проснулась до того, как ремень успел содрать слой кожи. Подушки подо мной стали влажными от пота. Тяжело дыша, я силилась удержать застрявший в горле крик. Рука, которую мама сжимала во сне, сильно болела под наложенной повязкой.

Это был просто сон.

Кошмар.

Дыхание вскоре выровнялось, только в горле пересохло, как в Сахаре. Выбравшись из постели и оставив гору подушек вместе с остатками кошмара позади, я направилась вон из комнаты. Тихонько ступая, я нащупывала дорогу по темному коридору. Я была мастером незаметных передвижений. Не успела я спуститься по лестнице, как приглушенный звук остановил меня. Я обернулась и посмотрела назад. Дверь Джейкоба была плотно закрыта, ни лучика света не пробивалось из-под нее. Однако мамина дверь была приоткрыта на щелочку и частично освещена. Звук раздался снова. На сей раз я различила всхлип. Нерешительность приковала меня к месту. Мама явно плакала. Внутри у меня что-то шевельнулось. Потребовалось время, чтобы сообразить, что это за шевеление. Печаль. Мне было печально, что нечто настолько расстроило ее, что глубокой ночью она плачет у себя в комнате.

Ноги бессознательно понесли меня по коридору. Я замерла у ее двери, не понимая, как попала сюда. Здесь, у самой комнаты, всхлипы были громче. Они выворачивали меня наизнанку, рвали душу. Как мне утешить ее? Мы едва знали друг друга. Понимание этого не помешало мне осторожно заглянуть в комнату.

Мама сидела посередине кровати, опустив голову. По покрывалу были разбросаны фотографии, словно пролились вокруг нее дождем. В приглушенном свете я разглядела на некоторых картинках маленькую себя. Маленькую себя, которую я даже не помнила. Ее окружали воспоминания, которые больше не были мной.

С трудом сглотнув застрявший в горле комок размером с дыню, я попятилась и тут заметила, что она держала в руках. Воздух со свистом покинул мои легкие – не всхлипывай она так громко, могла бы и услышать.

Она всем телом свернулась вокруг предмета, о котором я мечтала, о котором думала, по которому скучала целую вечность. В руках у нее лежала вещь, с которой все и началось.

Дейзи, моя старая кукла.