Глава 15

Грета понятия не имела, сколько времени они провели внизу и что могло происходить на поверхности, но сейчас ее это нисколько не интересовало. Она следовала за Мьюлипом, стиснув зубы и сжав кулаки, продолжая с мрачной решимостью искать у себя в сознании исчезнувшее прикосновение Фасса. По мере продвижения грохот и стук поездов метро в туннеле над ними становились все громче.

Саднило все тело, ныл каждый мускул, словно недавний забег в темноте совершал не Мьюлип, а она сама, но Грета отмахивалась от боли. «Не имеет значения. Сейчас ничто не имеет значения: важен только Фасс. И остальные. Но прежде всего – Фасс: без папы он стал моей единственной родней, я не могу и его потерять».

Гуль остановился перед вентиляционной решеткой, закрепленной в стене, и обернулся к ней.

– Уверена? – спросил он.

– Да, – подтвердила она. – Это ход туда?

Мьюлип кивнул.

– Ход раздваивается. Нужно в левое ответвление. – Он принюхался. – Не чую голубых людей с кинжалами. Нет… живых.

Она не знала, считать ли это доброй вестью, и собралась было спросить, что же он все-таки чует, но потом только вздохнула.

– Спасибо, – сказала она. – Идите, оба, – и унесите малыша в безопасное место. Я так благодарна вам за помощь!

Акха, покачивавшая ребенка, пристроенного на костистом бедре, протиснулась мимо Мьюлипа и заглянула Грете в глаза. Выдержать ее взгляд оказалось непросто: Грета была уверена, что Акхе хочется только поскорее разделаться со всей прискорбной историей этой ночью, но гуля просто долго и молча в нее всматривалась, а потом подняла руку и дотронулась до ее щеки холодным кончиком когтя.

– Вернись целой, – сказала она, свистя шипящими звуками сквозь острые зубы. – Ты… нужна.

Грета с ужасом почувствовала, что к глазам у нее подступают слезы, и энергично моргнула.

– Обязательно, – пообещала она, глядя на крошечное создание у Акхи на руках: малыш шарил по материнской груди зеленой ручонкой и тихо хныкал. – Идите уже, – добавила она. – Не забудь давать ему лекарство сразу после кормления. Я… посмотрю, что случилось, и разберусь с этим. Надеюсь, Кри-акх и остальные не пострадали. И, что бы я там ни обнаружила, я вернусь помочь, как только смогу, обещаю.

Акха кивнула и перевела взгляд на Мьюлипа; тот отодвинул решетку перед Гретой и наклонил голову в таком же быстром поклоне, какой гули время от времени адресовали Кри-акху. А потом он повернулся, приобнял Акху – и звук их шагов удалился, оставив Грету одну в свете затухающей гнилушки.

В темноте ее лица коснулся ленивый сквознячок: где-то неподалеку была слышна тихая потрескивающая вибрация вентилятора. «Ток есть, – подумала она. – Надеюсь, это хорошо».

Грета глубоко вздохнула и заползла в вентиляционный ход. Светящаяся деревяшка стала практически бесполезной, она бросила щепку и медленно двинулась вперед, опираясь на колени и одну руку, а вторую вытягивая перед собой, чтобы нащупать препятствия. Ползти до того места, где было ответвление налево, пришлось неожиданно долго, и Грета уже начала ощущать первые волны паники – «заблудилась, заблудилась в темноте, и никто не придет меня искать», – когда осознала, что, оказывается, видит свою вытянутую вперед руку.

Ход был слабо освещен красным – словно лампой для фотолаборатории. Грета продолжала ползти к усиливающемуся свету, пока не смогла заглянуть сквозь очередную решетку воздухозаборника в сам туннель, скудно освещенный красными аварийными фонарями.

Сначала она не могла разобрать, что именно видит, а потом с содроганием узнала шрамы и язвы монахов «Меча Святости», валяющихся на полу, словно куча сутан из мешковины. Ничто не шевелилось. Это же хорошо, так? Они не… активны.

Грета подалась вперед, пытаясь заглянуть дальше в туннель, – и замерла. Ей знакомы были остроносые ботинки, которые едва виднелись дальше на полу: они валялись в какой-то темной липкой луже. Знакомы были и они, и их владелец.

Мотая головой в глупом немом отрицании, она закопошилась в вентиляционном ходе, пока не смогла упереться спиной в кривую стену и пнуть решетку обеими ногами. Шум получился жуткий: лязг и скрип не могли не привлечь внимания всего, что могло оставаться там, внизу, но сейчас ее это не волновало. Понадобилось еще два удара, прежде чем древний металл наконец поддался и она выпала в расположенный глубже туннель убежища, неловко приземлившись неподалеку от Фаститокалона.

Он лежал на спине, окруженный сугробами непонятных грязновато-белых перьев, и кровь вокруг него была слишком темной и густой, чтобы принять ее за человеческую. «Ее так много!» – беспомощно подумала Грета, стараясь мысленно не вспоминать объем крови в организме, не думать о том, сколько ее можно потерять, чтобы при этом продолжать дышать. Она почувствовала, как густая и уже холодная кровь пропитывает ткань ее джинсов на коленках, и склонилась над Фассом, стараясь нащупать пульс в ямке под челюстью.

Почему-то она еще ожидала, что найдет его.

Он был… холодным на ощупь, совершенно неподвижным. Тот обруч, который постепенно наползал Грете на грудную клетку с того момента, когда она потеряла его ментальное прикосновение, сжался – резко, жестко, словно повернули винт, ударили кулаком под дых. Жгуче-сухими глазами она смотрела в еголицо.

В красном аварийном освещении туннеля он был черно-белым, в нем совершенно не осталось красок, а резкий контраст уничтожил все мелкие детали. Морщины, окружавшие его губы и прочерчивавшие лоб, сохранились: полностью их стереть было невозможно. А вот измученным, осунувшимся и потрепанным он больше не казался: выражение лица существа, силы которого на исходе, которое устало так, что отдых уже не поможет, но мужественно держится, потому что выбора просто нет, исчезло. Глаза у него были закрыты, глубокие параллельные складки между бровями разгладились. Губы у него были в крови, но их уголки чуть приподнимались в улыбке.

На этом лице было жуткое и прекрасное спокойствие, тихая умиротворенность, каких она никогда прежде на нем не видела. Не подозревала, что он на них способен. Это была безмятежная улыбка мраморной статуи, безмолвной и неподвижной. Эта мысль принесла с собой еще один отрывок из полузабытых текстов: «Мир Божий превыше всякого ума».

Грета никогда толком не понимала, что это значит, не поняла и сейчас. Единственное, что она могла понять в эту минуту, – он умер. Фаститокалон умер. Все пропало, потому что он умер, ушел за пределы ее умений, а он был… всем, что у нее оставалось.

Грета не могла дышать: горло у нее перехватило болезненным спазмом. И теперь наконец пришли слезы, превратив все вокруг в зыбкое пятно. Грета стояла рядом с ним на коленях, стиснув пальцами лацканы его пиджака, – и страшные болезненные рыдания вырвались у нее из груди. Пусть бы еще какие-то голубые монахи явились, чтобы всадить нож и в нее, пусть бы туннель на них обрушился… ее это не волновало. Она уткнулась лицом в его неподвижную грудь, оплакивая все потери, все, что погибло, все, что выброшено, потрачено зря, не нужно.

«Шанти, шанти, шанти».

Крансвелл услышал это, когда они еще не свернули в главный туннель, следуя за ослепительным парящим огоньком: кто-то плакал, очень-очень горько.

Сэмаэль возглавил их движение. Он превратил крылья и перепоясанный золотом хитон в щегольский костюм из белого шелка, что воспринималось чуть легче, однако Крансвелл все равно чувствовал себя не просто не в своей тарелке, а даже вообще вне посуды.

Ратвен по-прежнему тяжело опирался на Варни, и лицо и руки у него опухли и покрылись волдырями, а волосы падали на лоб пыльными космами. Крансвелл смутно изумился тому, насколько они длинные, когда не зачесаны назад. Из-за этого беспорядка вампир почему-то стал моложе, а его странные глаза казались совсем огромными. Состояние самого Варни было чуть получше, но совсем ненамного. Сам Крансвелл получил жуткую мигрень и сильный солнечный ожог, и руки у него все еще покалывало и потряхивало отдачей от сабельного удара.

Тусклый красный свет, который давало аварийное освещение, полностью тонул в белом сиянии шарика света, парившего у Сэмаэля над плечом. Оно было таким же ярким и безжалостным, как прожектор, направленный на место преступления: Крансвелл ясно разглядел еще двух мертвых монахов «Меча Святости», осевших бесформенными кучками, а чуть дальше впереди Грета Хельсинг стояла на коленях над чем-то, вроде мятой кипы старой одежды. Звуки, которые она издавала, были ужасающими, неуправляемыми, яростными.

Одежда выглядела… очень знакомой. Эта мысль вытеснила из сознания Крансвелла вопрос, какого черта она здесь делает, ей же полагалось остаться в безопасности и сюда не лезть.

Он проворчал что-то себе под нос и шагнул вперед, заметив, что Ратвен и Варни делают то же самое, однако Сэмаэль поднял безупречную ладонь – и они моментально остановились. Он подошел ближе к женщине, скорчившейся на полу, а шарик света остался на месте, так что Крансвелл понял, что Сэмаэль и сам излучает видимый свет: казалось, белый шелковый костюмсияет.

– Неправда, знаете ли, – проговорил он мягче, чем Крансвелл мог ожидать.

Голос у него был негромким, но почему-то прорвался сквозь душащие Грету рыдания, как будто он кричал.

Она повернула голову, показав лицо, превратившееся в уродливую маску – красное, мокрое от слез и соплей, – чтобы посмотреть на Сэмаэля.

– Ш-што неправда? – выдавила она, задыхаясь. – Кто вы, к черту, такой?

– Мир Божий, – пояснил он, – не превыше всякого ума. Просто те, кто так решил, были не очень умными. – Слабый, но видимый ореол света вокруг него немного поблек. – Мое имя Сэмаэль, а в рамках данной ситуации вам, наверное, стоит считать меня Сатаной.

Он подошел к обмякшему телу Фаститокалона и опустился на колени по другую его сторону. Великолепные белые шелковые брюки в луже крови не запачкались. Крансвелла задело только краешком того взгляда, который был устремлен на Грету, но все равно ему пришлось проморгаться и тряхнуть головой, пытаясь прийти в себя. Глаза Сэмаэля больше не были ярко-красными кабошонами – они превратились в глаза обычного человека, не считая того, что радужка стала ослепительно, переливчато, мерцающе голубой, словно крыло бабочки.

– Он же умер, разве не понятно? – хрипло сказала Грета. – Оставьте его в покое.

Ничего ей не ответив, Сэмаэль устремил пылающий голубой взгляд в лицо Фаститокалона.

– Ох, Фасс, – проговорил он все так же ужасающе мягко, – Фасс, почему ты не сказал мне, что настолько болен, почему не вернулся домой, чтобы мы обновили тебя как полагается, упрямый старый мошенник, почему все настолько запустил? Я просто готов впасть в гребаное уныние!

Он наклонился и легко поцеловал Фаститокалона в лоб, ненадолго оставив точку света в месте прикосновения. А потом, с видом человека, закатывающего рукава, чтобы приняться за трудную и долгую работу, Сэмаэль сел на пятки, закрыл глаза и соединил ладони. Когда он медленно их развел, между ними растянулась сеть тончайших нитей.

Грета отстранилась, морщась от яркого света, инстинктивно отодвигаясь подальше. Паутина света медленно опустилась на тело Фаститокалона: сначала просто окутала его, а потом словно впиталась внутрь, исчезая под одеждой и кожей. Сэмаэль возложил скрещенные кисти рук на грудь Фаститокалона и снова закрыл глаза.

Возникло ощущение затаенного дыхания, чего-то, накапливавшего силы для непознаваемого усилия, – а потом был какой-то удар бесшумного грома, и все золотые локоны Сатаны встали дыбом, превратившись в ослепительный ореол с танцующими на концах голубоватыми искрами. Голубой огонь лизнул неподвижное тело Фаститокалона. Несмотря на все эти странности, Грета ощутила пробежавшие по спине мурашки из-за голубизны света, однако он не был ярким ядовитым светом той штуки в стеклянной колбе. Этот оттенок был мягче и как-то добрее – и заставлял вспомнить блеск павлиньих перьев или переменчивое мерцание в глубине лунного камня.

А потом все закончилось. Свет резко погас, словно его и не было, а в туннеле запахло чем-то, похожим на паяльное олово. Сэмаэль чуть отстранился, тяжело дыша, словно только что пробежал пару спринтерских забегов, а не устроил световое шоу. Когда он открыл глаза, они снова стали целиком ярко-красными. Отняв руки, он резко встряхнул ими и чуть поморщился.

А Фаститокалон открыл глаза.

– Уй, – сказал он, – как же… жжется.

– Так тебе и надо. – Волосы Сэмаэля уже приходили в порядок, закручиваясь аккуратными локонами. Он тряхнул головой, возвращая их на место. Вид у него был усталый. Шарик света, который последние несколько минут жался к потолку, вернулся и завис у него над плечом. – Совершенно не понимаю, зачем ты настолько все запустил. Ты же практически довел себя до ручки еще до того, как применил все оставшиеся силы, пытаясь освободить этих двух идиотов, косящих под бенедиктинцев.

Грета так и застыла в полной неподвижности, выпучив глаза, – а Фаститокалон приподнялся на локтях и воззрился на фигуру в белом костюме. То жуткое пустое место в ее сознании, похожее на кровоточащий разъем… снова заполнилось. Он вернулся.

– Сэм? – вымолвил он.

– Молодцом, демон. Высший балл за наблюдательность.

– Что… случилось? Почему ты здесь?

– Потому что ты, осел, меня призвал, – ответил Сэм, вроде как с теплым укором. – Не думаю, что ты на самом деле собирался, но сделал, а потом умер, что было несколько трудно проигнорировать.

– Но ты же не… обращал на меня внимания. При стольких-то демонах!

– Сработал эффект тех малых птиц, что продаются за ассарий. Я знаю, где вы – все до единого. Временами в голове бывает неизбежно шумно.

– Хм…

Фаститокалон ткнул себя в грудь, экспериментируя, и только потом заметил, что у них есть аудитория: он посмотрел на трех стоящих существ, а потом на Грету, которая так и не пошевелилась. Она все еще судорожно всхлипывала, хоть слезы и прекратились.

– Грета, – сказал он. – Какого черта ты здесь делаешь? Как ты сюда попала?

Кажется, она еще никогда не была в такой ярости. Когда она наконец смогла заговорить, голос у нее оказался хриплым и сдавленным.

– Ты… я думала, ты умер, Фасс! Проклятие, я думала, что ты мертвый, – ты, так тебя, истек кровью и умер, и я ничем не могла тебе помочь, и я была совсем одна…

– Мне очень жаль, – сказал он и сел, чуть морщась и выглядя ужасно виноватым, – я не собирался, знаешь ли. Я хочу сказать – умирать. Похоже, с этим костюмом – все.

– Фасс! – выдохнула она и придвинулась ближе по россыпи перьев – так, чтобы схватить его за плечи и с силой встряхнуть.

Сэмаэль встал (на белых шелковых брюках не осталось ни следа – крови или каких-либо других пятен – и повернулся к трем молчаливым наблюдателям.

– Если вы будете любезны ко мне присоединиться, – пригласил он, – то, наверное, я смогу хотя бы в общих чертах объяснить происходившее.

Они проследовали за светящимся белым костюмом (и парящей точкой света, сопровождавшей его) под свод еще одного туннеля – на этот раз заполненного рамами коек от тех времен, когда тут было убежище для обычных людей, а не логово последователей культа. Крансвелл уселся на скрипучую, ржавую раму и стал смотреть, как Сатана вынимает эмалевый портсигар, достает сигарету невероятного ярко-зеленого цвета и зажигает ее кончиком пальца. Он затянулся, прикрывая глаза, и выдохнул с видом человека, пытающегося примириться с неприятной необходимостью.

– Итак, – сказал он, открывая глаза, которые снова стали ослепительно-голубыми. – То, что вы только что наблюдали, – из тех вещей, которых мы очень стараемся не допускать, по вполне очевидным причинам. Мне ужасно жаль, что вам пришлось заниматься этим самостоятельно, хотя я откровенно впечатлен вашей находчивостью, – и я также сожалею о том, что погибших оказалось так много. Возможно, вас несколько утешит то, что вы, без всякого сомнения, спасли еще большее количество жизней, остановив все именно сейчас: насколько я могу судить, планировалось сжечь весь город, что не только чудовищно, но и неоригинально. Конечно, на этом этапе мы поняли бы, что происходит, и предприняли меры, чтобы справиться с ситуацией, но мой наземный представитель в Лондоне на посту отсутствовал, а такое возникает на наших радарах, боюсь, только когда количество жертв становится довольно значительным. Лондон у вас в большом долгу – о чем, конечно, он никогда не сможет узнать.

Казалось, он искренне этим удручен.

– Я могу хотя бы заверить вас, что сущность, виновная во всей этой заварухе, теперь контролируется, и ей не позволено будет снова устраивать безобразия ни на этом плане бытия, ни на каких-либо иных. Вы явно догадались, что она использовала ту стеклянную штуку, чтобы распространять влияние на своих последователей, поскольку немало рисковали собой, чтобы эту стеклянную штуку разбить, тем самым освобождая упомянутых последователей. Боюсь, никто из них этот момент не пережил.

Крансвелл смотрел, как он стряхивает пепел: тот растаял слабыми искрами, еще не долетев до пола.

– Я здесь по двум причинам: чтобы позаботиться о Фаститокалоне и расхлебать эту гаденькую кашу. Эта сущность представляет собой… то, что мы называем остатком, сохранившимся с зарождения Вселенной, но не нашедшим в ней места. В основном остатки инертны, ничего не делают, никаких событий не провоцируют, однако этот отделился при творении чего-то разумного и самоосознающего, поскольку в ходе эры-другой тоже приобрел самосознание – в достаточной мере, чтобы идентифицировать собственную жажду и начать действовать соответственно.

Эти сведения заставили Ратвена вскинуть голову. Глаза у него так отекли, что почти не открывались, как у человека с сильнейшей аллергической реакцией.

– Значит, она такая же древняя, как и само творение? – спросил он.

– Да. И к тому же она не в первый раз действовала в этом мире: у нее выработалось особое и весьма определенное пристрастие к страху… и ненависти, и ярости. Она была весьма активна в последние пару тысячелетий.

Сэмаэль поднял взгляд на шарик света, зависший над его правым плечом.

– Правда ведь? – добавил он и захватил шарик петлей сигаретного дыма. Свет несколько раз недовольно мигнул, – и Крансвелл понял, на что именно они все это время смотрели. – Не тревожьтесь, – продолжил Сэмаэль, глядя на свет. – Он у меня под жестким контролем. Сюда меня случайно призвал Фаститокалон (хотя вообще-то не имел намерения меня беспокоить), а я, когда появился, счел целесообразным просто поймать эту штуку и не дать ей улизнуть и инфицировать еще какие-то умы, а уже потом заниматься Фассом.

– Мне все еще немного непонятно, как все это работает, – проговорил Ратвен несколько нетвердо… но только чуть-чуть. – Фаститокалон просветил нас относительно… равновесия между сторонами и того, что обе они активно заняты поддержанием этого равновесия. И обе не знали об этом деле до нынешнего момента?

Сэмаэль выдохнул дым.

– Боюсь, что да. Сущность очень хорошо заметала следы, а сейчас инферно-эдемские отношения немного напряженные: время самое что ни на есть неподходящее. Ангелы тоже не на пике формы.

– Ангелы… – эхом откликнулся Ратвен.

– Гм… Дело немного щекотливое, – проговорил Сэмаэль и закурил новую сигарету, на этот раз бледно-розовую. Крансвелл опознал их как «Sobranie Cocktail» и несколько нервно задумался, в курсе ли фирма относительно этого своего знаменитого клиента. – Думаю, на этот раз я все-таки попрошу о личной встрече с Гавриилом, что будет невероятно занудно. Ему это совершенно не понравится, но, с другой стороны, Гавриилу неизменно не нравится все, что я делаю. Мне, право, жаль, что вам самостоятельно пришлось разбираться с этим неприятным делом, – невероятная история! – но вы действительно очень хорошо справились и предотвратили множество смертей, и подобного больше ни в коем случае нельзя допустить.

Рядом с Крансвеллом вздохнул Ратвен.

– И еще одно. Мне казалось, что Сэмаэль – это Ангел смерти, а не сам Дьявол.

– Ну, чисто технически я действительно Ангел, – признал Сэмаэль, – или, во всяком случае, бывший Архангел, но у человеческих Писаний есть одно милое свойство: они разнообразны и обладают чрезвычайно большим потенциалом интерпретирования. Вы – такие бесконечно творческие существа! На самом деле я руковожу командой архидемонов, которые заведуют различными аспектами Ада, куда, боюсь, мне уже пора возвращаться, если вы не возражаете. Фассу нужно должное внимание, и я собираюсь накричать на Асмодея по поводу его протоколов Слежения и Оценки.

Крансвелл присмотрелся к золотистым волосам и ярко-голубым глазам. Ему показалось, что он различает крылья Сэмаэля, хоть те и не были полностью видимыми: слабое мерцание в воздухе, изменение преломления – как будто смотришь на край льдинки под текущей водой. Он заметил, как восприятия легко касается нечто, похожее на чары, притупляя то потрясение, которое обычно заставило бы наблюдателя отупеть и задохнуться… а может, его способность изумляться просто оказалась перегружена событиями этой ночи.

– У меня вопрос, – сказал он, воздевая вверх палец.

– Да? – спросил Сэмаэль.

– Я пару лет назад бросил, но… можно сигаретку стрельнуть?

Костюм Фаститокалона, как оказалось, пропал безвозвратно.

– Даже если бы я смог вывести кровь, – сказал он, уныло разглядывая и вертя в руках пиджак, – чего я сделать не смогу: такую дыру не заделать никак. Право, я ужасно зол: он у меня уже пятьдесят шесть лет и абсолютно незаменим.

Фасс сидел на полу туннеля, раздетый до пояса, а Грета осматривала его спину. Когда она стерла кровь, там остался только небольшой красноватый синяк, в том месте, куда вошел кинжал: никакого шрама, вообще никаких признаков того, что целостность кожи была нарушена. Она провела по нему пальцами: почти нет припухлости. И постоянные хрипы в его дыхании, похоже, прекратились: когда Грета прижалась ухом к его спине, звуки в легких оказались намного чище, чем когда бы то ни было.

– Я хочу сказать, – добавил он, безутешно ковыряя пальцем неровную дыру на спине пиджака, – что они могли бы быть поделикатнее.

Рубашка тоже восстановлению не подлежала, но, похоже, это его не так сильно расстраивало.

– А что, ты предпочел бы, чтобы они разрешили тебе снять пиджак, а уже потом закололи? – осведомилась Грета, садясь прямее. Она все еще была в ярости, но врачебный интерес к тому, что только что произошло, пока был сильнее потребности наорать на него. – «Подождите минутку, мистер Маньяк, я не хочу запачкать кровью мой нарядный костюм»?

– Ну да, – отозвался он, словно это было совершенно очевидно и разумно. – Меня починить можно, а вот хорошо сшитый костюм найти очень трудно.

– Починить, – повторила она. – А почему ты не сказал мне, что сможешь… что?.. вернуться обратно к жизни? Та… личность… сказала, что ты ее призвал.

– Угу… – ответил Фаститокалон, морщась, – я и правда извиняюсь, мне казалось, что ты знаешь… Я не думал, что ты так встревожишься…

– Ты считал, что я знаю? А откуда мне было знать?

– Я подумал, что Уилферт тебе говорил, – объяснил он. – И я не помню, чтобы кого-то призывал, но, видимо, эта штука насчет малых птиц действительно правда: Сэм, похоже, почувствовал, что у меня неприятности, и решил явиться и помочь.

– Насчет малых птиц… – повторила Грета, едва успев остановить руку, потянувшуюся заправить волосы за уши: пальцы у нее все еще были в вязкой крови Фаститокалона.

Отец об этом знал? И не потрудился ей рассказать?!

– Угу, – снова подтвердил тот. – Он знает, где находятся все его демоны, постоянно. Кажется, он чувствует себя немного виноватым во всей той истории с Асмодеем, когда меня изгнали. Время от времени он пытается убедить меня вернуться в Ад на постоянной основе.

– А ты не хочешь? – уточнила Грета.

– Дело не в хотении, – печально ответил Фасс. На его лице появилась хоть какая-то краска, но Грете цвет все равно казался нездоровым. – Я уже не тот, кем был. Это больше не дом, мне там теперь нет места, как бы я по нему ни тосковал. И здесь мне тоже нет места, но я пробыл здесь уже так долго, что трудно представить себе жизнь где-то еще.

Грета посмотрела на него: серого, без рубашки, помятого, в крови, с полными колтунов волосами, которые он обычно идеально приглаживал, – и у нее полились слезы. Он сдавленно выругался и потянулся к ней – и Грета не стала отталкивать поддержавшую ее худую руку. Она на мгновение опустила веки, стараясь успокоиться, совладать с собой.

Когда она почувствовала, что может говорить, то сказала:

– Тебя надо отсюда увести. И остальных. Ратвен и Варни выглядят отвратительно, мне нужно ими заняться, и нам всем надо убираться из этого проклятущего туннеля к чертям, пока еще кто-то не заявился. Я… ой, мать!..

– Что такое? – спросил Фаститокалон, отпуская ее. – Что случилось?

– Особняк Ратвена! – вспомнила она. – Его подожгли! Монахи. Надеюсь только, что Кри-акху и остальным удалось благополучно уйти, но… Фасс, он же поручил дом мне, а тот сгорел дотла… Ратвен будет в отчаянии…

– Ты же ничего точно не знаешь, – возразил он, однако сильно побледнел. – Может, он разрушен, а может, только поврежден – этого никак не узнать, пока мы там не окажемся и не посмотрим. Не надо заранее переживать. Но я согласен: нам следует покинуть данное обиталище. Если ты поможешь мне встать, то я, наверное, буду способен на самостоятельное хождение.

Грета кивнула и, встав, протянула Фассу обе руки. Пришлось довольно сильно его потянуть; поднявшись, он смог держаться на ногах довольно устойчиво – однако она была очень рада увидеть, как невероятный шеф Фаститокалона выводит из-за угла всех остальных. Грета понятия не имела, что он сотворил с помощью своего светового шоу, однако оно подействовало, и – на случай внезапного ухудшения состояния Фасса – ей хотелось, чтобы Сэмаэль был под рукой с его странными глазами и прочим.

Она всмотрелась в остальных и содрогнулась. Ратвен выглядел отвратительно. Хуже, чем когда бы то ни было на ее памяти: лицо у него было ярко-малиновым, опухшим, покрытым волдырями, огромные серебряные глаза покраснели и блестели от слез. Она прикинула, сколько ультрафиолета должен был испускать тот выпрямитель и какой ущерб он должен был нанести – при таком уровне чувствительности более наглядного примера солнечного отравления невозможно было себе представить. Вампир опирался на Варни, который тоже выглядел отвратительно, но в значительно меньшей степени.

Она еще ничего не успела сказать, как Сэмаэль прошел к ним и критически воззрился на Фаститокалона. Световая точка все так же следовала за ним, паря над плечом. Вблизи все это бело-золотое великолепие реально подавляло, особенно если учесть, что он сам чуть светился. Грета прищурилась, не желая отпускать Фасса, пусть даже над ней тут нависают. У нее создалось скверное ощущение, что Фасс может просто исчезнуть.

Сэмаэль ухватил Фаститокалона за подбородок и, чуть запрокинув его голову, всмотрелся в глаза. Похоже, увиденное его устроило: он чуть кивнул.

– Сойдет, – сказал он. – Я забираю тебя домой. Хочу, чтобы Фауст как следует тебя осмотрел. А потом проведешь как минимум неделю на Источнике, в полном безделье.

– Я в порядке! – возразил Фасс.

– Будешь в порядке. Идем, и не спорь. Я совершенно не в настроении.

– Но… – начал было он и тут же ссутулился. – Если настаиваешь.

– Вы забираете Фасса, чтобы он получил должную медицинскую помощь? – осведомилась Грета у Сэмаэля, не без труда глядя в его сверкающие голубые глаза.

Они на мгновение сузились – и у нее возникла полная и неприятная уверенность в том, что он может прочитать все ее мысли. Это немного походило на вампирское очарование, но без теплого розового тумана или прохладных зеркал: тут не было ни малейшей жалости, был только мощный прожектор внутри черепа.

А потом он погас, и Сатана чуть улыбнулся.

– Да, – подтвердил он. – Доктор Фауст – мой личный врач, а также главврач Системы здравоохранения Эребуса. Вас это удовлетворит, Грета Хелена Магдалена Хельсинг?

– Грета… – предостерегающе прошипел Фаститокалон.

Она еще секунду смотрела Сэмаэлю в глаза, а потом кивнула.

– Да, конечно. Я была бы счастлива когда-нибудь в будущем пообщаться с доктором Фаустом, если такое вообще возможно.

– Полагаю, это можно будет устроить, – сказал Сэмаэль. – А теперь нам все-таки пора. Фасс?..

Грета не смогла толком понять, что за взгляд бросил на нее Фаститокалон: там были и извинения, и любовь, и легкая тревога, но он только вздохнул и молча закрыл глаза. Сэмаэль обнял его за плечи, притянул к себе, а другая его рука совершила какое-то небольшое стремительное движение. Ослепительная вспышка, негромкий удар грома – и Сэмаэль, Фаститокалон и плененный шарик света исчезли.

– Ну что за чудесные манеры! – вымолвил Ратвен в наступившей тишине чуть истерическим тоном – и упал в обморок.