В то время как Стефану удалось пробить себе дорогу и он был счастлив и свободен, — в то самое время его старая знакомая, преданная семье Малаша, проводила жизнь в тяжёлом скитальчестве. Следуя за мужем, с которым судьба так случайно соединила её навеки, с толпою других беглецов, двинувшихся из центра Руси к её окраинам, — она была всё ещё на пути, или, вернее, всё ещё искала путь к свободе. С тех пор как Стефан приметил когда-то на Волге мужа Малаши в лодке, подъехавшей к барке, — с тех пор она не переставала странствовать; она то плыла по воде, то шла пешком и прошла почти большую часть Восточной России. Все они пробирались в какую-то обетованную землю по указаниям каждого встречного и руководясь всеми ходившими в народе слухами. Сначала Малаша испытывала неудобства медленного плавания по Волге, не имея пристанища на суше и без запаса хлеба или денег. Борис, муж её, слывший ловким малым в своей местности, оказался ненадёжным вожатым в новом, неизвестном краю. Нередко он подводил под беду своих спутников своей болтовнёй или самонадеянной смелостью. Уговорив их сначала идти в Астрахань, он скоро переменил план, что возмущало его спутников. Часто, причалив к берегу Волги, он уходил на разведку и переменял свои планы, соображаясь с новыми слухами. Теперь он упрямо стоял на том, чтобы повернуть к Оренбургу и идти на Оренбургскую линию, где вновь строились крепости и устраивались промышленные заводы. Несколько дней провели беглецы в толках, ни на что не решаясь! Они разбили временные шатры на лесистом берегу Волги и развели костры. Женщины разбрелись по окрестности просить милостыни и пропитанья, мужики чинили обувь и поправляли лодки. Уж наступил октябрь, вечера были холодны, а впереди предстояли ещё большие холода и ненастье, а конца пути всё не было видно! Вечером у костра все приступили к Борису, требуя, чтоб он порешил раз, не переменял больше ничего и скорее вёл их на место поселенья. Борис сидел у огня нахмуренный; другие беглецы смотрели ещё мрачней его и суровее. Вспыхивая по временам, пламя костра освещало их злобные и истомлённые лица и снова потухало, оставляя всё во мраке. Малаша беспокойно следила из своего шалаша за толпою сидевших у костра и прислушивалась к их говору.

— Если ты так первого встречного слушать будешь, так мы никогда на место не придём и помрём на дороге, — говорил пожилой и хворый крестьянин.

— Не встречного, а целую партию рабочих видел на постоялом дворе; все их разговоры слышал. Они для себя толковали: сколько они заработают при постройках в крепости. А другие дальше идут, на заводы, где глину фарфоровую разрабатывают.

— Ну и ты сейчас за ними — дальше! Тебе не по нраву на месте жить! Придётся нам бросить тебя да идти одним.

— Как вам лучше, так и делайте, я для всех старался, — возразил Борис.

— Сколько месяцев водишь ты нас без пути, без дороги! — сердито говорил другой крестьянин, подле которого лежал у костра больной парнишка лет двенадцати.

— Хуже было бы, если бы мы пошли к Астрахани, — уговаривал Борис, — остановили бы нас и отправили бы к прежнему помещику! А в Оренбурге приписаться дозволено и работу найдём! Наверное говорили мне, указ такой вышел: кто на линии к казакам припишется, тех не высылать на родину! Так надо идти в Оренбург.

— Пешком, значит, идти?.. — проговорил хворый крестьянин.

— Где пешком, где по воде, а то повозки купим и лошадей: в степи прокормим.

— Долго ли идти? До зимы не дойдём? — спрашивал хворый.

— Рыба ищет где глубже… — начал было Борис, но больной не дал кончить; он вскрикнул, обратясь ко всем:

— Ребята! Бросьте его туда, где глубже, — право, лучше будет? Долго ли ему ещё мудрить над нами?

— Сейчас пореши, куда идти, где остановимся! Пореши, да и на том и стоять будем! Или мы сейчас бросим тебя вправду к рыбам! — кричали все, приступая к Борису.

Но в ту же минуту что-то забелело, и рядом с Борисом стала жена его, знакомая нам Малаша. Она остановилась, выступив вперёд, исподлобья посматривая на обступивших мужа; она стояла спокойно и молча, прижав одну руку к груди и свесив другую, ожидая, что будет дальше. Завидя её, крестьяне притихли, потому ли, что жалели Малашу, или потому, что боялись в ней опасной свидетельницы угроз.

— В Оренбург идём, прямо! — порешил Борис. — Там недолго останемся. Я пойду за всех на поклон к губернатору тамошнему, генералу Неплюеву. Слышно от всех, что он разумен и милостив. Скажем, что давно живём в этом краю и просим, чтоб дозволено нам было к обществу приписаться.

— Ну ладно, так, пожалуй, ладно! — заговорили все. — Смотри же, на том и стоять! А то бросим тебя и уйдём — скитайся ты один с женою!.. Да и ту ещё жалко с тобой отпустить.

— Ты чего пришла? — грубо крикнул Борис на жену, сердясь, что её ставили выше его.

— Как было не прийти жене, когда мужа утопить грозят? Что ж мне одной оставаться? Нам уж один конец! — отвечала горячо Малаша.

— Вот что выдумала! От тебя, видно, нигде не освободишься! — дико выкрикивал Борис.

Толпа разошлась от огня по шалашам, Малаша одна присела поближе к огню. Завернувшись с головой в белую суконную свиту и не шевелясь, она невесело смотрела в огонь. Она часто задумывалась в последнее время: не от одного только скитальчества приходилось ей нелегко; тяжела была ей и жизнь с Борисом. Пока она была у помещика на месте, Борис был посмирнее и всегда занят работой; реже они сходились, и она мало ещё узнала его. Но теперь, в это путешествие, на роздыхах, при остановке, Борис не знал, куда девать себя, и бывал буен и задорен. Кроме того, забота — вести всех на место поселения — приходилась ему не по силам. Уходя на берег для разведок, он пользовался случаем погулять и долго пропадал, кутил и не приносил никаких вестей. В его отсутствие Малаша выносила упрёки за то, что муж был плохим вожаком, только и думал, как бы уйти да загулять, а тут все сидели над рекой, с малыми детьми, не евши.

Малаша ничего не могла сказать в защиту мужа, старалась только успокоить всех, отдавала им последнюю копейку и весь запас хлеба, какой был у неё, за что ей опять доставалось от мужа по его возвращении. Но беглецы скоро перестали обращаться к ней с жалобами, когда заметили, что ей самой тяжело жилось с таким человеком, все говорили, что жаль бабёнку, повенчали её с лихим человеком! И сама Малаша додумалась до того же и часто говорила себе: ошибся батюшка! За кого приневолил выйти!

Она не жаловалась громко, но прежняя весёлость пропала, её не радовала мысль о том, что они придут на место: ему и там удержу не будет, думала она. Она тем больше сознавала всю горечь своего замужества, что без этого никогда не пришлось бы ей бежать от семьи, при которой они жили с отцом так мирно. Беглецы давно бросили бы Бориса за его кутежи и грубость, но держались его потому, что среди них он один был грамотник и ловко брался за дело, когда надо было схитрить или постоять за себя. Но Борис находил для себя невыгодным странствовать с ними.

— Закрепостили они меня, что ли, — говорил он Малаше, — я их из беды вывел, а дальше сами пусть ищут счастья! Я в неволе у них не стану жить, я не затем ушёл из своих краёв! Хочу жить в степи, как живут птицы, чтоб никто мне не перечил. Ты оставайся с ними, а я уйду в другую сторону, беспременно уйду!

— Как же мне быть, чем кормиться буду?.. — спрашивала жена.

— Где они поселятся, там и живи, прокормят, а после я присылать буду… Тебе, бабе, нечего со мной шататься, ты с встречным человеком не справишься, за тобой и я пропаду…

Итак, муж намеревался бросить её, односельчане его были ей людьми чужими и косо смотрели на неё за проделки мужа. Она не знала, куда же девать себя, и задумывалась над тем, как бы выпутаться из своего тяжёлого положения. Она сидела перед костром, пока он не потух, и Малаша захолодела на сырости. Она оглянулась и прислушалась, всё было тихо, все спали, и она побрела в свой шалаш. Борис спал у открытого входа в шалаш, как всегда, настороже. Малаша забралась в самый дальний угол шалаша и легла на связке травы, натасканной сюда из лесу. Она долго прислушивалась ко всякому шороху и наконец крепко заснула, не зная, что ждало её утром.

Рано утром её разбудил всеобщий крик и говор баб. Она привстала и осмотрелась: Бориса не было в шалаше. «Пожалуй, что на него кричат», — подумала она. Подняв опущенную занавеску с двери шалаша, она увидела собравшихся толпою беглецов, но Бориса не было между ними. Женщины подходили к её шалашу.

— Маланья! — окликнули они её. — Тебе не говорил муж, куда он пойдёт? Ведь его нету! Что ж это так? Все поднялися, идти пора, а его нету!

— Не знаю ничего. Говорил он вчера, когда сердился, что всех бросит и уйдёт, а кто знает, ушёл ли, вернётся ли? Он говорил, что и меня бросит.

Женщины пошли с этими вестями к мужьям, и в толпе заговорили ещё громче и сердитее. Вновь развели потом костёр и принялись варить жидкую кашицу, их всегдашнюю пищу. На сходке долго толковали и порешили не ждать Бориса, а плыть до первого села, где можно было купить лошадей и отправиться степью в Оренбург, как советовал Борис. Хорошо было бы пробраться на Дон к казакам, да далеко, и так все изморились.

Нельзя удивляться тому, что беглецы долго толковали о месте поселения: им предстоял тогда слишком большой выбор с тех пор, как указом Сената дозволено было заселить беглецами окраины, не возвращая их помещикам, но засчитывая вместо рекрутов. Иногда русские выходцы, не зная, куда придут, попадали в среду совсем не русскую. Толпы русских крестьян, направляясь к крепости Св. Елизаветы, построенной на Ингуле (приток Днепра), попадали в среду выселившихся сюда сербов, несколько на север от днепровских запорожцев. В нынешней Екатеринославской губернии они попадали в поселения славяносербов, где велено было принимать выходцев из всех южных стран: там попадались и болгары, и молдаване, и другие незнакомые племена, среди которых не всегда жилось мирно. Русским приходилось подчас сознавать, что дорого далось им положение свободного землепашца, к которому они так долго стремились с трудом и борьбой! Всё окружающее их здесь было дико и льнуло к русским, только сознавая их силу, ища защиты. Но сами русские рисковали своими головами при каждой ссоре между этими дикими разноплеменными поселениями. Тем не менее эти дикие поселенцы на линии степных окраин служили границей от худших ещё соседей: от татар и турок. Недалеко ещё подвинулись границы России на юг, несмотря на многие удачные походы предшествовавших царствований, несмотря на победы в Крыму при Анне Иоанновне, не принёсшие никаких ощутительных выгод! Не лучше было положение русских поселенцев на Оренбургской линии, между башкирами и киргизами. К счастью восточной окраины, губернатором там был ревностный и талантливый распорядитель, действительный статский советник Неплюев, о котором мы уже упоминали. Он успел заселить окраины Оренбурга и пустые земли Уфимской и Исетской провинций, принадлежавших к Оренбургу. Уже несколько тысяч поселённых здесь русских выходцев составляло оплот против башкир, часто возмущавшихся. Так постепенно создавался новый край стараниями правителя, бескорыстно трудившегося на пользу родины.

В эту сторону направились беглецы, брошенные своим вожатым Борисом, и скоро достигли мирного пристанища. Они заявили себя выходцами из Польши, долго проживавшими там русскими беглецами и получили земли в Казанской губернии; их послали в небольшой городок Ставрополь, населённый крещёными калмыками. Там поселено было более десяти тысяч калмыков, принявших христианство, и между ними поселили и русских.

Здесь беглецы наши вступили в законные права землевладельцев под покровительством правительства. На новой родине они нашли тот же знакомый мороз, столько же месяцев суровой зимы и метели, но нашли также простор и обилие степи, которую могли пахать или косить и заводить на ней овец. Калмыки приходили из своих улусов посмотреть на хозяйство и пашни русских земледельцев или купить у них хлеба осенью. Русские женщины дарили крестики и образки детям калмыков, узнав, что они перешли в христианство; взамен они получали шёлковые тесёмочки и другие безделицы калмыцкого изделия.

В этой новой среде Малаша, брошенная мужем, если не обрела прежней весёлости, то обрела вновь свою привычную бодрость и охоту к работе. Одинокая, она не заводила своей избы и жила и работала у кого-нибудь из своих односельчан, мало заботилась о себе и ждала вестей от мужа. Она привыкла и не боялась разноплеменных жителей их городка, с любопытством всматриваясь в одежды татар, калмыков и персиян, заходивших сюда с торговыми целями. Калмыки заприметили одинокую женщину, неустанно работавшую, и приглашали её работать в своих семьях. Очень часто приходилось ей быть крестной матерью при крещении новорождённых калмыков, что она исполняла с большею набожностью. Малаша сделалась любимицей калмыцкого населения и была бы довольна, если бы не появилось новое лицо — один старый калмык. Это был крещёный калмык, но он давно ушёл из поселения и странствовал по Запорожью на Днепре и в Оренбургских степях. Кой-где он бродяжничал, в других местах пробовал торговать, принимался иногда и работать. Он вернулся в свои поселения, в Ставрополь, утомясь странствованием, и пострадал в крепостях на линии Оренбурга от набега башкиров. Возмутившиеся башкиры в последнем набеге на крепости и на заводы русских владельцев перерезали всех рабочих, добывавших фарфоровую глину. Старый калмык спасся хитростию, выдавая себя за магометанина. Долго ещё после набега он скитался около заводов, обирая всё, что было можно, в опустелых жилищах и с трупов башкиров и русских, убитых в этой свалке. Он скрылся, наконец, и вернулся на родину после ссоры с одним башкиром за добычу, причём получил рану в голову, от которой сохранился шрам на голове его. Старый калмык жил одиноко в своей избе; про него говорили, что он принёс с собой много золота и закопал его в степи около поселения. Но в избе его всё было бедно. Хозяйства и пашни он не заводил, а скупал коров и овец. Он присмотрелся к Малаше и просил её ходить доить его коров, за что всегда хорошо платил ей.

— Отчего ты одна живёшь? — спросил он её однажды.

— Муж мой ушёл далеко на заработки, — отвечала она.

— Ты возьми другого, — коротко решил калмык, мало и дурно говоривший по-русски.

— Этого нельзя сделать, когда муж жив, так нельзя выходить за другого; у нас это не дозволено! — толковала Малаша.

— Не дозволено?.. — повторил калмык задумчиво. — А где муж? Кто его видел? — спросил он.

— Он давно пошёл на оренбургские заводы; раз прислал весть о себе, а с тех пор ничего о нём не слышно.

— Много лет?

— Года три будет.

— Так он не жив: башкиры всех убили прошлого года!

— Почём ты знаешь? — со страхом спросила Малаша.

— Сам видел. Всех убили! Как имя было?

— Борис.

— Крещёный?..

— Вестимо, крещёный! — кивнула Малаша.

— Ну, он убит. Возьми меня мужем. У меня золото есть, — прибавил он очень тихо. — А ты будешь смотреть за коровами.

— У меня муж жив, — уверяла Малаша, напуганная его предложением.

— Убит, — спокойно повторил калмык, — у меня много вещей, ты посмотри сама.

Малаша не поняла, что он хотел сказать и о каких вещах говорил калмык; но с тех пор удалялась от него и не ходила к нему на работу. Калмык не переставал, однако, следить за нею. Раз в летний день Малаша мыла что-то в нешироком, но довольно глубоком ручье, бежавшем на дне оврага; время стояло жаркое, из степи дул знойный ветер; Малаша ступила в ручей босыми ногами и хотела искупаться. Она сбросила с головы платок, чёрные косы упали ей на спину; она ступала всё глубже в ручей, бросив с себя верхнюю одежду на берег. В овраге было пусто и тихо, только птицы щебетали в кустах, которыми поросли берега ручья и подъём отлогих гор. Вдруг вверху над оврагом раздался голос калмыка.

— Не топися! — кричал он. — Я выну тебя тотчас, поймаю! Не топися! — кричал он сердито.

Малаша вышла поспешно на берег, наскоро собрала всё, что сбросила с себя, накинула на себя кой-как и молча, ничего не отвечая калмыку, скорыми шагами пошла к селу, пробираясь между кустами подальше от калмыка, воображавшего, что она хотела утопиться. Когда после, при встрече с нею, калмык снова уговаривал её пойти за него замуж, она постоянно отделывалась одним ответом: что это грех, потому что муж её жив! Калмык скрылся из села и долго не показывался, к большому удовольствию Малаши. Он появился наконец и смотрел на неё с торжествующим видом! Он пробрался к ней, когда она одна работала в огороде у своих поселенцев, сел недалеко от неё, с хитрым выражением на лице, и зорко смотрел на неё блистающими глазками, едва видными меж седыми бровями и выдающимися скулами широкого лица.

— Ну! — сказал он. — Слушай, что буду говорить…

— Что там ещё? — спросила она.

— Смотри, что буду показывать.

— Не нужно мне ничего от тебя, — с досадой ответила ему Малаша.

— Мужа как звали? Борис? — начал он снова.

Малаша бросила работу при имени Бориса и невольно сделала несколько шагов вперёд к старому калмыку.

— Он серьгу носил в ухе? — спрашивал старик.

— Да, носил серьгу, с голубым камушком.

— И крест носил?..

— И крест носил, вестимо! — вразумительно ответила Малаша.

— Ну вот, смотри: его этот крест?

Малаша нагнулась к кресту, и что-то знакомое виделось ей в простом кипарисном крестике, навязанном на шнурок из небелёных ниток, точно такой, какой она всегда плела мужу. Она всматривалась в крест, будучи не в силах отвернуться от него.

— И серьгу носил?

— Да, — повторила Малаша машинально.

— Ну, смотри: его это ухо? — сказал он, вынимая что-то почерневшее, телесного цвета и показывая на ладони. — Я отрезал ухо с серьгою у мёртвого. Он убит.

Малаша едва взглянула на это почерневшее ухо с серёжкой и голубым камнем и, взвизгнув, убежала в избу. Бледная и с дрожью в членах вошла она в избу. В избе её окружили, поили водою и отчитывали молитвами; она успокоилась и только плача рассказала свой разговор с калмыком и что он показывал ей крест и ухо убитого мужа. В избу постепенно набрался народ, и, надумавшись, все дали ей совет идти к священнику: он-де уймёт калмыка.

На другой же день Малаша, вся расстроенная бессонной ночью, шла к священнику, поспешая без оглядки. Калмык вдруг вырос у неё на дороге; она не знала, откуда он мог взяться.

— Ты, — сказал он ей, — иди замуж, а не хочешь — так увезу к башкирам, украду! — грозил он, глядя на неё злобно.

— Погоди, — сказала Малаша, — вот я пойду к попу да спрошу, дозволено ли венчаться, коли не знаю, жив ли муж; пойдём со мною к попу, — звала она калмыка, надеясь, что священник пригрозит ему.

— Иди ты, а мне не надо, — ответил ей старик, уходя в сторону, и Малаша пошла к священнику.

К счастью Малаши, священник очень серьёзно взглянул на её жалобы и принял её под свою защиту. Выслушав историю её замужества и об уходе мужа, по всей вероятности убитого, священник посоветовал ей подать прошение, чтоб ей дозволено было вернуться к отцу. Для выполнения этого плана он предложил ей ехать с ним в Оренбург; от калмыка же он обещал собрать все сведения о смерти Бориса как от единственного свидетеля и очевидца.

Ходатайство священника помогло и в том отношении, что калмык не осмеливался больше грозить Малаше и приставать к ней и скоро исчез из села. Неизвестно, выгнали ли его остальные калмыки, или он ушёл добровольно, рассердившись на своих поселенцев. Малаша в ту же осень простилась с односельчанами мужа, с которыми вынесла так много труда и горя во время странствий; она уехала в Оренбург вместе со священником, который ехал туда по своим делам; он обещал ходатайствовать за неё и выхлопотать ей все бумаги и дозволение вернуться к отцу, на фабрику их первого помещика, Барановского.